Габриэль Витткоп: Мастерская подделок. Отрывок из книги

Некрофил

Страницы из дневника Люсьена Н., утерянные, а затем вновь найденные.

15 мая 19** Вернувшись в Европу неделю назад, я до сих пор не находил времени написать об одной необычной встрече. Коллекции магараджи из Пуны были выставлены на торги, и я немедленно направился туда, невзирая на страшную апрельскую жару. Я остановил свой выбор на двух Апсарах с перетянутыми талиями, широкими бедрами под каскадами драгоценностей, тонкими и красноречивыми пальцами, толстыми шеями с тремя мясистыми складками. Две прекрасных живых покойницы из бледного мрамора, дошедшие до нас из начала эпохи Гуптов. Торги были бурными, но еще тяжелее оказался месяц вынужденного пребывания в Бомбее, где я оформлял документы на административный клиренс. Борьба с упертыми бюрократами, заполнение бессчетных формуляров, ожидание, ложные надежды и откатывания, взятки двуличным агентам и коррумпированным чиновникам. И все это в апреле и мае!

Бомбей. Архитектурный торт, похожий одновременно на груду обломков, Акрополь и Манхэттен. Старые прилавки из красного дерева, источенные червями, неоготические башенки, покрытые бархатистым лишайником, коринфские капители серо-зеленых дворцов, ступени которых обваливаются под грудами разлагающихся отбросов, кишащих голыми детьми и дрожащих от ворон. Сараи, изъеденные мучнистой ржавчиной, клу́бы из розового мрамора посреди нескончаемой вереницы лавчонок, набитых железяками, механизмами, сандалиями из козьей шкуры, отходами, едой, тухлятиной. Хаос, перегороженный гигантскими рекламными щитами со знаками, похожими на застежки, и украшенный сари, развевающимися на шестах перед темными пещерами. Каналы улочек и широкие проспекты, окаймленные пальмами, кишат грузовиками, мотоциклами, коровами, «роллс-ройсами», ручными тележками с головокружительными грузами — их тащат темные костлявые фигурки, сгорбленные над дорожной пылью. И посреди этого термитника — целый поток разносчиков, жалких предпринимателей, зубодеров, ремесленников, беременных скелетов, закутанных в лохмотья, адвокатов в поисках клиентов, пропащих торговцев жиром, красивых девушек в джинсах, сикхов в тюрбанах нежных цветов, солдат в хаки, слепых попрошаек.

Индия шокирует. Во время первой поездки я увидел там мертвецов, завернутых в шафрановые саваны, которых несли к погребальным кострам под звуки тарелок, несли в куколках саванов трое мужчин, несли, словно срубленные деревья, несли золотисто-желтыми, словно мертвых царей. И сердце мое раскрылось, будто созревший гранат.

После оформления клиренса мне нужно было вернуться в Пуну, чтобы договориться со страховыми и транспортными компаниями — очередной кошмар. Не получив билета на самолет, я взял билет на поезд. Ужасы любого индийского вокзала, подобие геенны огненной. С тюками в руках, корзинами на голове или размахивающие сломанными парасолями, мужчины в засаленных дхоти, женщины, нагруженные детьми и домашней птицей, мусульмане в вязаных круглых шапочках и даже голые садху со знаком Шивы на лбу штурмом берут вагоны, влезают на крыши, цепляются за буферы, а дети, висящие гроздьями на дверях и кричащие все разом, бешено попрошайничают, хотя поезд уже тронулся. К тому же вся Индия пропитана запахом, который уже не забудешь никогда: карри, падаль, моча, нафталин и жасмин, да-да, жасмин… Он проникал даже в прохладный зал ожидания, где мухи годами загаживали дорожные объявления, а я часами ждал прибытия своего поезда.

Это был древний роскошный состав времен Британской империи, пришедший в полный упадок. Лопасти вентилятора на потолке нарезали воздух тонкими ломтиками и негромко скрипели. Купе еще сохраняло благородство инкрустированных перегородок в стиле ар-деко, плетеных полок и подголовника из белого тика.

