Марио Варгас Льоса: Менять убеждения — это больно
— К нему прислушивался весь мир! Он был ценим, важен везде, а не только здесь, — Льоса делает жест в сторону прозрачно-разноцветных осенних тульских лесов.
Мы с нобелевским лауреатом стоим на балконе гостиницы в Ясной Поляне, и он взмахивает рукой широко и высоко — так, чтобы это движение охватывало красивые леса, миновав развороченные, пузырящиеся под дождем глиной подъезды к гостинице, — тут идет стройка, придающая месту вид не лев-толстовский, а скорее кира-муратовский.
Мы уже успели поговорить о Толстом (но любимый русский писатель Льосы все-таки Чехов), о красоте этих мест и посетовать на стройку. Теперь разговор зашел о том, как идеи Льва Толстого влияли на мир во время его жизни. Как его слова отзывались во многих странах, ценились современниками (уже современниками!) на вес золота. Направленная против смертной казни статья «Не могу молчать», например, была запрещена в Российской империи, но незамедлительно переведена и опубликована в The New York Times, чуть ли не на первой полосе.
— Конечно, писатели не так влиятельны сегодня, — замечает Льоса не без легкой горечи. — Мы переведены во второй ряд. И у этого есть очевидный маркер. С кем фотографируются политики? С футболистами? Да! С актерами? Да! Но не с писателями. Они не приносят голосов! И это отражает всеобщее отношение.
— Ну ладно, дорогой, с тобой они фотографируются тоже, — раздается женский голос у нас за спиной. Исабель Прейслер говорит по-английски практически без акцента. У нее тихо-веселый голос, который производил бы впечатление сам по себе, даже если бы она не была сногсшибательно красива. А она так красива, что прямо ах. Вернее, ох — потому что после нашей встречи я прочитала про нее всякого и знаю, что у нее пятеро детей (один из них — Энрике Иглесиас, но это сейчас неважно). Пятеро! Ну вот как такое получается? Одна из самых тонко-стройных женщин (включая юных девушек), которых я встречала в жизни, — и пятеро! А у меня только двое, но… Ладно, проехали.
Исабель шестьдесят шесть лет, она — со стороны матери — наполовину филиппинка, и про нее нельзя сказать, что она выглядит молодо. Она выглядит так, что само понятие «возраст» при взгляде на нее как-то не приходит в голову. На ней узкое темно-красное платье до щиколоток и сапоги на высоких шпильках. В марке сапог сомневаться не приходится — в Испании она «лицо» (или правильнее сказать «ноги»?) Manolo Blahnik. Она улыбается, здоровается со мной и роняет еще пару мягко-иронических фраз. Льоса тоже улыбается, как бы насмехаясь над своим недавним пафосом. Исабель — вся сдержанность, расположенность и лоск: в прессе она упоминается в первую очередь как socialite («светская дама»), а уж потом как журналистка и модель. Она и Марио Варгас Льоса вместе уже около трех лет. До этого она была замужем трижды: за Хулио Иглесиасом (дочь и двое сыновей), за богачом-аристократом Карлосом Фалько де Гриньоном (дочь), за бывшим министром финансов Испании Мигелем Бойером (дочь). Восьмидесятиоднолетний Льоса сейчас в состоянии бракоразводного процесса с женой, с которой прожил пятьдесят лет.
Когда я разговаривала с Льосой в предыдущий раз — сразу после выхода в России романа «Похождения скверной девчонки», восхитившего меня своей энергией, в том числе любовной, — он сказал мне: «Любовь в XXI веке совсем не похожа на ту, какой она была в романтическом XIX. А при этом вся любовная риторика, то есть слова и приемы описания любви, уходит корнями именно в тот романтический период. Это совершенно неадекватно современности. Неадекватно нашему времени, когда женщины — я, конечно, имею в виду западных женщин — получили практически полную свободу. Когда женщины могут проявлять инициативу, в том числе в любви, когда они больше не пассивные существа. Мне кажется, во многом именно поэтому любовь стала другой».
