Иллюстрация: Wikimedia Commons
Иллюстрация: Wikimedia Commons

<…>Французская революция сделала попытку отказаться от постулата, согласно которому прошлое принадлежит одному классу. По крайней мере, в некотором отношении она преуспела: коллекционирование древностей из развлечения аристократов превратилось в буржуазное хобби, сначала при Наполеоне, с его любовью к Древнему Риму, а позже и при республике. К началу XIX века выставки старомодных безделушек, картин старых мастеров и  старинных книг были очень модными в Европе. Антикварные магазины процветали. Торговцы распродавали дореволюционные сокровища, которые скупались и выставлялись в музеях нуворишей. «Коллекционер, — писал Вальтер Беньямин, —в своих мечтах уносится не только в удаленный мир или мир прошлого, но и в более совершенный мир, в котором люди хотя так же мало наделены тем, в чем они нуждаются, как и в мире обыденном, но вещи в нем свободны от тяжкой обязанности быть полезными».

В 1792 году Лувр был преобразован в музей для народа. Возражая против идеи общего для всех прошлого, писатель Франсуа Рене де Шатобриан утверждал, что собранные таким образом произведения искусства «уже ничего не говорят ни уму, ни сердцу». Когда несколько лет спустя французский художник и антиквар Александр Ленуар основал Музей французских памятников в надежде сохранить статуи и каменную кладку особняков и монастырей, дворцов и церквей, разграбленных революцией, Шатобриан презрительно отзывался о музее как о «скоплении развалин и надгробий из разных веков, собранных без складу и ладу в монастыре Малых августинцев». Однако и в большом мире, и в маленьком мирке частных коллекционеров руин прошлого к критическим словам Шатобриана никто прислушиваться не стал.

Книги были в числе главных сокровищ, уцелевших после революции. Частные библиотеки Франции XVIII века представляли собой фамильные драгоценности, сохранявшиеся и передававшиеся от поколения к поколению, и книги, их составлявшие, служили символами высокого социального положения, утонченности и хороших манер. Можно вообразить,  как граф де Хойм, один из самых знаменитых библиофилов своего времени (он умер в возрасте сорока лет в 1736 году), доставал с одной из многочисленных полок том «Речей» Цицерона, который он рассматривал не как один из  сотен или тысяч печатных томов, разбросанных по бесчисленным библиотекам, но как уникальный предмет, переплетенный в соответствии с его личными вкусами, снабженный комментариями, написанными его собственной рукой, с позолоченным фамильным гербом на обложке.

Приблизительно с конца XII века книги уже рассматривались как товар, и в Европе стоимость их настолько возросла, что ростовщики стали принимать их в качестве залога; упоминания о таких сделках встречаются во многих средневековых книгах, особенно в тех, что принадлежали студентам.  К XV веку торговля книгами стала столь оживленной, что их начали продавать на Франкфуртской и Нордлингенской ярмарках.

Некоторые, самые редкие, продавались по исключительно высоким ценам (редчайшая «Эпистола Петра Дельфийского» 1524 года издания была продана за 1000 ливров в 1719 году — то есть в современном эквиваленте приблизительно за 30 000 долларов), но большинство ценились прежде всего как фамильные драгоценности, которых не коснуться ничьи руки, кроме рук детей и внуков владельцев. Именно по этой причине библиотеки казались лакомым куском для революционеров.

Разграбленные библиотеки духовенства и аристократии, символы «врагов республики», в конце концов оказались в огромных хранилищах в нескольких французских городах  — Париже, Лионе, Дижоне и других, где они ждали, страдая от влажности, пыли и вредителей, пока революционные власти решат их судьбу. Хранить такое количество книг было настолько трудно, что власти начали организовывать распродажи, чтобы избавиться хотя бы от части этого непосильного бремени. Однако вплоть до создания Французского банка как частной организации в 1800 году большинство французских библиофилов (точнее, те из них, что остались живы и не были отправлены в изгнание) были слишком бедны, так что ситуацией могли воспользоваться только иностранцы, в первую очередь англичане и немцы. В интересах иностранной клиентуры местные книготорговцы действовали в качестве разведчиков и агентов. На одной из последних таких распродаж  в 1816 году в Париже книготорговец и издатель Жак-Симон Мерлен купил столько книг, что они заполнили от подвала до чердака два пятиэтажных дома, которые он приобрел специально для этой цели. Эти книги, по большей части драгоценные и редчайшие, продавались на вес бумаги, и это в то время, когда новые книги все еще были очень дорогими. Например, в первое десятилетие XIX века недавно опубликованный роман мог стоить приблизительно треть месячного жалования сельскохозяйственного рабочего, в то время как первое издание «Le Roman comique» Поля Скаррона (1651) можно было получить за десятую часть этой суммы.

