Стас Намин: Мне кажется, у нас все просто выйдут на улицы и начнут танцевать

Ɔ. Что для вас важнее: деньги или возможность делать то, что нравится?

Именно деньги обычно и дают возможность делать то, что нравится. 

Ɔ. Тогда сформулирую по-другому. Что из вашей творческой деятельности сегодня приносит вам реальный доход и чем вы готовы ради него пожертвовать?

Мне в жизни не удалось сделать так, чтобы я занимался творчеством и это приносило бы мне деньги. Наверное, я жил не в то время или не в том месте, а может, и то и другое. Сегодняшние суперзвезды в России зарабатывают около 100 тысяч долларов за концерт, а с одного диска получают около четырех долларов. Западные — еще больше. А во времена моей молодости, когда группа «Цветы» была действительно очень популярна, за десять лет начиная с 1974 года мы объездили с концертами всю страну, работая с аншлагами по три стадиона или дворца спорта в день, но тогда нам платили по пять с половиной рублей за концерт, а на нашей популярности вместо нас миллионы зарабатывали концертные организации. Фирма «Мелодия», несмотря на то что разрешала нам выпускать лишь одну маленькую пластиночку в год, в общей сложности продала более 60 миллионов наших пластинок. При этом за тираж нам вообще не платили, а «Мелодия», естественно, как и концертные организации, зарабатывала сотни миллионов. Собственно, нас не окончательно запрещали там, где на нас зарабатывали. А в СМИ, где на нас нельзя было заработать, мы были полностью запрещены первые десять лет. Начиная с 1980-го нас малыми дозами начали показывать, но так, что лучше бы и не показывали. Именно по этой причине при советской власти я сам с группой вообще не снимался. 

Так что на рок-н-ролле я никогда не зарабатывал, а то творчество, которым я сейчас занимаюсь, оказалось для сегодняшней коммерции недостаточно развлекательным. Я ведь стал уже большим мальчиком, и меня в жизни уже давно интересуют совсем другие вещи. Песни, которые я иногда все-таки сегодня пишу, не такие наивные и романтические, как в 70-х, и, соответственно, не такие популярные. Да и вообще песенный жанр меня интересует все меньше. Я больше увлекаюсь этнической музыкой, которая вообще к коммерции не имеет никакого отношения, а в последние годы еще и симфонической, которая не только не приносит денег, но, наоборот, требует значительных вложений. Моя кинематографическая деятельность сегодня тоже некоммерческая, так как в основном это документальные фильмы, скорее фестивальные, чем для широкого проката. Но и художественные фильмы, если не воровать, у нас в стране тоже денег особенно не приносят.

Живопись, которой я занимаюсь, — не «актуальное искусство» и не поп-арт, поэтому опять же не в коммерческом тренде, да и вообще, чтобы стать финансово успешным художником, нужно придерживаться конкретной стратегии и в творчестве, и в жизни. Эта идея мне абсолютно понятна, но для меня некомфортна. Театр, естественно, также к коммерции не имеет отношения.

Я спокойно отношусь к тому, что тот кайф, который я получаю от занятия разными искусствами, не приносит денег. Это мой осознанный выбор: кайф главнее, чем деньги, во всяком случае, в отношении искусства. Но деньги все же нужны, и их приходится зарабатывать. Поскольку совмещать не удается, пришлось разделить в своей жизни кайф и заработок, который связан с моей деятельностью, не имеющей отношения к искусству, — для меня это как таскать мешки в порту — никакого удовольствия.

Для многих деньги — это средство обретения свободы, но в действительности она не зависит от материальных ценностей. Сколько людей с огромными деньгами не могут спать спокойно по известным причинам, а свободным можно быть и в тюрьме. Мой друг Платон Лебедев отсидел ни за что, как у нас принято, больше десяти лет, но его не сломали, он был внутренне свободен, даже там. И представляете, сегодня, слава Богу, уже на свободе, он не обозлен несправедливостью жизни, а полон любви и счастья рядом со своей семьей и друзьями, которые были с ним в трудные времена.

Ɔ. Что вам приносит удовольствие сегодня?

Все мои увлечения. Когда над чем-то серьезно работаешь и удается воплотить в жизнь то, что задумал, это, конечно, кайф, особенно в творчестве. Например, мою симфонию записал Лондонский симфонический оркестр, премьеру в Большом зале консерватории сыграл Российский национальный оркестр Михаила Плетнева, а в США и в мире она вышла на компакт-диске, и я получаю много хороших отзывов и серьезных рецензий. Это большая честь. В театре у нас за 20 лет сложилась потрясающая труппа, мы — одна семья. Вместе создаем новые спектакли и ищем новые пути, что, конечно же, тоже удовольствие. 