Кем-кем, а «пассивным существом» Исабель Прейслер точно не кажется. После пятнадцати минут необходимого small talk (погода, природа, жаль, что нет снега, и, да, Харви Вайнштейн) ей надоедает пассивно сидеть с нами, и она раскланивается, обещая забрать Марио, когда надо будет ехать в яснополянский клуб — там у Льосы, только что получившего международную премию «Ясная Поляна», запланировано публичное выступление.
Мы остаемся одни, и он перестает улыбаться. Я спрашиваю о его последней книге «Скромный герой». Этот самый герой, престарелый владелец транспортной компании из небольшого города на севере Перу, несгибаемо и несколько наивно противостоит местной мафии. Говорю, что для меня эта книга о достоинстве. О достоинстве частного человека, который видит себя не в некоем большом политическом или историческом контексте, а только в контексте собственных убеждений. Которыми он не может поступиться.
— Конечно, — подтверждает Льоса, — потому что, когда смотришь на себя как на единицу, а не как на часть нации или политической партии, становится ясно: главное — вести себя так, чтобы самому чувствовать себя порядочным человеком... Мой скромный герой — порядочный человек. С представлениями о том, что хорошо, что плохо. И он держится того, что «хорошо», даже если приходится рисковать. Именно поэтому для меня он герой. Он выработал такую систему поведения. И если бы все ее придерживались, у нас было бы вполне приличное общество. Только мы ее не придерживаемся.
Звучит это довольно назидательно и по-стариковски. О чем ему и говорю. Только «по-стариковски» меняю на «старомодно».
— Нет, не старомодно. Более того, я считаю, что это как раз установка на будущее. Быть порядочным человеком — установка на будущее. Причем исполнимая. Потому что мир, по сравнению с прошлым, очень улучшился. Я верю в прогресс. Конечно, и сейчас происходит много ужасного, но в общем дела обстоят лучше, чем раньше. Вот возьмем Латинскую Америку — в моей молодости в абсолютном большинстве стран Латинской Америки были военные диктатуры. А теперь несвободными остались только Куба и Венесуэла. Но это исключения. Конечно, Латинская Америка до сих пор страдает от коррупции и популизма, но улучшения налицо. Только подумайте, сегодня из латиноамериканской жизни практически пропал такой феномен, как партизанские отряды, то есть, по сути, террористы, называющие себя партизанами — борцами за правое дело, за социализм, за равенство. Да и вообще хорошо, что всеобщее помешательство на социализме как-то спало.
И этому концу «помешательства на социализме» радуется автор знаменитого романа «Разговор в “Соборе”», который можно считать как утверждение «человечески-социалистических» ценностей, и один из самых убедительных левых эссеистов шестидесятых?
— Я был левым, да, но это позади. Теперь я либерал. А если говорить о левых партизанах — я уверен, что именно они помогали выстоять военным диктатурам, поскольку их деятельность оправдывала нужду в военном положении и репрессиях. В Перу на протяжении десяти лет свирепствовала группировка Sendero Luminoso («Светлый путь»). Это были радикальные маоисты, развязавшие, в сущности, гражданскую войну, из-за которой погибло семьдесят тысяч человек. Вы только подумайте, какая трагедия! И абсолютное большинство их жертв были очень бедные люди, беззащитные крестьяне — классовая борьба здесь была ни при чем. И вот с этим сейчас в общем покончено. Как тут не полюбить прогресс? И ведь во многих частях мира происходит примерно то же самое! Нравы смягчаются. Это хорошо.
«Был левым, а теперь либерал» — как это происходило? Вообще, как это — менять искренние убеждения? Это больно?