Книги, которые реквизировала революция и которые не были ни уничтожены, ни проданы, в конце концов распределили по библиотекам, но немногие читатели смогли к ним приобщиться. В первой половине XIX века часы доступа публики в эти библиотеки были ограничены, введен дресс-код, и драгоценные книги продолжали пылиться на полках, всеми забытые, никем не читаемые.

Но это продолжалось недолго.

Иллюстрация: Wikimedia Commons
Иллюстрация: Wikimedia Commons

Гильельмо Бруто Ичилио Тимолеон Либри Карруччи делла Сомайа родился во Флоренции в 1803 году в древней и благородной тосканской семье. Он изучал юриспруденцию и математику и так преуспел в последней, что уже в возрасте двадцати лет ему предложили принять кафедру математики Пизанского университета. В 1830 году, вероятно из-за угроз националистической организации карбонариев, он эмигрировал в Париж и вскоре после этого стал гражданином Франции. Его звучное имя сократилось до графа Либри, он был в дружеских отношениях с французскими академиками, его избрали членом Французского института, сделали профессором Парижского университета и даже наградили орденом Почетного легиона за научные достижения. Но Либри интересовался не только наукой; он питал страсть к книгам, к 1840 году собрал внушительную коллекцию и начал торговать манускриптами и редкими печатными томами. Дважды он пытался получить должность в Королевской библиотеке, но потерпел неудачу. Потом, в 1841-м, он был назначен секретарем комиссии, которая должна была надзирать за созданием «общего и подробного каталога всех манускриптов на современных и древних языках, находящихся во всех государственных публичных библиотеках».

Вот как сэр Фредерик Мадден, хранитель отдела манускриптов Британского музея, описывает свою первую встречу с Либри 6 мая 1846 года в Париже: «Выглядел он так, словно с роду не пользовался водой, мылом или щеткой. Комната, в которой мы встречались, составляла не более 16 футов в ширину, но до самого потолка была заполнена манускриптами. В окнах стояли двойные рамы, уголь и кокс пылали в очаге, жар которого в сочетании с запахом пергаментов был настолько непереносим, что я едва не задохнулся. Мистер Либри заметил это и открыл одно из окон, но было совершенно очевидно, что дуновение свежего воздуха для него неприятно. Уши его были заткнуты ватой, как бы для того, чтобы не дать ему почувствовать холод! Мистер Либри довольно тучен, у него широкое благодушное лицо». Чего сэр Фредерик не знал тогда, так это того, что он встречался с самым удачливым книжным вором всех времен.

Согласно знаменитому сплетнику XVII века Тальмону де Ро, кража книги не преступление, если только книгу потом не продают. Безусловно, восторг от обладания редким томом, от перелистывания страниц, которых никто не мог коснуться без его разрешения, не был чужд Либри. То ли вид стольких прекрасных книг оказался слишком большим искушением для ученого библиофила, то ли жажда обладать книгами была так сильна, что он специально для этого хотел занять свою должность, мы никогда не узнаем. Прихватив с собой официальные бумаги, надев широкий плащ, под которым он прятал свои сокровища, Либри разъезжал по библиотекам Франции, где благодаря специальным знаниям отыскивал самые лакомые кусочки. В Карпантре, Дижоне, Гренобле, Лионе, Монпелье, Орлеане, Пуатье и Туре он не только воровал книги целиком, но иногда вырывал отдельные страницы, которые впоследствии выставлял, а иногда продавал. Только в Осере он потерпел неудачу. Подобострастный библиотекарь, горевший желанием угодить чиновнику, которого в привезенных им бумагах именовали Monsieur le Secretaire и Monsieur l’Inspecteur General, с радостью разрешил Либри работать в библиотеке ночью, но настоял на том, чтобы с ним остался охранник, который должен был всячески помогать приезжему господину.

