Бамбочады. Цикл рассказов

Плохие люди хорошей страны

Профессор Добромаков читал книжку с баснями и писал на листочке, что в наше время нельзя в баснях героями делать животных. Для басни можно нынче писать про разные профессии. К примеру, милиционер пусть будет значить Сила, вроде льва, предприниматель будет Хитрость, как лиса, чиновник — Сребролюбием, и тому подобное разное. Пока Добромаков это все сочинял, во дворе шумели детишки, мучили слепого котенка. По счастью, это развлечение им скоро надоело, и они пошли перебрасываться в лапту. Был теплый осенний день. Сухие листья шелестели на дорожках, солнышко всюду светило на небе, обладавшем красивым цветом. Бабушки дышали воздухом.

В это время года я обыкновенно заделываю в ботинках отверстия, просверленные на летний сезон. Этим делом я в тот день и занимал свой досуг. На балкончике было хорошо и тепло. На газетке я разложил ботинки, клей и кусок тряпки. Рядом наблюдало за трудом мое домашнее животное. Ножницами я отрезал кусочек от куска тряпки, обильно помазал клеем и всунул в отверстие. Занятие это несложное, но требуется сноровка. Трудно иной раз бывает не смазать клеем пальцы, они после этого слипаются, нелегко отмывать. Лаврентий Макарович мне рекомендовал другой клей, для бумажных нужд, но мне показалось, что так не стоит поступать, держать не будет. Закончив дырочки, я для надежности проклеил ботинки изнутри картонкой. Так и тряпка коли выпадет, то дырки видно не будет, да и утепление. Поставил на подоконник сушиться и закрыл дверь, чтоб питомец мой (он до этого любитель) не нанюхался испарений токсичных и вредных. Принялся смотреть телевидение. Передавали развлекательную передачу. Я однажды был на такой, на фабрике билеты выдавали. Но выключили свет. Я нажал на кнопку выключения телевизора, чтобы, если свет включили, зря не горел. Я выдвинул ящик шкафа, где хранятся у меня различные паяльные принадлежности. Из ящика мной был извлечен калькулятор. Он питался от солнечной батарейки. Я положил его на балконе, а сам сел рядом. Часика через пол в нем забрезжило электричество. Я нажал на кнопку с изображенным на ней нотным знаком, и заиграла мелодия. Проведя операцию сложения и вычитания двузначных чисел, я убедился в полной работоспособности данной вычислительной машины. Напитав изложенным образом калькулятор, я решил, что и самому мне впору подкрепиться, но батюшки мои, ботинки-то на просушке. Обувшись в тапки, придерживая рукой порванную матню, которую я все забываю зашить, я спустился, чтобы пройти в магазин и купить батон хлеба и банку какого-либо консервированного продукту.

На лестнице я встретил Лаврентия Макаровича. По ступенькам лестницы он поднимался с видимым и ощутимым трудом. Был Лаврентий Макарович пьяный, несколько бутылок пива он нес на вытянутом краю рубашки, как девушки обычно носят в подолах ягодки. Он поздоровался со мной и попросил его извинить за то, что руку не пожимает, потому что заняты его руки. Лаврентий Макарович человек интересный, пообщаться с ним интересно. Он позвал меня пообщаться с ним на скамейке во дворе. Так мы и поступил, сев на скамеечке. Избавившись от груза, Лаврентий Макарович пожал мне руку, открыл бутылку и отпил много пива, а после этого спросил меня, что я знаю интересного. Я ответил, что не знаю ничего, и обратил к нему вопрос, что он меня только что спросил. Тогда он рассказал, что хочет написать книгу, в которой поведал бы о воспоминаниях своей жизни.

— Начну ее так: «Что сказать мне о жизни своей?» — промолвил Лаврентий Михайлович.

Он спросил, как мне такое начало. Я сказал, что мне очень нравится. Побеседовав с ним, я пошел в магазин, чтобы успеть до его закрытия. Ногам к тому же становилось прохладно, и я при всем желании не пожелал бы задержаться на улице.

А во дворе все гуляли детишки. Темнело. На улицы выходили плохие люди хорошей страны, и следовало поторапливаться, а в животе немного буркало голодом. В магазине стояла некоторая очередь. Старушенция ругалась с продавчихой о подорожании цен на продукты питания. Женщина средних лет, сама будущая старуха, кричала на старушенцию. Так они и кричали друг на друга, а потом занятие это их утомило, и они разошлись по своим домам. Кроме продавчихи. Она осталась стоять за прилавком магазина «Ветеран», отпуская покупателям хлеб, кильку в томате, пиво, сигареты, спички, шоколад и проческую снедь. Взяв банку и хлеб, я пошел домой. В подъезде было темно и стояли темные фигуры. Это были молодые люди, они курили и пили из банок. Придя домой, я зажег конфорку и при свете ее покушал кильку и хлеб. Включили свет, но телевизор смотреть уже не хотелось.

