«Лучшие люди не должны жить в покое». Памяти Натальи Почечуевой
Дело было в начале 1990-х. Фотограф Игорь Стомахин днем снимал свадьбу Наташи в Политехническом музее, а вечером забрел в подвал на концерт музыкальной группы, славящейся буйным нравом. Проявив пленку, он увидел в хрустальной вазе с оливье дикие бородатые рожи. Оказалось, что он забыл перезарядить фотоаппарат и на свадьбу наложился концерт группы «Дзю-Ом», которой я тогда руководил.
Прошло несколько лет, я уехал из Москвы в Вену, получив стипендию как художник, а когда вернулся, сосед по мастерской Андрюша Бартенев пригласил меня на свой день рождения в клуб «Пилот». На выходе я увидел девушку, очень грустную, подошел и обнял ее. Это была Почечуева. На этом же вечере оказался тот самый фотограф Стомахин, который алхимическим способом соединил нас в оливье. Он начал кричать: «Смотри, смотри, это же Пахом!» Я поднял руку, остановил пустой автобус «Икарус» и попросил отвезти нас в мастерскую. Там на крыше состоялась наша первая романтическая фотосессия. После этого мы не расставались в течение 25 лет.
И чтобы натянуть сюжет, как струну визжащую, еще одна подробность. На следующий день Наташа должна была лететь к своему испанскому жениху — выходить замуж и проводить сладостную жизнь за границей. Но она осталась ночевать у меня в мастерской и ни в какую Испанию не поехала, что, с одной стороны, печально, а с другой — радостно.
Позже выяснилось, что мы и жили на соседних улицах, и учились в соседних школах. То есть ходили одними и теми же тропками: кинотеатр «Улан-Батор» с Роми Шнайдер на афише, улица Шверника, метро «Академическая».
Примерно в то же время, когда я вернулся из своего полугодового путешествия в Вену, ко мне в мастерскую зашла знакомая, Настя Уланова. Хотела купить кое-что из работ и заодно сказала, что формируется команда Elle. Предложила сделать текст про меня. Я написал про свои работы, нарисовал иллюстрации. А потом стал собирать Наташу, чтобы шла на собеседование. Все это было буквально через несколько месяцев после нашего знакомства. Наташа окончила Московское художественное училище памяти 1905 года, у нее уже было несколько театральных проектов как у декоратора, но денег не хватало и приходилось подрабатывать официанткой. И вот в 1996 году в Elle, одном из первых глянцевых журналов, пришедших в Россию, ей поручили интерьерную рубрику, которая через несколько лет стала отдельным приложением, а потом и журналом Elle Decor.
У Наташи был особый риэл-эстейтский дар. Началось все с бабушкиной квартиры в Бескудникове. Она ее выгодно продала, предварительно придав очень выигрышный вид, и купила однушку на элитной по всем временам Фрунзенской набережной. Эта однокомнатная квартира переросла в двухкомнатную на Серпуховке, где мы поселились. Опыта по части переделок у нас тогда еще не было. А Наташин папа Николай Петрович, реставратор и краснодеревщик, был очень опытный мастер и над нами смеялся. Мы хотели приподнять крышу, но очень боялись. А он сказал: ерунда, — притащил домкрат и все сделал как надо, благо это было на последнем этаже пятиэтажки.
Но Наташа на этом не успокоилась, нашла квартиру на «Пушкинской» на одной лестничной клетке с актрисой Андрейченко. Мы дали аванс, а потом выяснилось, что в доме деревянные перекрытия и его должны снести, хотя он и сейчас прекрасно стоит на своем месте. Тогда из-за этих опасений деньги мы потеряли, но все равно ринулись к новым победам. И поселились уже на Среднем Каретном. На этот раз в соседях у нас оказалась художница Света Виккерс. Квартира была больше, район — моднее, тихая улица, напротив — посольство Венесуэлы и сад Эрмитаж, соседний дом — Высоцкого, ниже — Цветной бульвар. Помню, сижу я на кухне в только что купленной квартире. Вдруг у меня в сантиметре от головы стену пробивает лом. Это Наташа проверяла, несущая стена или нет. По уху аж ветерок пробежал.
Вся наша жизнь была подчинена этому бесконечному движению из квартиры в квартиру. На это уходили все заработанные деньги, и немалые. Наташа была динамическим человеком. И в этом разница наших характеров. Я более оседлый, но подчинялся ее напору. Мы взяли несколько кредитов, которые бесконечно долго выплачивали. Я зарплаты своей не видел. Но мне нравилось, что есть цель. Такая убежденность, истовость меня как человека впечатлительного завораживала.