Первые обвинения против Либри были выдвинуты в 1846-м, но возможно, они звучали слишком уж дико — на них не обратили внимания, и Либри продолжал грабить библиотеки. Он также начал распродавать украденные книги, причем к каждой продаже готовил прекрасные подробные каталоги. Почему же этот страстный библиофил продавал книги, ради которых так рисковал? Может быть, как и Пруст, он считал, что «желание все заставляет расцветать, с обладанием все увядает». Возможно, по-настоящему ему нужны были лишь некоторые жемчужины из его трофеев. Возможно, что он продавал их просто из жадности, но это уже куда менее интересная гипотеза. Каковы бы ни были причины, распродажи украденных книг нельзя было игнорировать. Появлялись все новые обвинения, и спустя год прокурор начал расследование — впрочем, его быстро замял глава совета министров Гизо, друг Либри, выступавший шафером у него на свадьбе. Возможно, на этом все бы и кончилось, если бы в 1848-м не случилась революция, которая покончила с Июльской монархией и провозгласила Вторую республику. Дело Либри было найдено в столе Гизо. Либри предупредили, и он вместе с женой бежал в Англию, но  успел прихватить с собой восемнадцать чемоданов с книгами общей стоимостью в 25 000 франков. А в то время опытный рабочий получал около четырех франков в день.

Иллюстрация: Wikimedia Commons
Иллюстрация: Wikimedia Commons

Многие политики, художники и писатели тщетно выступали в защиту Либри. Некоторые сами выгадали от его деятельности и не хотели раздувать скандал; другие принимали его у себя как известного ученого и не хотели выглядеть дураками. В частности, Либри страстно защищал писатель Проспер Мериме. В квартире у общего друга Либри показал Мериме знаменитое турское Пятикнижие, иллюстрированный том XVII века; Мериме, который много ездил по Франции и бывал в библиотеках, вспомнил, что видел Пятикнижие в Туре; Либри, недолго думая, объяснил Мериме, что во Франции находится копия, а оригинал он, Либри, приобрел в свое время в Италии. Мериме ему поверил. В письме к Эдуарду Делессеру от 5 июня 1848 года Мериме настаивал: «Даже я, всегда говоривший, что страсть к коллекционированию ведет людей к преступлению, считаю Либри самым честным из коллекционеров, и я не знаю другого такого человека, который стал бы возвращать в библиотеки книги, украденные другими людьми». Наконец, спустя два года после того как Либри был признан виновным, Мериме опубликовал в «La Revue des Deux Mondes» такую страстную статью в защиту друга, что его самого вызвали в суд, обвинив в пособничестве.

Под грузом улик Либри был приговорен заочно к десяти годам тюрьмы и лишению всех государственных должностей. Лорд Эшбернхэм, который купил у Либри через книготорговца Джозефа Берроуза другое редкое иллюстрированное Пятикнижие (которое он украл из публичной библиотеки Лиона), согласился с доказательствами вины Либри и вернул книгу французскому послу в Лондоне. Пятикнижие было единственной книгой, которую вернул лорд Эшбернхэм. «Поздравления, которые со всех сторон понеслись к этому благородному человеку, не побудили его, однако, повторить свой подвиг в отношении других манускриптов его библиотеки», комментировал Леопольд Делиль, который в 1888  году составлял каталог краж Либри.

Но к тому времени Либри еще не перевернул последнюю страницу последней из украденных им книг. Из Англии он направился в Италию и поселился во Фьезоле, где и умер 28 сентября 1869 года, так и не оправдавшись, в страшной нужде. И все же в самом конце он отомстил своим гонителям. В год смерти Либри математик Мишель Шаль, который занял место Либри в институте, приобрел потрясающую коллекцию автографов, которая, как он полагал, должна была прославить его. В нее входили письма Юлия Цезаря, Пифагора, Нерона, Клеопатры, даже Марии Магдалины и все они впоследствии оказались фальшивками, изготовленными знаменитым мастером-фальсификатором Врэн-Люкой, которого Либри попросил нанести визит его врагу.

