Рю Мураками: Фатерлянд. Отрывок из романа

Пролог 1

Парень с бумерангом 

14 декабря 2010 года, Кавасаки, Япония

Услыхав куриное квохтанье, Нобуэ заворочался в своем армейском спальнике. Птица находилась в его палатке, клевала крошки и остатки еды, разбросанные по земляному полу. Он полежал некоторое время с закрытыми глазами, затем разлепил веки и поднес к лицу левую руку с часами на запястье. Короткая стрелка была где-то около одиннадцати, хотя это, в принципе, ничего не значило. Часы ему подарил Исихара более двадцати лет назад, но и тогда они не всегда нормально работали. Нобуэ уже не помнил, сколько раз хотел их выкинуть, однако новые часы были ему не по карману, да к тому же, с тех пор как их с Исихарой пути разошлись, этот бесполезный хронометр напоминал ему о друге. Картинки из прошлого всплывали довольно часто, хотя и были смутны — покоились в глубинах сознания, как тела утопленников в болотной трясине. Но стоило ему сосредоточиться, кое-какие из них приобретали ясность. Кроме Исихары у него были еще друзья: Сугиока, Йано, Като… Нобуэ почти не помнил, как их звали, Исихара был единственным, о ком он не мог забыть…

Часы были изготовлены в Швейцарии почти полвека назад. Минутная стрелка бездействовала. Когда Нобуэ подолгу смотрел на циферблат, его начинала одолевать ностальгия.

Сквозь голубой брезент палатки стали пробиваться первые бледные лучи рассвета. Палатка, где обитал Нобуэ, была совсем простой — вдвое сложенный брезент, натянутый на каркас, который образовывал в своем основании треугольник. Поскольку окон не предусматривалось, Нобуэ не имел возможности знать о том, что происходит снаружи, какая там нынче стоит погода. Вокруг палатки вечно сновал народ, однако это никак не указывало ни на время суток, ни на погодные условия. 

«Да какого хрена эта гребаная курица делает в моей палатке?» — подумал Нобуэ.

Он попытался сесть, кряхтя от острой боли в плече. Правую руку было не поднять, а локоть левой онемел и как-то подозрительно похрустывал. Нобуэ сцепил руки перед собой и перекатился на бок, затем, схватившись за край спального мешка, попробовал встать. 

Куренок продолжал клевать шелуху от сладкого картофеля, иногда переключаясь на прилипшие к деревянной палочке остатки куриных фрикаделек. В жестянке из-под масла еще тлело несколько деревяшек. От дыма у Нобуэ болели горло и глаза. Вообще, бездомные часто умирали от отравления угарным газом, и так называемая некоммерческая организация, которой было вверено управление этим лагерем, даже издала распоряжение о запрете разводить открытый огонь в палатках и прочих укрытиях. Но о том, чтобы лечь спать прошлым вечером без всякого обогрева, не могло быть и речи. Декабрь выдался на редкость холодным, и, не будь огня, спине и суставам Нобуэ пришлось бы совсем худо. Он и без того каждое утро просыпался от боли и ломоты. 

— Прошу прощения за беспокойство, Нобуэ-сан! Уж не у вас ли моя Кен-тян?

Брезентовый полог отогнулся, и в проеме появилось лицо мужчины. Мужчина широко улыбался, демонстрируя все свои четыре зуба. Здесь его все звали Кури, а настоящая фамилия его была то ли Курита, то ли Курияма, или что-то в этом духе. Когда-то он служил в банке... а может, в торговой компании.

— Кто такая Кен-тян, твою мать?! — прорычал Нобуэ. — Ты не курицу ли ты так зовешь, а?

— Так точно, ее. Говорил же ей не ходить по чужим домам, но что с нею поделаешь! Кен-тян, а ну марш отсюда! Ты мешаешь господину Нобуэ! Давай выметайся!

С этими словами мужчина наклонился вперед и потянулся за своей курицей.

— И ты думаешь, она понимает, что ты ей говоришь? — сквозь кашель спросил Нобуэ. — Она же,*****, курица! И это тебе не дом, а просто бомжовская палатка!

От этих слов Кури заметно напрягся. Все в лагере знали, кто такой Нобуэ. О нем были наслышаны даже работники управляющей организации, так или иначе связанные с якудзой. Ходили слухи, что когда-то он убил нескольких человек из самодельного ружья, что будто-то бы сделал термобарическую бомбу и при ее помощи испепелил большую часть городка Чофу. Но поскольку все это произошло очень и очень давно, Нобуэ совсем не интересовался тем, что именно о нем рассказывают. И все же было нечто пугающее в чертах его лица и особенно в его смехе, вернее сказать — отрывистом кудахтанье, слушая которое, человек сразу напрочь забывал, что на свете существуют такие важные понятия, как счастье, мир и спокойствие. Даже не пытаясь кого-нибудь напугать, Нобуэ удавалось распространять вокруг себя ощущение угрозы, что снискало ему уважение не только среди бездомных, но даже и у «крутых парней» из охраны лагеря. 

Кури подхватил птицу и выкинул из палатки наружу. 

— Кен-тян, иди отсюда! Видишь, что тебе тут не рады? Я очень извиняюсь, Нобуэ-сан, — добавил он, испуганно таращась на того. — Уж теперь научу ее уму-разуму! 

— «Научу ее уму-разуму!» — усмехнулся Нобуэ. — Только уж научи по-моему. Ведь по-своему ты ее хрен чему научишь!