Наташа поняла, как надо действовать: продавала квартиру полностью отделанной, с мебелью, как готовый мир. Это был мощнейший удар по психике потенциального покупателя. Тот, кто выбирал ее квартиру, ничего уже там не менял. А мы, собрав деньги, в очередной раз затянув пояса, истошно выпучив глаза, готовились к переезду. Обычно за месяц до того, как Наташа приступала к поиску новой жилплощади, мы с Николаем Петровичем делали ремонт — вдвоем в целях экономии. Все свободное время было заполнено кисточками, красками, шпаклевками. Я неистовствовал, орал «Опять спать на мешках с цементом!» Но мы снова переезжали из свежеотремонтированной в совершенно убитую квартиру, которую Наташа видела как стратегический объект.
Проходило четыре-пять лет, и Наташа начинала вибрировать, искать новое место. При этом она всегда мастерски подводила базу, почему надо переезжать. Сын Ваня вырос, значит, надо покупать следующую квартиру. Она была огромная, 110 метров в доме архитектора Нирнзее на «Новокузнецкой», бывшая коммуналка. Опять ломом пробивали стены, на черной лестнице сделали душевую кабину, выхватывали у мира сантиметры. Прошли наши любимые пять лет, и Ваня вырос настолько, что пришла пора его отделять. И вообще все разделить. Я говорю: «Наташа, я устал, давай действительно все делить, нет мочи моей». Ну естественно, опять призывается Петрович, реставрирует паркет, распашные двери. Мы опять все красим и продаем. За счет всех преобразований и меблировки наша пятикомнатная квартира превратилась в три: для Вани, который вырос, для Наташи и для меня. Я просил, пусть будет поменьше, зато я вернусь к себе. Здесь на «Белорусской» моя художественная школа, все мое детство прошло. У меня случилась закольцовка, обретение себя. Моя квартира тоже уникальная, дом на Третьей Тверской, но общая площадь всего 20 метров. При этом четыре окна. Это моя капсулка, пространство, которое хорошо легло на мою выпендрежность и художества. Я умудрился сделать три зоны: кухню-кабинет, гостиную и спальню. Но Наташу в этот свой мир не пускал. Я настолько за все эти годы озверел, что решил все делать сам.
Мне важна медитация, я стремлюсь полюбить место. В нем тогда для меня начинают отшелушиваться смыслы. Но кочевое сознание — более жизненное начало, и в метафорическом смысле, и в бытовом, практическом. Мало того, Наташа не могла уместить в одной себе свой жар перемещений и заставляла всех своих друзей бесконечно переезжать. Находила им квартиры, рисовала планы, схемы. Я у нее спрашивал: «Когда же конец, где? Вот уже Красная площадь за окном. Куда ж?» Наташа посидит, насупившись, а потом выдает с железной логикой, почему надо двигаться дальше. Такая одержимость у нее была. А у меня своя одержимость — искусством. Я свою линию гнул. И во всех этих квартирах сооружал себе угол или отвоевывал комнату под мастерскую, чтобы была какая-то отдушина. Гламурная составляющая и пахота редакционная — это журнал (мы с Наташей вместе работали в Elle Decor, она главредом, я арт-директором). Плюс квартирная тема. Чтобы все это уравновесить, я стал делать перформансы раз в неделю в «Школе современной пьесы», одновременно снимался в фильмах Светланы Басковой. После посещения Милана и Парижа, выставки в Лондоне хорошо было окунуться в какие-то маргинальные среды, заниматься чистым творчеством, хулиганским, аррогантным.
А потом у Наташи нашли лейкоз. И был тяжелый путь с продажей очередной квартиры, чтобы положить 300 тысяч на депозит немецкой клиники. Бесконечно переливать кровь нельзя, надо готовиться к трансплантации. Каждый день — безумие и нервный миллиард дел. Утром просыпались, я тащил Наташу вниз, мы садились в машину, ехали в гематологический центр, я ее тащил вверх, там переливали кровь, потом ехали домой. И так в течение всей холодной черной московской зимы. Я бегал с мешком денег по городу, совершенно очумевший. В замызганном рюкзаке у меня было 300 тысяч сначала рублями, потом евро. Наконец все это перевели в иностранный отдел клиники Charité, где Наташу ждал профессор Блау. Это было тяжелейшее время. Друзья Амлинские приютили нас в Пренцлауэре, фактически спасли жизнь. Мгновенно нашелся донор. В России Наташа бы заснула и не проснулась. В гематологии днем встречаешь человека в палате, а на следующее утро его уже нет — умер ночью. Детей от рака еще более или менее лечат, а взрослым совсем тяжело. Доноров нет, все как-то мерзко и убого коррумпировано.