Кражи книг не были новостью во времена Либри. «История библиоклептомании, — пишет Лоуренс С. Томпсон, восходит к появлению библиотек в Западной Европе, и, без сомнения, примеры этой страсти встречались и в библиотеках Древней Греции и Востока». Первые римские библиотеки состояли в основном из греческих томов, потому что римляне грабили Грецию. Царская библиотека Македонии, библиотека Митридата Понтийского, библиотека Апелликона Теосского (которую впоследствии использовал Цицерон)   — все были разграблены римлянами. Воровство не обошло стороной и христианскую эпоху: коптский монах Пахомий, основавший библиотеку в  монастыре в египетской Фиваиде в начале III века, каждый вечер проверял, все ли книги на месте. Во время набегов на англо-саксонскую Англию викинги крали у монахов иллюстрированные манускрипты, скорее всего из-за золотых переплетов. Один из этих томов, «Кодекс Ауреус», был украден приблизительно в XI веке, но потом за выкуп его вернули первоначальным владельцам, поскольку ворам не удалось найти для него покупателя. Книжные воры действовали и в Средние века и в эпоху Возрождения; в 1752 году папа Бенедикт XIV объявил буллу, согласно которой книжные воры будут наказываться отлучением.

Встречались угрозы и более мирские, как, например, это предупреждение, написанное на ценной книге эпохи Возрождения: 

Владельца имя моего
Увидишь ты допрежь всего.
Но не моги меня украсть:
За это можешь ты попасть
На то, что ниже видишь тут:
Се виселицею зовут.
Узри ея со всех сторон,
Закрой меня и выйди вон! 

Или это, найденное в библиотеке Сан-Педро в Барселоне:

Если кто украдет или же позаимствует и не вернет книгу ее владельцу, пусть превратится она в змею в его руках и укусит его. Пусть разобьет его паралич, и отнимутся у него все члены. Пусть он катается от боли и молит пощадить его, и пусть не будет облегчения его агонии, покуда не сгниет он совсем. Пусть книжные черви пожирают его внутренности. И когда наконец свершится над ним Страшный суд, пусть пламя ада поглотит его навсегда. 

И все же ни одно проклятие не способно остановить читателей, которые, как обезумевшие любовники, полны решимости завладеть некой книгой. Желание заполучить ее, стать ее единственным владельцем — страсть, не похожая ни на одну другую. «Лучше всего читать ту книгу,  — признавался Чарльз Лэмб современник Либри,  — которая принадлежит нам, и была с нами так долго, что мы выучили наизусть все ее кляксы и загнутые страницы, и с удовольствием узнаем на ней следы чтения за чаем с жирными плюшками».

Процесс чтения создает интимную, физическую связь, затрагивающую все чувства: глаза следят за словами на странице, уши прислушиваются к звукам чтения, нос вдыхает знакомый запах бумаги, клея, чернил, картона или кожи, мы осязаем грубую или гладкую поверхность страницы и обложки; иногда мы даже пробуем книгу на вкус, когда облизываем переворачивающие страницы пальцы (именно так расправлялся со своими жертвами убийца в «Имени Розы» Умберто Эко). Всем этим читатели ни с кем не хотят делиться, и если книга, которую они хотят прочесть, принадлежит кому-нибудь другому, законам о собственности так же трудно подчиниться, как законам о верности в любви. Кроме того, физическое обладание становится время от времени синонимом интеллектуального восприятия. Мы держим в руках книги в библиотеках, и нам отчасти кажется, что они наши. Есть английская поговорка, смысл которой таков: обладание вещью на девять десятых делает вас ее законным хозяином. Взгляд на корешки книг, которые мы считаем своими, покорно выстроившихся вдоль стен нашей комнаты, жаждущих говорить с нами и только с нами, позволяет нам сказать: «Все это мое», как будто одно их присутствие наполняет нас мудростью и нам уже не нужно трудиться над их содержанием.

И в этом отношении я очень похож на графа Либри. Даже сегодня, окруженный десятками изданий и тысячами копий одного и того же произведения, я точно знаю, в какой момент том, который я держу в руках, именно этот и никакой другой, становится Книгой. Примечания, пятна, разные пометки, определенное время и место характеризуют его так же точно, как если бы это был бесценный манускрипт. Мы можем осуждать кражи Либри, но подспудное стремление хоть на мгновение стать тем человеком, который может сказать о книге «моя», присуще гораздо большему количеству честных мужчин и женщин, чем мы согласны признать.

Перевод с английского Марии Юнгер