Конечно же, для меня кайф и то, что состоялась моя персональная выставка живописи и графики в Российской академии художеств, и на открытии хорошие слова о ней говорили Михаил Шемякин, Александр Рукавишников, Георгий Франгулян и другие большие художники. Кайф, что мои фильмы участвуют в международных фестивалях и высоко там оцениваются. Недавно я выставил в «Фейсбуке» трейлер фильма, который снял вместе со своим сыном Артемом, «Древние храмы Армении», и неожиданно за пару месяцев его посмотрели более 280 тысяч раз. А фильм Free to Rock о том, как рок-музыка помогла сломать железный занавес, который мы сделали с моим другом Джимом Брауном, представил Зал славы рок-н-ролла и Музей Grammy, мировая премьера прошла по каналу PBS.

Когда что-то делаешь для людей и они это ценят, то, думаю, это кайф для любого человека.

Ɔ. Слышал, что вы сейчас работаете над двумя новыми кинопроектами. О чем они?

Я начал работу над многосерийным художественным фильмом о времени Рейгана и Горбачева, когда после холодной войны и взаимной ненависти страны начали разоружение, а лидеры стали чуть ли не друзьями. Это будет голливудский телевизионный сериал. Над сценарием уже начал работать мой друг Джеймс Манос, автор сериала «Декстер» и один из создателей «Клана Сопрано». Плюс я планирую привлечь ребят, которые работали над нашумевшим «Чернобылем», потому что они, как мне кажется, сумели прочувствовать дух того времени в СССР. Мы с моим другом Томом Ньюманом только начали работать над этим проектом, но кайф уже есть. 

В 2020-м планирую снять документальный фильм к 125-летию моего деда Анастаса Микояна. Уже более двух лет я вместе с профессиональными историками работаю в отечественных и зарубежных архивах, собираю уникальные документы, касающиеся его работы и жизни. Фильм будет построен только на них. Интересно, что у нас о Микояне знают в основном только, что он занимался пищевой промышленностью. Накормить страну в те трудные времена, конечно же, было непросто, для этого требовались уникальная трудоспособность и организаторский талант. Но в его деятельности была и другая сторона. Он был дипломат и политик с демократическими и прогрессивными для того времени взглядами. И то, что ему удалось сделать на этом поприще, — я имею в виду не только улаживание Карибского кризиса, — возможно, еще более важный вклад в историю страны и даже мира. Неслучайно президент Франции Шарль де Голль назвал его исторической личностью международного масштаба. Вообще, мне кажется неправильным судить о человеке по нескольким документам и обрывкам его выступлений, крутящимся в интернете, вырванным из контекста и снабженным негативными комментариями, — а именно на таком уровне сейчас пытаются о нем судить. Поэтому я решил сделать фильм, который серьезно и фундаментально расскажет о его жизни и работе. Думаю, он будет интересен многим, и не только у нас в стране. Я не собираюсь представлять деда «белым и пушистым», таких в истории мировой политики, думаю, вообще не было. Судить о подобных глобальных личностях, наверное, надо, положив на весы все, что ими было сделано. Тогда будет видно, какая чаша перевесит, и станет понятно, кто он на самом деле. 

Ɔ. У вас нет ностальгии по Советскому Союзу?

Если вы имеете в виду ностальгию по времени, когда не воровали все, сверху донизу, то, может быть, и да. Но лично для меня там, в советском режиме, была тюрьма, и скучать по ней странно и глупо. Меня до 35 лет не выпускали за границу. Мне запрещали играть ту музыку, которую я хотел, и так далее, и тому подобное. О чем же здесь ностальгировать? Если только о молодости и девчонках, но я и сейчас себя чувствую как будто мне двадцать пять. 

Ɔ. Почему вы не занимаетесь продюсированием новых музыкальных групп?