Владимир Михайлович, или Обещанный ужас

Человек Владимир Михайлович; детство и юность его пришлись на девяностые годы, ум его воспитали эсхатологические пророчества желтой прессы. С тех пор ничего в его жизни не изменилось — ожидание мировой войны, эпидемий неизлечимых болезней, конца света, экономического кризиса, джихада — ожидание, воспитанное самим человеческим сознанием. Владимир Михайлович работает в школе учителем трудов.

— Вы лучше меня знаете, — он говорит ученикам, — лучше меня, что земля вскоре исчерпает свои ресурсы. Что Алибасов надоумил Горбачева на перестройку. Что я ни разу не ездил вот на этом мотоцикле в открытый космос.

Какова внешность Владимира Михайловича? Он похож на большую толстую женщину с прямыми рыжими волосами. Владимир Михайлович думал было похудеть и подстричься, поскольку знал, что избыточный вес — о, ужас — значительно сокращает человеческие жизни. Но лучше не о Владимире Михайловиче, а об его душе.

Душа Владимира Михайловича всегда покоилась в надежном футляре прочного тела. Если б меня спросили, как она выглядит, я бы ответил. Допустим, меня спросили, как выглядит душа Владимира Михайловича. Она светится зеленым, а когда он злится, она становится красной, как волосы. Благодаря душе, Владимир Михайлович прекрасно мастерит: в руках его неотесанные доски, бревна скоро обретают желаемые формы. А какой формы сама душа? Скорее всего, это цилиндр, вмещенный в правую голень. Ну да хватит о душе, перейдем к поступкам Владимира Михайловича.

В тот день, тринадцатого апреля две тысячи одиннадцатого года, Владимир Михайлович, как обычно, размышлял о тяжелой судьбе только что вышедших на свободу заключенных. Все было, как обычно: школьники рисовали на заборе свастику, инвалид Покрывалов просил милостыню у церкви, моросил дождь со снегом. Владимир Михайлович стоял во дворе школы и думал. На него были надеты широкие рабочие штаны, залоснившиеся до облика атласа, и синяя курточка со множеством карманов, куда он складывал всяческую мелочь вроде шурупов, заклепок, гаек. В актовом зале собрались ученики на встречу с конструктором космических кораблей. Учительница литературы читала стихи Пушкина и Лермонтова, учительница пения пела песни, но Владимир Михайлович этого не слышал.

Подумав, что он обязательно промокнет и простудится, если останется под дождем, Владимир Михайлович вернулся в школу, прошел в мастерскую и принялся стругать длинную доску, напевая пришедшую на ум блатную песню. С ним случился ужас. Я такого ужаса и передать не могу. Спросите-ка у него сами. Живет он в Воронеже, на улице Воинов-Интернационалистов, дом шестнадцать (розовый такой учительский дом), квартира сорок, напротив квартиры завуча. Так и спросите:

— Владимир Михайлович, расскажите, пожалуйста, что за ужас с вами произошел тринадцатого апреля две тысячи одиннадцатого года, когда вы, по своему обыкновению, размышляли о тяжелой судьбе освобожденных заключенных?

Он вам обязательно ответит, если, конечно, вспомнит.

А лучше не езжайте в Воронеж, скучный он город, неприютный, серый, промышленный, наркоманов в нем много. Широкая, но всегда перегруженная дорога, светофор, размытый в тумане, искусственное море.

Письма моего отца

— Вы хоть понимаете, что означает имя Надыр? — сказала бабушка Надыра, когда дворовые ребята пришли обвинять его в краже какой-то мальчишеской мелочи. — Это имя означает «честный».

Бабушке незачем было заступаться за внука — рос он мальчиком сильным и сам мог за себя постоять. Мог бы защитить и своего брата, Заира, но к чему был нужен этот скудоумный? Его камнями забивают, будто кота, но Заир тут же забывает про этот случай. Память никудышная, только из Корана кое-что случайно заучил и повторяет то и дело: «И получили они помощь после того, как были угнетены, и узнают угнетатели, каким поворотом они обернутся… И получили они помощь после того, как были угнетены, и узнают…»

Бабушка, конечно, вскоре умерла, с нею и родители. Надыр уехал в город, с тех пор от него вестей нет, вот уже двадцать годов. Анна Павловна, соседка, женщина сердобольная, порой кормит Заира чем-нибудь, работу ему нашла: склеивать коробки для цветных карандашей.

