Валери Ларбо: Детские. Рассказ

Рашель Фрутиджер

Марселю Рею

В былые времена, когда мать рассказывала о школьных годах, проведенных в Женеве, о прежних подругах — Пенелопе Крейги и Рашель Фрутиджер, я представлял себе ее такой, какой всегда видел: прогуливающейся с другими дамами под сенью деревьев острова Жан-Жак, что расположен средь синей воды меж двумя белыми мостами. И лишь гораздо позже, однажды летом во время поста, пересекая Пленпале, я вдруг понял, что речь шла о маленьких девочках. И я увидел их такими же, что попадались мне в иные дни навстречу: с ранцами за спиной, поверх ранцев — пара косичек, они шли вдвоем, втроем или вчетвером, взявшись за руки, чтобы не потеряться на переполненных улицах. Я знал, кто были «эти две маленькие француженки»: две темные косички — мать, две светлые — тетя Джейн. И я пошел к центру города по дороге, которая должна была привести к их прежней школе. Но существует ли она теперь? Она называлась «Школа доброго пастыря» или, может быть, «Добрые пастыри». Естественно, это было «лучшее из всех заведений», и мадам директриса, обращаясь к моему деду, говорила:

— Как эти французы тщеславны: кто же еще вобьет себе в голову отправить дочерей в самый аристократический пансион города, когда сами даже не могут регулярно вносить ежемесячную оплату!

В самом деле, речь ведь об аристократическом пансионе! Конечно, он должен был исчезнуть вместе со множеством других аристократических вещей. Там училась настоящая маленькая немецкая принцесса, учились маленькие англичанки, очень благовоспитанные и очень страшные, которых могли звать, например, «высокочтимая Милдред Тейлор». Там были три сестры с рыжими волосами, говорившие на варварском языке, на уроках пинавшие под скамейками друг друга ногами и носившие на шее большие золотые кресты. Их сопровождал камердинер, стоявший потом на карауле у двери. Все называли их «сестрами Прок». Когда они не дрались, то, вместо того чтобы делать в тетради записи, сосали золотые кресты. В какой-то день у одной из них крест сорвался и упал вниз, тогда выяснилось, что внутри он был полым, и из него потекла жидкость. Смотрительница подняла его и, повернувшись к преподавательнице, закричала:

— Мадам, это эфир!

Сестры Прок залились краской, лица их стали почти того же цвета, что волосы, и несколько минут дамы стояли, молча уставившись друг на друга...

Я пытаюсь представить себе Пенелопу Крейги. Но имя ее говорит мне о мраморном барельефе: Пенелопа сидит возле станка, рядом маленький плоский трехногий светильник, пламя горит, указывая, что наступила ночь. Крейги навевает мне мысли о гиперборейских горах. Знаю, это потому, что она была дочерью пастора шотландской церкви в Рейкьявике, в Исландии. Маленькая Крейги, верно, была светловолосой и раздражительной, с большой, словно кулак, головой, глаза светло-серые, на концах невзрачных косичек огромные вишневые ленты. Ноги, даже зимой голые, в слишком больших кожаных сандалиях. И из-за всего этого, а также потому, что явилась она из такой дали и должна была чувствовать себя чужестранкой, говорила неторопливо и в речи ее были разного рода восхитительные изъяны, одна из маленьких француженок, храня секрет в сердце, тайно ее любила.

Рашель Фрутиджер была дочерью банкира, владевшего большим домом на набережной Де Берг. Она была жительницей Женевы, как все остальные, с акцентом, и, когда клялась, говорила: «Разрази меня гром!»

За несколько дней до Рождества в конце занятий мадам директриса знаком подозвала к себе маленьких француженок:

— Две недели назад ваш отец написал, что собирается отправить мне деньги за два последних месяца. Передайте ему, что счет должен быть оплачен до Рождества, это крайний срок.

Дед происходил из старинного рода: у него были столовые приборы из серебра, блюда с гербами и сказочная игра в триктрак, инкрустированная разными ценными материалами. У него были также свои политические взгляды, из-за которых собственный отец отказал ему в наследстве, смешанные комиссии посадили его за решетку, а правительство принца-президента отправило его в ссылку. И так он жил в Женеве вместе с остальными сосланными. Это были жертвы и побежденные и в то же самое время люди особого поколения. Сослужило то добрую или дурную службу, но творили они вещи невероятные, отголоски которых еще до сих пор слышны по Европе. О них заботились, восхищались ими и любили их люди совершенно им незнакомые. Особенными друзьями у деда были месье Сю и месье Барбес. Однажды месье Сю, возвращаясь из Бата, должен был показать на немецкой таможне паспорт, и досмотрщик сказал ему:

— Эшен Зю? Та? Вешный шид? Фо дела! Пантит!