У нас в стране не всегда понимают, что это такое. Продюсерами называют и менеджеров, и промоутеров, хотя это три разные профессии. А внутри понятия «продюсер» есть еще несколько специализаций, таких как саунд-продюсер, стейдж-продюсер и тому подобное. Обычно, когда я создаю проект, занимаюсь всем вместе, во всяком случае, курирую и направляю, даже если беру специальных профессионалов на каждую сферу. Это называется главный продюсер или executive. У нас принято переводить «исполнительный», но исполняет он только свои установки. Когда я сделал группу «Цветы», я даже не знал, что это называется продюсированием. Потом сделал продюсерский центр в Парке Горького и помогал группам — «Бригаде С», «Моральному кодексу», «Калинову мосту», «Сплину» и многим другим, хоть и не я их создал. Я был, конечно, главным продюсером центра, но окончательные решения по каждой группе принимала сама группа, а я только советовал и помогал воплотить их и общие задумки. А вот когда я сделал группу «Парк Горького» и занимался ее творчеством, имиджем и продвижением, в Штатах меня впервые официально квалифицировали как executive producer, на том самом единственном альбоме «Парка Горького», который стал знаменит в мире. Фирма Polygram, не указав даже имен музыкантов, написала только мое — как автора и создателя проекта. Но это был мой последний рок-н-рольный продюсерский проект. После того как я создал с нуля «Парк Горького» и, сделав их знаменитыми, отправил на гастроли в Америку в 1990 году, а они убежали от меня, развалив уникальный успешный проект, я решил больше этим не заниматься. 

Ɔ. Вам не обидно, что «Парк Горького» сегодня — не ваш проект?

С одной стороны, «Парк Горького» не существует как музыкальная группа с 1990 года, с другой — бренды «Группа Парк Горького» и Gorky Park официально и сейчас принадлежат мне. Если кто-то из бывших музыкантов его незаконно пользует, то я на это просто не обращаю внимания. 

Ɔ. Сейчас рок и рок-н-ролл в России малозаметен. Почему?

Рок-н-ролл был интересен и популярен у нас, когда был запрещен, в 1970–1980-х годах. Тогда это был единственный рупор, где все говорилось открытым текстом. Но когда в 90-х появился интернет, и даже в театрах, кино и газетах исчезла цензура, интерес к рок-н-роллу исчез. Думаю, что, кроме жесткого протеста, который он декларировал, этот жанр у нас больше ничем похвастаться не может. Ни музыка, ни исполнение не могут конкурировать с западными стандартами. Да и вообще этот жанр, я думаю, далек от российской традиции массовой культуры.

Ɔ. Сегодня место рока занял рэп?

С точки зрения неформального драйва и честного, открытого и бескомпромиссного разговора, конечно, да. А с точки зрения музыки рэп, думаю, не имеет такой ценности, как рок. Даже самый лучший мировой рэп, мне кажется, трудно сравнить с The Beatles, The Rolling Stones, Джими Хендриксом, Led Zeppelin. Но к рэпу я отношусь с уважением, как к очень крутой уличной субкультуре. Они плевать хотели на приглаженные форматы радио и ТВ. Они реальные нонконформисты, те, кем мы были в 60-х, 70-х. Такие ребята, как Oxxxymiron, Гнойный, Noize MC, Эндшпиль, несомненно, ребята с яйцами, не в пример некоторым сегодняшним беззубым полупопсовым якобы рок-музыкантам. А Баста помимо рэпа чувствует и рок. Думаю, его «Сансара» — одна из лучших российских песен последних лет. 

Ɔ. В ноябре группа «Цветы» отмечает 50-летие. Почему юбилейный концерт решили дать в Кремлевском дворце?

Сорокалетие и другие большие концерты мы делали в «Крокусе». Там действительно великолепный зал. Единственная проблема — далеко. В Кремле практически такой же зал, только в центре. И когда нам его предложили организаторы, мы согласились. Сегодня Кремлевский дворец не имеет политической подоплеки, как это было в советские времена. В постсоветское время там выступали и Стинг, и Дэвид Боуи, и другие суперзвезды. Кстати, это мы в 1992-м и изменили этот статус, лишив Кремлевский дворец съездов его коммунистической девственности — наш центр провел там первый негосударственный концерт, в котором выступили все запрещенные режимом музыканты: Гребенщиков, Шевчук, «Наутилус», Сукачев — кого там только не было. Странно и парадоксально устроена жизнь: раньше на месте этого дворца стоял дом, где жили семьи политбюро, и некоторое время я тоже жил там в семье деда. Так что с этим местом у меня многое связано, но объективно это обычная концертная площадка, на которой «Цветы», кстати, будут выступать впервые.

Ɔ. А что происходит с вашим театром? 