За этим трудом Заир и проводил дни напролет. В молодости он пытался работать на воздухе, торговать фруктом, но то была работа в городе, и его зачастую обманывали.

— Ты кто по национальности? — сказал хозяин кафе.

— Я не знаю, — сказал Заир.

— Киргиз? Осетин? Армянин? Дагестанец? Чечен? Азербот? Какие языки знаешь?

— Не знаю, — сказал Заир. — По-русски говорю.

Хозяин отвлекся от него, поднял рюмку водки, сказал:

— Родина моя, Дагестан, ты меня родила, я за тебя умру.

Хозяин выпил махом рюмку и стукнул ее об стол.

— Я в Греции пять лет прожил, — сказал хозяин-дагестанец. — В Греции всех много: армяне, азерботы, чурки, а дагестанцев нет.

На бильярде играли двое: тихий старик и молодой, молчаливый. Никак не могли закатить последний шар. Старый бильярдист, будто извиняясь, улыбался молодой киргизке, наблюдавшей за игрою.

Зачем мусульманину необходимо совершить хадж? Этого Заир не понимал, но ему сказали, что так надо.

— Где же ты денюжку возьмешь? — сказала Анна Павловна.

От клейки коробок у Заира накопились сбережения: даже эти копейки ему тратить было не на что. Туда билет нужен. Анна Павловна справилась, сказала, что самолет дорогой.

— Пойду ногами, — сказал Заир.

Моросил мелкий летний дождь. Прибило пыль. Заир шел дорогой, наряженный в красивый костюм покойного мужа Анны Павловны. Человек то был в два раза крупней Заира: брюки собрались на заировых ногах гармошкой, фалды пиджака доставали чуть не до колен, а крохотную голову его прятали крупные поролоновые наплечники. Наряженный в мертвецовые одежды, в новеньких кожзамовых туфлях ступал Заир по дороге. Короткая легкая тонкая борода его шевелилась на теплом свежем ветру.

— Как пройти в Мекку? — сказал Заир.

— В Мекку-то? — сказал колхозник. — Сейчас обдумаем. Прямо иди вон по дороге, просеку как увидишь — по просеке иди, куда-нибудь да выйдешь.

Про имя Заира бабушка говорила, что оно означает «незлобливый».

Отрок Серафимов

Вокруг стола сидели дети. На окне стояли фуксии и фикусы. Человек вышел из-за стола. У человека не было ноги.

Константин Вагинов, «Гарпагониана»

Некогда солнечным майским выходным днем по двору ходила коллегия мальчиков. Предводитель, с посохом в руке, вел их под балконами пятиэтажки.

— Посмотрите, — сказал он, — вот еще один.

Посохом, оказавшимся веткой рябины, он поддел лежавший на асфальте презерватив. Приподняв палку на полметра от земли, он хлопнул им об землю.

Палку передавали по кругу, мальчики выстроили в очередь — было их семь человек. Не дождавшись свой очереди, меньшой из них взял презерватив голыми руками и был отправлен домой, отмывать руки.

Из раскрытого окна по всему двору, окутанному холодным ощутимым светом, разливалась песня «Сектора Газа».

Стояли и хлопали. Минут через пятнадцать, предводитель забрал посох и сказал:

— Пойдемте дальше, там еще есть.

Нагулявшись, пошли в гости к Серафимову. Нашли микрокалькулятор «Электроника» модели МК-61, полюбовались хризопаловым сиянием чисел, сложностью и многозначностью крохотных клавиш, разобрали, изучили кремниевое содержание схем.

Позвонили в милицию, наговорили гадостей.

Сначала ругались матом, потом стали задавать вопросы:

— Что я могу узнать об этом мире?

— Ничего.

— Могу ли я на что-либо надеяться в этой жизни?

— Нет.

— На что я могу рассчитывать после смерти?

— Ни на что.

Хотя еще Витгенштейн писал, что в самой постановке этого вопроса заложена ошибка. У него, правда, формулировка была несколько иная, но, в данном случае, это не имеет никакого отношения к сути повествования. Или как у него было? Он приводил фразу: «После смерти наступает вневременное что-то там такое» и говорил, что категория времени заложена в самом вопросе, в самом этом самом «после». Хотя какой же это вопрос? Это утверждение. Значит, в утверждении.