В мое купе вошел еще один пассажир — француз, на вид лет сорока, с банальной и порядочной внешностью. В отличие от самолетов, где никто друг с другом не разговаривает, железнодорожные купе — странные исповедальни. Впрочем, возможно, я и сам не менее странный исповедник. Наверное, моя черная одежда, мое оливковое лицо, суровое, как у монаха Эль-Греко, взгляд, который я опускаю, пока говорит собеседник, вызывают на страшную откровенность, вынуждают раскрывать секреты, тяготящие, словно мертвый ребенок. Я никогда не задаю вопросов, а просто молчу. Я выслушал исповеди множества воров, одной трогательной матери-детоубийцы, нотариуса-грабителя, тайной проститутки. Я выслушал отца семейства, которого ужасает перспектива каждый вечер возвращаться к жене и детишкам, подозрительного банкрота, жалкого мошенника, альфонса, напуганного приближением старости, артиста, знающего, что не обладает талантом, маньяка-эксгибициониста и тех, кто годами ведет двойную жизнь и играет двойную роль. Я отпустил грехи им всем, за исключением бывшего легионера, поклонника девицы Пиаф: после рассказа о его военных подвигах меня затошнило. Человек показался мне настолько гнусным, что я выбежал из купе. Однако на сей раз мне предстояло услышать исповедь совсем иного рода — голос одного из моих собратьев.

Как редкостны мы в своем многообразии! Некрофил платонический, который грезит, рассматривая фотографии похорон. Некрофил атавистический, вроде тех мальчишек в Музее естественной истории, что кладут к ногам Люси искренние и страстные письма. Некрофил бесстрашный и решительный, выкапывающий ночью предмет своего вожделения.

Уж не помню, с чего начался разговор — наверное, с какой-то банальности, пока мы смотрели на проносящиеся за окнами девственные пейзажи Махараштры. Мой сосед вскользь сообщил, что совершает деловую поездку и что, уже давно проживая в Индии, работает в software industry ¹ — деятельность, сама мысль о которой навевала на меня пустынную угрюмость. Он был отцом двоих детей и к тому же вдовцом. Настоящим вдовцом. Он заговорил, и я никогда не узнаю, действительно ли он распознал во мне некрофила или, возможно, какой-то тайный знак подготовил его исподволь и без его ведома. Но если даже некрофилы случайно узнают друг друга, они никогда друг друга не ищут. В конце концов они выбирают одиночество, и их любовные страсти невозможно передать на словах. Сейчас я думаю, что этот человек был просто вынужден открыться, что его секрет переполнял его, словно вазу, и что он выбрал меня, поскольку я оказался рядом и он полагал, что больше никогда меня не встретит. В этом польза поездов. Лично я доверяюсь лишь своему дневнику. Мне нравится писать и перечитывать, чтобы снова и снова воскрешать в памяти своих прекрасных возлюбленных. Изъясняясь путано и запыхавшимся голосом, мой сосед поведал мне историю «Мореллы», перенесенную в домашний мирок мелкого буржуа.

— Мою жену звали Сюзанной…

Я вздрогнул. Сюзанна… Я не забыл своей прекрасной лилии…

— Я тоже любил женщину по имени Сюзанна.

— Точно не помню, зачем мы поженились, вы же знаете, как это бывает… Ребенок… Мы его не ждали… Знаете?

Нет, я не знал. Моя свадьба с Сюзанной была совсем иной. Помню нашу опасную встречу, когда я с бьющимся сердцем прижимался к стене кладбища Монпарнас, услышав приближение ночного патруля.

— Да, мы поженились. Мне нравилась моя жена, она была миленькая. Я был счастлив с ней, но будничные хлопоты… Дети. И потом, ах да, Сюзанна была ревнивой…

Нет, ни одна из моих возлюбленных не отличалась подобной мелочностью, так что у Сюзанны моего соседа не было ничего общего с моей, не говоря уж о Морелле. Союз этого человека и его жены не был отмечен ни страстью, ни сверхчувственностью и ограничивался лишь постылой телесной сферой. Так я, по крайней мере, думал вначале. Но мужчина продолжал.