У нас практически полные залы, но надо понимать, что театр у нас небольшой — 140 мест. Если учесть, что мы находимся не у метро и раньше к нам даже на машине трудно было подъехать, то посещаемость хорошая. Вообще, мода на спектакли в Москве сегодня довольно странная. С одной стороны, есть традиционные фундаментальные театры, такие как Ленком, «Современник», Театр сатиры, Малый или МХАТ. Туда, независимо от спектакля, ходит и московская публика, и приезжие. Есть новые модные, такие как «Гоголь-центр», «Практика» или «Станиславский». Их любит очень специфическая «продвинутая» публика, которая знает, что такое постмодернизм, и не боится услышать со сцены ненормативную лексику и увидеть «обнаженную натуру». Мы в этой палитре занимаем довольно странное место. У нас сложился разноплановый репертуар. Поэтому зритель не может квалифицировать театр как направление, он должен выбрать спектакль, так как все они разные. Уже несколько лет театр ищет собственный театральный язык. Наверное, свой собственный стиль у нас был с самого начала, но свой собственный язык — это другое, найти и провозгласить его намного сложнее. Мы к этому идем уже около пяти лет. В 2012 году мы сделали спектакль «Космос» по рассказам Шукшина, где актерское мастерство, хореография и вокал являются неотъемлемой частью драматической выразительности. Затем мы сделали спектакль «Нью-Йорк. 80-е. Мы!» по воспоминаниям художника и скульптора Михаила Шемякина и с его участием. Там тоже актерская игра соединяется с вокалом и хореографией, и получается что-то, что, может быть, выходит за рамки известных определений. 

Ɔ. У вас в театре есть авангардные постановки, например, спектакль Олега Груза, где много мата, а на сцене люди с автоматами и в балаклавах. У кого-нибудь возникали вопросы к его содержанию?

Не так уж много у нас мата — только там, где без него не обойтись. Ведь в русском языке мат не обязательно ругательство, часто он несет семантику, синонимов которой не найти. Спектакли Олега Груза, которые мы с ним ставим, — это, скорее, современная рэп-поэзия, представленная в форме перформанса. Наверное, можно сказать, что это тоже вариант современной драматургии. Но наиболее интересной пьесой в современной российской драматургии я бы назвал «Невыносимо долгие объятия» Вани Вырыпаева. Мы в театре тоже недавно ее поставили, и там тоже есть ненормативная лексика, без которой не обойтись. Это очень серьезный философский спектакль о жизни как она есть на самом деле, без прикрас и купюр. Спектакль жесткий, но при этом нежный, романтический. 

Если вы спрашиваете о какой-то цензуре и запретах со стороны Минкультуры, то мы с этим еще не сталкивались. Мы в принципе не нарочито скандальный театр, мы просто делаем то, что считаем правильным. Насколько я знаю, ни у «Гоголь-центра», ни у «Практики» таких проблем тоже не было.

Ɔ. Что вы думаете о последних московских выборах, куда не пустили кандидатов от оппозиции? Ходили голосовать?

С точки зрения демократического общества это однозначно несправедливость. Если ты сам не власть и не вор, который боится разоблачения, то ты, естественно, должен поддерживать этот демократический принцип, даже если в Думе появится жесткая критика. А что касается стратегии запугивания, которую выбрала власть, и того, в какую форму она вылилась, то, я думаю, это логично монтируется с тем беспределом, который свирепствует в стране. Хоть я стараюсь держаться от политики подальше, но свою точку зрения на окружающую жизнь и события открыто высказываю в моих песнях и интервью. А с голосованием у меня в жизни не сложилось еще с советских времен. Когда понимаешь, как цинично все фальсифицируется, нет желания играть в эту игру, превращая себя в марионетку, от которой ничего не зависит. Сейчас, может быть, ситуация изменилась, но не думаю, что принципиально. Как бы там ни было, я еще ни разу в жизни не голосовал, но не считаю, что это пример для всех. Сегодня все-таки, наверное, голосовать важно. 

Ɔ. При этом вас называют доверенным лицом Сергея Собянина.

Возможно, потому, что я в каких-то интервью говорю, как мне нравится сегодняшняя Москва. Это правда. Мне нравится, что на моих глазах произошло с Парком Горького. Раньше там была разруха, собирались бандиты и хулиганы, а теперь можно гулять и кататься на велосипеде даже детям, и парк стал реально цивилизованным и красивым. В городе появились такие места, как Artplay, «Винзавод», «Газгольдер». Сейчас на «стрелке» строят еще один модный центр — в доме Михельсона. Я не знаю, кто и по чьей инициативе это все делает, но раньше этого не было. 