В принципе, для меня это главный вопрос интервью. Отчасти за этим я приехала. Опыт искренней смены убеждений — чуть ли не главное, что интересует меня в последнее время. Может быть, я спровоцирована нашими постоянными фейсбучными упреками друг друга в том, что «раньше-то ты говорил другое», и непоколебимой уверенностью всех в моем окружении, что смена убеждений может происходить только по каким-то меркантильным причинам, только из-за выгоды. Мне же одним из главных человеческих прав кажется право передумать. Вот Марио Варгас Льоса передумал.
— Да, разочарование в социализме стало тяжелым для меня процессом. Я был дезориентирован, внутренне смущен, потерян. Я всей душой поддерживал Кубинскую революцию в 1960-х. Часто ездил на Кубу, был членом разнообразных международных комитетов по поддержке Кубы. А потом я узнал о возникновении UMAP (Unidades Militares de Ayuda a la Producción — Военные подразделения помощи производству). По сути, это были концлагеря, куда сгоняли контрреволюционеров, уголовников и геев и заставляли работать, пока они не умирали от невыносимых условий. В моем сознании произошел переворот, настоящий кризис. Затем — еще больший моральный удар: я узнал о том, что происходило с Эберто Падильей. Это кубинский поэт, который критиковал даже не революцию как таковую, а культурную политику нового кубинского правительства. В конце 1960-х его обвинили в том, что он агент ЦРУ, и арестовали. И в конце концов он сделал заявление, что, да, он действительно работал на ЦРУ. Было очевидно, под каким ужасным давлением он находился, какие методы к нему применялись, чтобы он оболгал себя. Тогда левые интеллектуалы всего мира разделились — многие именно в тот момент отпали, если можно так выразиться, от Кубинской революции. И от социализма, который она для нас воплощала. Это разочарование, не буду скрывать, доставило мне настоящее страдание, можно даже сказать, я был в депрессии. Но потом мало-помалу стал понимать, что демократия — это не то, что я думал раньше. Не то, что укладывалось в пакет левых взглядов, согласно которым это маска для эксплуатации и империализма. Я стал понимать, что демократия, возможно, наиболее человечная система устройства общества. В принципе, это единственное устройство общества, в котором прогресс возможен без невероятных жертв, без болезненных травм. Я, конечно, не сразу переключился с одной идеологии на другую, это заняло время, я колебался, спорил сам с собой. Я много читал, думал. Кстати, я только что закончил книгу — работал над ней два года, — это интеллектуальная хроника тех лет сомнений и перехода. Она называется «Зов племени». Это цитата из моего любимого философа Карла Поппера. Он говорит о том, что зов племени — одна из самых больших опасностей, которая подстерегает демократическое общество. Когда у людей появляется стремление к регрессу, к тому, чтобы снова сбиться в племя, объединиться по национальному признаку. Это, кстати, ровно то, что сейчас происходит в Каталонии, — именно зов племени. Это регресс, это безумие. С другой стороны, вполне естественно, что, когда мир развивается в направлении глобализации и отмены границ, тут и там происходят вспышки реакции: Каталония, «брекзит», Трамп с его националистическими идеями, избрание опасного националиста Орбана в Венгрии и тому подобное. Конечно, в душе каждого человека гнездится инстинкт — прильнуть к своим. Это главный противник демократического и либерального общества. Но наш разум должен быть сильнее инстинктов.
На этих словах в комнату входит Исабель. Она уже одета для поездки: поверх темно-красного платья накинута светло-серая норковая куртка с капюшоном. Она улыбается и выразительно смотрит на часы. Повинуясь то ли разуму, то ли инстинкту, Марио Варгас Льоса быстро сворачивает речь, которой еще минуту назад, казалось, был искренне увлечен, прощается и подходит к ней — очень горбоносый, очень седой, очень прямой. На какой-то момент они вдвоем застывают в дверном проеме. И — ничего не поделаешь, придется написать это, какой бы банальностью ни звучало, — они неприлично красивая пара.Ɔ.
Автор — Анна Наринская