Чем дальше, тем веселее ему становилось. Сначала из глотки доносились звуки, напоминавшие голубиное «ку-ку-ку-ку», а затем смех стал бить из него, словно фонтан. Нобуэ хохотал, держась руками за живот, как вдруг по его лицу пробежала дрожь, черты исказились и на глазах выступили слезы. В былые времена они часто смеялись так вместе с Исихарой, а теперь смех помогал отвлечься от боли в суставах. 

Отсмеявшись, Нобуэ поднялся на ноги, и его голова уперлась в брезент палатки. Он вытер выступившие слезы и наклонился за маленьким карманным зеркальцем, валявшимся на земляном полу. Всмотрелся в свое отражение, в миллионный раз обследовал шрам на правой щеке — десятисантиметровую полосу, спускавшуюся от скулы до нижней челюсти. Раньше он надеялся, что с годами благодаря все увеличивавшемуся количеству морщин шрам станет менее заметным, но несколько лет назад кожа начала как-то проседать, и теперь все выглядело еще ужаснее. Зеркальце, в которое смотрелся Нобуэ, было дамским, овальной формы, с белой деревянной ручкой. Из него глядело дряблое лицо пятидесятилетнего лысеющего мужчины с потухшими глазами. Нобуэ не стригся уже лет десять, и отросшие редкие волосы падали ему на лоб, напоминая то ли нити распущенного свитера, то ли паутину. Во рту, как снизу, так и сверху, отсутствовал каждый второй зуб. Те же, что остались, потемнели от алкоголя и кариеса, а десны сделались почти черными. И хотя Нобуэ смотрел на себя в зеркало каждое утро, он все равно не смог удержаться от горькой мысли: «Ну и пасть... Понятно, почему люди шарахаются. Такой шрамище да на этакой харе...» Он натянул на плечи длинное пальто, служившее ему одновременно и одеялом, когда было холодно невмоготу, и, машинально почесывая шрам, вышел на воздух. 

Свет зимнего солнца просачивался между ветвей деревьев, отчего на лице Нобуэ беспорядочно заиграли тени. Он прикинул, что уже должно быть около полудня. Во второй половине дня весь этот угол накрывает тень высокого забора, отделяющего западную часть парка от шоссе. Городские власти полагали, что забор не даст подвыпившим гулякам попасть под колеса проносящихся автомобилей. Впрочем, для этого достаточно было бы обычных перил, а не шестиметровой стены. Скорее, все дело в том, что с парком Рекюти соседствовали жилые кварталы, возведенные за счет средств железнодорожного консорциума, и тамошние жители просто не захотели ежедневно любоваться на тех, кто считал парк своим домом. 

— Нобуэ-сан! — раздался чей-то голос сзади. — Доброе утро! 

— Доброе! — не оборачиваясь, буркнул Нобуэ.

Он жил в парке Рекюти уже полтора года. Парк представлял собой широкую полосу земли, идущую по обе стороны границы между Йокогамой и Кавасаки, и служил самой большой, как выражались в народе, «жилой зоной» для бездомных. Шестиметровый забор тянулся около трех километров вдоль травянистого пространства шириной в три-четыре футбольных поля, пересеченного беговыми и велосипедными дорожками. С севера и юга парк обрамляли деревья, за которыми шли жилые кварталы. Восточную сторону парка когда-то занимали спортивные площадки, однако с прибытием сюда полчищ бездомных от них остались одни воспоминания. Стойки футбольных ворот, сетки, веревки и крепеж — все это сразу же пошло для строительства лачуг. На гребне крутого склона некогда пролегала узкая тропа со скамейками по бокам, на которых можно было сидеть и наслаждаться видами. Теперь же здесь располагались палатки надзирателей, следивших за местным сбродом.

В ближайших планах Нобуэ было посещение туалета, а после — выпить чего-нибудь горячего. Так что он направился в сторону туалетных кабин, переступая по дороге через «бревна». «Бревнами» местные старожилы называли тех, кто появился в парке недавно и еще не успел обзавестись палаткой, спальным мешком или приятелем, у которого можно было переночевать. Новоприбывшим оставалось собирать старые газеты и картонные коробки и спать прямо на голой земле. Они лежали повсюду, распространяя вокруг себя запахи немытого тела и дерьма и почти не подавая признаков жизни. В парке существовал своего рода рынок, где можно было приобрести все самое необходимое для ночевки под открытым небом: картонные коробки, старые газеты или брезент, но в оплату принимались исключительно наличные деньги. Общественные туалеты так же были платными, как, впрочем, и передвижные сортиры, расставленные социальной службой. Но, несмотря на это, люди продолжали стекаться в Рекюти. На текущий момент их численность составляла около четырех тысяч и продолжала неуклонно увеличиваться. Благодаря некоммерческой организации, следившей за порядком, людям нечего было опасаться, а на «народном рынке» можно было купить все что душа пожелает — были бы деньги. Зато те бездомные, кто жил за пределами парка-лагеря, постоянно рисковали быть подвергнутыми насилию со стороны молодежных группировок, что и происходило почти ежедневно. 

Нобуэ покачнулся, пытаясь не попасть ногой в кучу говна, и наступил на чью-то шевелюру. Но «бревно» — то ли женщина, то ли мужчина, черт его знает, — даже не шевельнулось. Новички часто впадали в оцепенение, вызванное страхом и бессилием, и проходило это не у всех.

Перевод: И. М. Светлов