При этом я сам никогда не встречался с Собяниным, а когда один придурочный бывший министр культуры Москвы хотел закрыть наш театр и заручился поддержкой мэра, я попробовал попасть к нему на прием, но меня не приняли. К Путину, кстати, я тоже не вхож. Правда, и не пытался.

Ɔ. Художник должен участвовать в политике?

Точного ответа тут нет. Хотя есть такое мнение, что, если даже ты в ней не участвуешь, она все равно участвует в тебе. Наверное, нужно делать так, как сам чувствуешь. Пушкин сочувствовал декабристам, но не был с ними на площади. Маяковский участвовал, но не в оппозиции, а провозглашая ленинскую политику. И Высоцкий вроде бы не был диссидентом и не ходил на Красную площадь с плакатами — работал себе в театре, снимался в кино, ездил по гастролям и за границу, когда другие и мечтать об этом не могли, но в своих песнях сказал столько правды, сколько, может, не сказал никто из диссидентов. Я не был с ним так близок, как мой друг Миша Шемякин, но мы много общались, и я хочу напомнить текст одной малоизвестной его песни, которую он мне однажды напел: 

В куски разлетелася корона,
Нет державы, нет и трона.
Жизнь России и законы — все к чертям!
И мы, словно загнанные в норы,
Словно пойманные воры,
Только кровь одна с позором пополам.

Я тоже с советских времен был далек от диссидентской активности, но после романтического периода 70-х в моих песнях в 80-е мои мысли по поводу того, что происходит вокруг, были однозначно понятны. Хоть эти песни не вышли на пластинках и их не было на радио, кто-то их все равно слушал. В последние годы я тоже написал несколько песенок, которые сегодня оказались неформатом для СМИ, — «Пир во время чумы», когда началась война в Украине, «Утреннюю балладу» с Верой Полозковой, и другие, которые вошли в альбом «Человек разумный». С «Цветами» мы сделали ремейк песни Pink Floyd «Кирпич в стене», русскую версию «Дай миру шанс» Леннона. Они все есть на YouTube. 

Ɔ. Что вас не устраивает в стране сейчас?

Вы хотите, чтобы я ответил в двух словах на вопрос, который требует отдельной статьи. Как и всех, не устраивает очень многое. Если формулировать коротко, то лучше, наверное, просто прочесть часть текста «Гимн героям нашего времени», которую я написал несколько лет назад. 

Лицедейством на экране
Все равны, но мы ровней.
Наши доводы в кармане, 
Побеждает кто сильней. (...)

Государственный бюджет,
Генеральские кокарды,
Не прольется правды свет
На лихие миллиарды. 

Ɔ. По какому сценарию в России может смениться власть?

Сверху, думаю, маловероятно, только если формально, как и раньше, а снизу — при российском менталитете тоже трудно себе представить. Говорят, что только пустые холодильники могут вывести народ на улицы, но в Армении ведь было по-другому. Полтора года назад там была так называемая «бархатная революция», и на площади вышли все, даже дети и бабушки. Их не пустые холодильники возмутили, их достал беспредел власти. Улицы были полны людьми, которые пели и танцевали, празднуя свободу от этого беспредела. Никто не поджигал машины и не бил витрины. Было ощущение, что отмечают какой-то национальный праздник. Что возможно было с ними делать? Расстреливать? Сажать в тюрьмы? Если пофантазировать и представить себе такое в России, то при всей жесткости режима в тюрьмы можно посадить несколько тысяч людей, но не миллионы. Тут не помогут ни чеченский батальон из «Президент-Отеля», ни армия. Все в какой-то момент могут вдруг просто выйти на улицы и так же начать танцевать и праздновать свободу от беспредела, и беспредел рухнет. Такой всеобщей бархатной революции невозможно противостоять. Это ведь будет настоящая реальная воля всего народа. 

Тогда, после Армении, ходила шутка:
— Вот бы так и в Москве!
— Нет, не получится, недостаточно армян.

Но подобная спонтанная революция, если возвратиться к армянскому примеру, таит в себе и опасность. Она может вынести в новую власть на гребне своей волны людей, которые к ней не готовы: скорее революционеров и оппозиционеров, чем созидателей и государственных деятелей. И тогда может оказаться, что «овчинка не стоила выделки». В общем, все не так просто. А если возвратиться к вашему вопросу по поводу сценария, то, по большому счету, это не так уж и важно.

Беседовал Никита Павлюк-Павлюченко