А месье Барбес однажды, отправившись к пограничному столбу на дороге в Жекс, чтобы «взглянуть на Францию», вернулся взволнованный, спеша рассказать случившуюся историю. Навстречу ему попался обоз из шедших с Юры груженных камнем повозок. Прямо перед ним одна из повозок увязла в грязи, и весь обоз встал. Возчик кричал, лошади тянули, но повозка не двигалась. В конце концов возчик подошел к кореннику и, ласково гладя его по носу, проговорил:

— Пойдем, мой старый Барбес, поднатужься! И были еще спасители человечества, уезжавшие в Америку, чтобы открывать там фаланстеры. И мечтатели с космами на голове, последние сенсимонисты и первые коммунисты, описывавшие красоты общества будущего вкрадчивым, нежным голосом столь долго, что никто не осмеливался предложить им менее двадцати франков. И эти бедные польские беженцы. И итальянские заговорщики, которые просят только на то, чтобы купить кинжал!

В этот раз дед снова сказал, что мадам директриса может еще подождать, деньги из Франции придут в начале следующего месяца. И сразу после этого пошел продавать игру в триктрак антиквару, дабы пригласить нескольких друзей на рождественский ужин и внести щедрый дар в Фонд изгнанников.

В день перед Рождеством все ученицы в конце занятий подходили к столу мадам директрисы, чтобы вместе с маленьким букетиком положить доверенные им родителями конверты. Маленькие француженки собирались идти последними, но Рашель Фрутиджер все копалась, без конца укладывая учебники и тетради в ранец.

— Ну что ж, дорогие мадемуазель... — проговорила мадам директриса.

Маленькие француженки заговорили одновременно:

— Папа сказал, что получит деньги из Франции в следующем месяце. Он сказал...

— Иначе говоря, вы ничего не принесли? Что ж, поскольку причитающиеся суммы не поступили, вы не можете присутствовать на занятиях. Передайте это вашему папе.

В этот момент подошла и Рашель Фрутиджер.

— Я тоже, мадам, ничего не принесла, — сказала она.

— Как так, и вы тоже, мадемуазель Фрутиджер?

— Да, мадам, папа передаст вам деньги после Рождества. Француженки, вы идете? 

На улице Рашель застигли врасплох, она стояла, прижавшись спиной к дереву, замерев.

— Ты сделала это ради нас! У тебя были деньги!

— Да нет же, клянусь вам!

Она принялась отбиваться, ранец раскрылся, и из него вместе с тетрадями выпал конверт, звякнувший оземь. Рашель Фрутиджер вскрикнула: «Разрази меня гром!», — подняла тетради с конвертом и, ничего не слушая, не попрощавшись, бегом унеслась прочь.

После каникул деньги из Франции так и не пришли, а поскольку огорчать папу не следовало, девочки делали вид, что по-прежнему посещают занятия. С ранцем за спиной они выходили из дома. Час лепили снеговика на площади Пленпале. Но чем заняться потом? Они не отваживались гулять по центру города, опасаясь, что их увидит кто-нибудь из учащихся. Однажды они попытались пройти окольными путями до улицы Роны, чтобы, не торопясь, рассмотреть выставленный в витрине нож с двадцатью пятью лезвиями. Но рядом с лавкой ножовщика жила Пенелопа. И после долгой дороги по улочкам и проулкам маленькие француженки совсем выбились из сил.

На Пленпале тоже нельзя было оставаться: в любой момент их могли увидеть папа или мама. Тогда они направились ближе к предместьям, шли вдоль длинных печальных улиц, вдоль Арв, в сторону Каружа. Держались за руки. Они уже очень устали. И чувствовали, что повсюду их окружает опасность. Попадавшиеся навстречу люди порой вызывали в них ужас. Посреди мостовой шатался доверху наполненный пивом рабочий, на какое-то мгновение замирая, вставая прямо. В любой момент он мог шлепнуться, но, видя, что этого не происходит, он начинал с жаром разглагольствовать низким голосом. Женщины шли, отводя взгляд. Но маленькие француженки, для которых это было в новинку, остановились и смотрели. К ним он тогда и стал обращаться, в любой момент грозя приблизиться, и долго еще его вопли преследовали их, указывая на девочек всем прохожим. Дальше на них нагоняли страху мальчишки, оравшие во всю глотку, когда они проходили мимо. Другие подходили и заговаривали с ними. Один даже дернул за светлую косичку, как дергают за шнурок звонка. Это стоило ему оплеухи. Краткий миг победы, после которого они сразу же пустились наутек: бегство в снегах, бегство наполеоновских войск из России. Повсюду маленьких школьниц сопровождали удивление, подозрения, догадки прохожих, видевших их в то время, когда все дети сидят по классам.

И однажды вечером горничная говорит маме:

— Странно, как девочки пачкаются последние несколько дней в пансионе.