Началась наша берлинская жизнь. Трансплантация, потом сложное выхаживание. Наташа месяцами не ела, но в теле еще был мощный запас энергии. Профессор Блау смотрел на результаты, гордился ею — лучший пациент. Как-то все выровнялось. И тут она огляделась, стала рулить. Нашла квартиру в Берлине, быстро ее отремонтировала. К этому времени я, к счастью, стал зарабатывать нормально. После ремонта квартиру сразу продали и купили ремизу — бывший каретный сарай начала XX века в Кройцбурге. Здание было малопригодным для жизни. Но Наташе и не такие бастионы сдавались. Она не только изнутри его обжила, но и фасад отреставрировала, восстановила его исторический облик. Сама сидела на лесах и обводила полустертую надпись Der beste Mensch darf nicht in ruhe leben («Лучшие люди не должны жить в покое»). В фейсбуке шутила, что опять работает над текстом, как в журнале. Кусты и цветы, которые она посадила, тоже придали дому обложечный вид. Одновременно она оформляла в Берлине квартиры как декоратор. За два года ремиссии горы свернула.
Прошло три года жизни в Германии. Я получил в сенате звание художника, что позволило нам иметь право на работу, страховку. И в это самое время у нее на руке появился синяк подозрительный. Поехали сдавать анализы. Оказалось, что рак вернулся. После первой пересадки мы почувствовали себя героями. Беда в том, что выдержать это можно только один раз, потом просто нет сил. Но пришлось опять в эту воду входить. Если лейкоз не уходит, в среднем человек около шести лет живет. У нас так и получилось. Последние два с лишним года борьба за жизнь шла тяжелейшая. Прошла вторая трансплантация, опять понадобились мощные лекарства, уничтожающие организм. Наташа несколько раз теряла сознание, падала, ударялась головой. Меня ждали на медиапроектах, но я ничего не мог гарантировать продюсерам, не знал, что завтра будет. На острове, куда я улетел на «Последнего героя», со связью были проблемы, а у Наташи очередной инсульт. Я бросился в Берлин. Вот где было настоящее выживание. Но при этом случались и светлые моменты, когда я на коляске вывозил ее на солнышко, когда мы с ней вместе ездили в кафе, встречались с друзьями.
Последние полгода ей было сложно передвигаться. Появились в нашем обиходе ходунки, роль-штуль (инвалидное кресло). Больницу она органически ненавидела. Профессор Блау говорил: заберите ее, иначе она умрет. Героизм Наташи стал берлинской достопримечательностью. Но рак не сдавался. В мозг проникли метастазы. Был вариант выбрать паллиатив, но это было не в характере Наташи. Решили делать облучение. Обычно 12 сеансов назначают, но ей прописали 25. Болезнь победили, злокачественные клетки убили. Но вместе с ними лечение уничтожило организм. Как мы ни верили, ничего не получилось. За два дня до смерти к Наташе приехали подруги, мы повезли ее погулять. В парке она сказала: «У меня одно желание — чтобы ты меня положил на скамью и я все на небо смотрела, смотрела». Но и этого невозможно уже было сделать, так она была слаба. В реанимацию она взяла телефон, чтобы быть на связи, и даже когда перестала реагировать на звуки, судорожно сжимала его в руке. Последние несколько часов я провел с ней рядом и видел, как на мониторах, к которым она была подключена, постепенно падают показатели…
Наташа говорила, что у нее сознание кочевника. Смысл жизни — в движении, бесконечном пути, накоплении опыта. Я думаю, она с самого начала знала, что смерти нет…
Наталья Почечуева об одной из своих московских квартир:
«Квартира эта не слишком большая и не слишком родовитая. До революции в доходных домах такого ранга селились не самые зажиточные россияне. Наверняка найдется масса других, более ярких примеров того, как ветшала наша империя. Как огромные квартиры становились темными, грязными коммуналками, роскошные залы путем деления превращались в картонные лабиринты, как в мраморных ваннах на львиных ногах солили огурцы, а наборный паркет застилали линолеумом. Зато у этой квартиры есть одно совершенно неоспоримое, на мой взгляд, преимущество. Я знаю ее историю не понаслышке, а по тому, сколько слоев обоев нам пришлось оборвать, сколько газетных заметок брежневского, сталинского, ленинского и николаевского периодов прочитать, прежде чем мы добрались до ее неприкрытого, голого тела и сравнили то, какой она была, с тем, какой стала».
Записала Лариса Соловова