— Я желал чего-то иного, сам не зная чего… э… абсолютной любви. Но умоляю вас, мсье, что есть на свете абсолютного, кроме смерти? Тогда я часто думал о смерти… об этой абсолютной любви. Я еще не знал наверняка, но порой говорил себе, что должно существовать нечто другое, да, я догадывался о каком-то неведомом экстазе. Говорил себе, что если бы Сюзанна была другой, не по характеру, а… принципиально другой, то я, возможно, познал бы эту абсолютную любовь… Ах, я не могу это выразить, это слишком трудно… Но вы же понимаете?..

— Да, понимаю.

Вообще-то я понимал, что ошибся насчет этого человека, который был в тысячу раз достойнее, чем я подумал вначале...

— Понимаете…

Он достал из портфеля фотографию, которую протянул мне: это была неприметная девушка, но, как только я представил ее мертвой, она вдруг стала чрезвычайно привлекательной. Человек бесцветным голосом продолжил свою исповедь.

— Когда о мертвых говорили с любовью, да-да, с любовью, когда их превозносили, я приходил к выводу, что после смерти люди, наверное, становятся лучше и… приятнее, красивее, совершеннее… Это трудно выразить, но вы же меня понимаете?

Ему то и дело хотелось удостовериться в моем понимании. И я понимал, ах как я понимал! Я уже предугадывал, до чего дойдет этот человек, который так долго мечтал о свободном падении, мечтал исступленно ринуться в небесные бездны.

— Вы меня осудите, возможно, даже заклеймите, но понимаете, это было сильнее меня. Я чувствовал — знал с абсолютной уверенностью, что, как только Сюзанна умрет, я смогу наконец познать в ее объятьях счастье идеальной любви. Что плоть наконец-то приведет меня в экстаз, которого я всегда ждал. Но о таком ведь не говорят, мсье, о таком не принято говорить. Я думал, да, мертвая… Понимаете?

Я слишком хорошо помнил, как подростком страстно призывал смерть своей соседки Габриэль. «Shall I then say I longed with an earnest and consuming desire for the moment of Morella’s decease? I did» ². Как зверски я желал ее, представляя повешенной и качающейся на веревке или белой и лежащей в гробу, как эта несбыточная мечта подстегивала мои тайные удовольствия. Я молча слушал, как человек вспоминал женщину, которая мелочно цеплялась за жизнь, задерживалась, словно незваная гостья. Тогда как Морелла смогла потихоньку зачахнуть, а моя горячо любимая Сюзанна, такая чистая и сдержанная, сумела выбрать день и час.

— Потому что… Так ведь?.. Такова была цена моего счастья, и я очень хорошо это знал… Но все-таки остается страх перед нарушением законов. Самый обыкновенный страх. Ну и дети, конечно… Ведь если поймают… Угрызения совести… Но здесь-то риска по сути мало. В Индии надзор не такой строгий, как у нас. В этой стране отличная конституция, вот только законы не всегда соблюдаются. В Бенгалии девятилетних девочек выдают замуж за стариков, в Ориссе до сих пор сжигают вдов и тайно совершают человеческие жертвоприношения в честь Кали-Дурги… Да, я говорю о современности. В общем, вы понимаете, что здесь весьма, весьма развита естественная токсикология. Здесь ничего невозможно выявить современными научными методами. Попросту невозможно!.. Но поймите же наконец, черт возьми!.. Речь шла о моем счастье. Как раз потому, что я любил свою жену, хотел любить еще больше… по-другому… абсолютно… В противном случае я бы смирился, как и все остальные, решил бы, что этого вполне достаточно…

Я подумал о пошлых присяжных («я любил ее — я убил ее») и печально улыбнулся. Возможно, у меня даже вырвался бы небольшой смешок, если бы я не почувствовал большое уважение, горячую симпатию к этому человеку, который ради любви призвал Смерть. В моих глазах он перестал быть несчастным обывателем и превратился в великого влюбленного, пренебрегшего всеми опасностями. Ведь он не только призвал Смерть, но и открыл ей дверь. И она вошла, но не в виде пугающего скелета, а в облике прекрасного ангела-гермафродита, уносящего нас под своим крылом к идеальной любви. Танатос.