Теперь они привыкли проводить дни без уроков и домашних заданий. Занятия были уже забыты. Началось что-то иное. Ранцы за спиной перестали что-либо значить, это была лишь тяжесть в дополнение к постоянной усталости, добавившаяся к унижению насмешка. Они шли вперед, ничего перед собой не видя. Единственная ясная мысль в оцепенелом сознании — мысль о времени: нужно вернуться, словно они только что из пансиона.

Однажды в глубине некоего тупика они обнаружили таинственные приоткрытые двери. Они пересекли двор меж заброшенных зданий и очутились возле двух больших створок, за которыми виднелся сумрак. Они вошли и очутились в зале необычайных размеров. Там, в самой глубине, была словно пристань, какую можно увидеть где-нибудь в порту, и она подчиняла себе все вокруг. С одной стороны — небольшой подъем, всего несколько ступенек; с противоположной стороны — спуск. Здесь они чувствовали себя в безопасности, будто в возвышающейся над морем или долиной крепости. Запрокинув голову, можно увидеть остов здания, пересекающиеся потолочные балки, где в тени колыхалась ткань паутины. Осмелившись в конце концов говорить в полный голос, дети принялись обследовать невзначай обнаруженное поместье и вдруг перепугались, увидев меж бочек и сундуков неотступно следящие за ними глаза. Это был кот, он, в свою очередь, тоже перепугался, когда они принялись хлопать в ладоши.

Прошло время, прежде чем они заметили, что над входной дверью есть комнатка, а на краю пристани — ведущая в нее деревянная лестница. Им показалось, что лестницу принесли и поставили, когда они уже были здесь, — настолько они удивились, что не заметили ее сразу. Мгновение не решаясь, они все же не смогли устоять перед желанием увидеть, что же там, в этой комнате, и принялись подниматься по лестнице. Но от пустоты под перекладинами голова закружилась, да к тому же они втайне побаивались покинутой комнаты. Еще не добравшись до середины лестницы, они заметили, что стало совсем темно, тогда они соскочили вниз и пустились бежать до первых улиц Пленпале.

Затем они два дня напролет искали тупик с большими дверями. Ведь это было место, где можно спрятаться и отдохнуть, прекрасное помещение, где можно играть в салочки или в войну. А еще эта неведомая комната над большим залом, словно небо над землей... На третий день они узнали тупик. Но двери были закрыты, и на объявлении рядом значилось: «Сдается. Обращаться к...» И они вновь принялись скитаться по городским предместьям. Снег таял, смешиваясь с грязью. Мерзкие, тошнотворные запахи поднимались в холоде от мусорных куч и сточных канав и проникали внутрь. Девочки ускоряли шаг и более ничего не говорили. Сколько месяцев длится это существование? Если говорить точно, одиннадцать дней.

В это время из Англии снова вернулся месье Сю. Он иногда приезжал вот так вот на материк, но у него столько всего оставалось в Англии, что явно подразумевалось: он здесь лишь на какое-то время. У лондонского портного был манекен по его меркам, у лондонского башмачника были его собственные колодки, а у лондонского шляпника была штука без названия, повторявшая форму его головы. Месье Сю приехал ровно такой же, каким уезжал: с аккуратно завитыми волосами, в рубашке с жабо и множеством складок. Он садился, чуть сутулясь, скрестив красивые руки, нога на ногу. Он был робок и говорил мало. Он был грустен. Но не из-за того, что его некогда выставили из жокей-клуба, и не из-за того, что наблюдал, как его романы читают мелкие буржуа, с которыми у него ничего общего. А всего лишь по той причине, что он старел, что отбрасываемая им тень на тротуарах Пэлл-Мэлл становилась не такой стройной, как прежде.

Получив царское воспитание и наделенный учтивостью, секрет которой уже навсегда утерян, он был столь далек от мира, что все удивлялись, когда месье Сю проявлял интерес к делам мелким и будничным. Тем не менее он сразу заметил, что дети несчастны, тогда он отвел их в сад и попросил все ему рассказать. На следующий день маленьких француженок уже видели в «Школе добрейших пастырей».

Дети, невинные, чистые, с расчесанными волосами, маленькими босыми ножками в сандалиях, средь женевской неги, юные души в ароматах евангельских добродетелей, как часто я думал о вас, листая Святую Библию матери и ее сборник библейских песней, на черном переплете которого напечатан швейцарский крест. Как часто мечтал я рассказать о вас то, что я только что написал. Я думаю, что библейские песни и печальная их музыка каким-то тайным, непостижимым образом соединялись, сливались с вашей самой глубинной жизнью. Рашель Фрутиджер, любившая саму любовь, должно быть, вам нравится вот эта вот песнь, поющаяся с такой нежностью:

Ближе, мой Бог, к Тебе...

Но самая красивая из всех песней — та, где припевом звучит такая строка:

Пребудь с нами, Господи, пребудь с нами!

Перевод с французского А. Н. Воинова