Юбилей

Кузнецов, мать и какой-то француз сидели за столом. Как обычно, все смотрели на француза, кроме француза, который смотрел то на мать, то на Кузнецова. Французово лицо назвать можно было «мозолистым», как и общую его фигуру: на плохо выбритой губе краснела то ли мозоль, то ли кожная болезнь, фалангу указательного пальца, которым он обхватил бокал, украшала мозольная шишка.

Молча пили вино. По телевизору шумели. Мать предложила выключить.

— А что мы в тишине сидим, в конце-то концов? — сказал Кузнецов. — Давайте гирлянду зажжем!

Кузнецов пошел за гирляндой. Мать и француз остались одни. Мать предлагала еще чего-нибудь скушать, настойчиво предлагала колбасу, буженину, французский сыр. Француз, смущенно улыбаясь, отказывал. Не зная, чем угодить гостю, мать пила вино.

Вернулся Кузнецов с гирляндой, воткнул вилку в розетку. Гирлянда не зажглась. Соединение в гирлянде являлось последовательным, и Кузнецов принялся вычислять перегоревшую лампочку, расположившись на жестком задубелом зеленом ворсе ковра.

— Скажи, мать, в чем смысл жизни? — сказал Кузнецов, откручивая очередную лампочку многогранной формы.

— Не знаю, Кузнецов, — сказала мать. — А по-вашему? — обратилась она к французу.

Француз задумался, погладил мозоль на губе и сказал:

— Смысл жизни — это соблюдать правила личной гигиены.

— Нашел! — сказал Кузнецов.

Гирлянда загорелась желтыми и красными огнями.

Отряхнув колени от ковровой пыли, Кузнецов сел за стол и раскурил сигарету «Друг». Покурив, он пронзил зубочисткой кусок сыра и отправил его в рот. Медленно жевал, упорно поглядывая на француза. Мать забралась на стул и прочитала стихотворение Асадова, чтобы соблазнить француза. Было на ней красное платье с огромной брошью на груди. Брошь весила несколько килограммов и сверкала в свете люстры и разложенной на полу гирлянды.

Француз расстегнул манжеты и закатал рукава, обнажив дряблые мягкие серые руки увитые венами. Так сидели и молчали: француз с закатанными рукавами, мать в красном платье, Кузнецов.

— Но, мать, мое сердце томится! — сказал Кузнецов. — Где же дружба и где есть любовь?

— Вот дружба, — сказала мать и указала на горшок с фиалкой. — Вот любовь, — сказала мать и указала на пятно пролившегося по стене чая.

— Наоборот, — сказал француз.

Кузнецов вздохнул, встал из-за стола и подошел к шкафу с книгами. Он взял книгу канадского юмориста Стивена Ликока и уселся с ней в кресло. Но, видимо, решил, что неприлично читать при таком госте, и вернулся к столу.

— Не мучайся, Кузнецов, — сказала мать. — Взгляни на телевизор.

По телевизору показывали старую клоунаду.

Раздался дверной звонок — «Вальс цветов». Мать открыла дверь. На лестничной клетке стояла неопрятная женщина с грейпфрутом в руке.

— Здравствуйте, — сказала женщина. — Это у вас муж болеет? Я принесла ему витаминов в лице грейпфрута. В нем очень много витаминов, это заметно по его спелой красной мякоти. При состоянии вашего мужа это просто необходимо для скорейшего выздоровления. Позвольте, я войду.

— Нет, — сказала мать, — у меня мужа нет, и он совершенно здоров.

Кузнецов смотрел в коровьи французовы глаза. Француз смотрел в телевизор и чему-то радовался, когда клоуны в широких штанах падали и больно бились на потеху публике и уважаемым телезрителям. Зубы у француза были крупные, желтые и так шли к мясистой губе и шишковатому носу.

— Пойдемте, мюсье, — сказала мать. — Я постелю вам и уложу.

Француз кивнул, и они с матерью пошли в спальню.

Кузнецов закурил и взглянул в оконце.

Во дворе была зима. Всюду ходили пьяные. Они спотыкались и падали об лед. Подъезжали милиционерские машины, собирали падающих и уезжали.

Кузнецов выключил гирлянду, выключил телевизор и подошел к шкафу, где в книгах таились: простая мудрость, детская непосредственность, светлая грусть.