— Растительные алкалоиды, знаете? Забыл название… Это была бабка айи наших детей. Они много всего знают, эти старые индийки… Нет, она не страдала. Ни секунды. Уж поверьте, я бы не вынес ее страданий… Это случилось в прошлом году, тоже в мае, как сейчас… Врач спешил покончить с формальностями, не хотел терять времени, возможно, чтобы не пришлось выступать свидетелем… Это слишком обременительно, и даже в Европе врачи избегают подобных неприятностей. Ну, в общем, он живо составил свидетельство о смерти и выписал разрешение на захоронение. Детей я отправил во Францию, к моей матери.

Я поднял на него взгляд, почти с робостью, и подождал. На потолке равномерно скрипел вентилятор.

— Как я и ожидал, она стала намного красивее, чем при жизни… по крайней мере, в моих глазах… О, и гораздо привлекательнее… В общем… Я впервые познал экстаз идеальной любви… Всего два раза, потому что за ней сразу пришли, из-за этой жуткой жары, пример которой мы сейчас наблюдаем… Два раза, но это не сравнится ни с чем на свете…

Говорил он плохо, словарь его был беден, но все, что он описывал, происходило передо мной, внутри меня. Жаркая влажная ночь, покойница («О, гораздо красивее, чем прежде!»), божественно прекрасная, как Танатос, про´стыни, прилипающие к коже, тот же скрип вентилятора, да, тот же самый, приглушенный звук трущейся плоти, разбуженной этой «сумрачной свадьбой», как говорят японцы. Все казалось мне настолько реальным, будто я сам пережил этот чудесный миг. Мой сосед исчез, и это я сам лежал на той покойнице, которую тоже звали Сюзанной. Мое возбуждение было настолько явным, что пришлось даже старательно его скрывать, пока голос отсутствующего попутчика продолжал.

— Я никогда не забуду этот экстаз — наконец-то на Небесах! Это напоминало световое и огненное Успение… Где мне найти слова?.. Но вы же понимаете?.. Это невозможно описать. Как будто умираешь сам… Возносишься!.. И еще я никогда не забуду, какие адские муки пережил, когда пришли ее отнять, украсть. Я готов был убить этих людей! С тех пор как ее унесли, я всегда буду видеть ее фигуру в саване, похожую на огромную бабочку… Но, увы, мне никогда не хватило бы сил или, возможно, смелости сходить к ней… Из-за этой жары…

Он плакал, пока я смотрел на пейзаж за окном. «Да, — думал я, — одна лишь Смерть — великий математик, который возвращает точные значения заданным величинам».

— Вы же меня осуждаете?..

— Нет. О нет, я вас не осуждаю.

— Спасибо… Спасибо.

Он вытер слезы, и его лицо снова стало банальным, тем временем спустились желтые сумерки, и мы прибыли на вокзал Пуны.

— Ну и ну, — сказал прощенный и оправданный человек, — наш поезд прибыл вовремя, исключительный случай… Остается надеяться, что мы без особых трудностей получим багаж и что мой шофер уже на месте.

Он встал и вежливо попрощался, безмятежный, как человек, которому больше нечего терять, поскольку он навеки лишился безграничного блага.

________________

1 Индустрия программирования (англ.).

2 Сказать ли, что я с томительным нетерпением ждал, чтобы Морелла наконец умерла? Да, я ждал (англ.). Э. А. По, «Морелла». — Прим. перев.