Между гомофобией и антисемитизмом. Отрывок из книги «Квир-теория и еврейский вопрос»

1. «Универсализация — это симптом», или Маленький Ганс был евреем 

Фрейд пишет, что маленькие мальчики-неевреи слышат в детском саду об обрезании у евреев, и это знание вносит свой вклад в формирование у них комплекса кастрации. Более того, оно создает антисемитскую ненависть к евреям, подобную или даже идентичную чувству превосходства над женщинами у мужчин. Вейнингер был одним из таких «маленьких (нееврейских) мальчиков» с одной оговоркой: Вейнингер был евреем, что Фрейд предпочел скрыть. Разумеется, Фрейду было бы не слишком удобно подчеркивать еврейство Вейнингера в контексте «бессознательного корня антисемитизма»; это не случайное умолчание. Попытка скрыть еврейство Вейнингера дополняется вторым, более существенным умолчанием: о том, что евреем был и Маленький Ганс. Он не слышал в детском саду ничего о том, что у евреев что‑то отрезано от пениса; он сам обладал таким «поврежденным» пенисом — подобно самому Фрейду. 

Представляя Маленького Ганса и Вейнингера так, как будто они неевреи, разглядывающие еврейский пенис и проникающиеся страхом и ненавистью, по моему мнению, Фрейд говорит о себе (или, по крайней мере, о каком‑то аспекте себя), разглядывающем свой обрезанный пенис в зеркале и наполняющемся страхом и ненавистью. Во всяком случае, подобная интерпретация неизбежно следует из внутренней логики текста Фрейда. Раскритикованный биограф Фрейда Фриц Виттельс, кажется, понял это, когда писал, что Фрейд утверждает, будто «бессознательно презирает евреев, потому что они кастрированы, и в то же время боится их, поскольку они кастрируют своих детей». Здесь Виттельс правильно прочитал Фрейда. Поскольку страх кастрации был для него бессознательным и потому психически универсальным, как мог Фрейд реагировать на свое собственное обрезание иначе, чем на чье‑то еще? Подобное прочтение момента с обрезанием в «Маленьком Гансе», таким образом, подтверждает и повторяет предложенную выше интерпретацию страха перед жутким, который Фрейд испытал у зеркала. Я утверждаю, что, подобно Фанону, Фрейд «постоянно боролся со своим собственным образом» — он вел беспощадную войну со своим собственным пенисом — и что еврейство Фрейда представляло собой уже «маскулинный» по природе своей конфликт между потенцией и кастрацией.  

Узнав об обрезании евреев, мы начинаем испытывать страх быть кастрированными, утверждает Фрейд, — точно так же, как, увидев гениталии женщины или услышав о строении женского тела, мы начинаем испытывать те же страхи. Если евреи и женщины кастрированы только с точки зрения инфантильных комплексов, из рассуждений Фрейда логически следовало бы, что «здоровый» взрослый не должен так воспринимать ни тех ни других или — что с моей точки зрения одно и то же — они должны восприниматься как кастрированные в той же мере, в какой и все остальные. «Невротик» Вейнингер относился к евреям и женщинам с одинаковой ненавистью, поскольку ни у тех ни у других не было пениса, но и те и другие были кастрированы только «с точки зрения инфантильных комплексов», фазы, на которой остановился в развитии Вейнингер. В то же время по мере «рассасывания» комплекса кастрации эти нереалистичные страхи должны были бы — если мы отходим от «инфантильной» точки зрения невротика Вейнингера — уступить место «нормальному» (неинфантильному) восприятию равноценности женщин и евреев.  

Однако, по свидетельству самого Фрейда, убеждение в том, что у женщин чего‑то не хватает и потому они ущербны, остается бессознательным корнем мизогинии, причем не только у детей и невротиков: Фрейд считает убежденность в мужском превосходстве общим местом в сознании взрослых мужчин, а не маргинальным или патологическим явлением. В конце концов, «отвержение женственности — фундамент психоанализа», согласно известной формулировке Фрейда 1937 года. Как сказала Джессика Бенджамин: «Мы можем надеяться, что “победоносное презрение” мальчика к женщинам пройдет по мере его взросления, но само это презрение вряд ли считалось патологией». Подобным же образом выдумка, будто у евреев чего‑то недостает, этот полученный в детском саду урок остается бессознательной фантазией, порождающей антисемитизм у взрослых, и пока никто еще не называл антисемитизм чисто детской болезнью. Как писал Джон Бренкман, «простой позитивный эдипов комплекс упрощает восприятие этой гетеросексуальной драмы, чтобы таким образом попытаться объяснить, как так называемый бисексуальный ребенок мужско го пола, полный противоречивых представлений о столь интересных ему различиях между родителями, не уверенный в своем собственном гендере или гендере других, <…> полный многочисленных пассивных и активных сексуальных желаний, направленных на обоих родителей, выплывает на противоположном конце латентного периода и отрочества всего лишь более или менее невротичным гетеросексуальным человеком». В свете этого дополнения Бренкмана к теориям Фрейда нужно отметить, что ни один из этих неврозов не разрешается полностью во взрослом состоянии. Но, принимая во внимание его слова относительно обрезания Маленького Ганса, мы должны заключить, что Фрейд, вместо того чтобы объявить антисемитизм патологией, на самом деле пытался представить его чем‑то естественным через комплекс кастрации.  

2. Система расы / гендера 

В данном случае Фрейд копал на перекрестке, где сходятся дороги расы и гендера и где похоронены секреты обоих. «Расовая» и сексуальная идентичности черпают из одного и того же субъективирующиего момента в комплексе кастрации. Наиболее убедительным признаком еврейской расовой инаковости, по Фрейду, служит обрезанный пенис мужчины-еврея. Поскольку для него обрезание физически аналогично кастрации, признак расовой инаковости становится практически идентичным признаку половой инаковости. Взгляд на обрезанный пенис — то же самое, что взгляд на кастрированный пенис женщины, и раса соединяется с гендером в субъективности христианского (гетеросексуального) маскулинного субъекта, предположительно обладающего полноценным фаллосом. Совместное действие понятий расы и гендера, приводящее к описанию евреев как «женщин», становится теперь понятнее. Если, как замечает Джульет Митчелл, «Фрейд всегда настаивал, что различие между полами маркирует именно наличие или отсутствие фаллоса и больше ничего», а у евреев фаллоса нет, то из этого ясно следует, что евреи во всех смыслах «женщины».  

Этот момент взаимодействия расы и гендера, я считаю, не уникален для еврейской расовой инаковости, но критически важен для дискурса о формировании расы вообще. Обрезание или кастрация еврея — всего лишь наиболее заметная метафора наложения расы и гендера в процессе конструирования еврея-мужчины, но это наложение свойственно и другим расовым дискурсам. В отличие от Гилмана и других, кто видит объяснение психоанализа в ситуации с национальностью самого Фрейда и тем самым обесценивает психоанализ как знание о половых отличиях, я утверждаю, что расовая инаковость самого Фрейда могла помочь ему лучше понять половые отличия и их пересечения с понятием расы в целом. Я предполагаю, что самый важный комментарий к рудиментарной, но уже различимой расовой теории Фрейда — это Black Skin, White Masks Франца Фанона, отчасти потому, что как Фрейд, так и Фанон имели особый доступ к одному и тому же виду болезненного знания. Колонизированная субъективность, которую Фанон одновременно анатомирует и реализует — столь же блистательно, сколь и болезненно, — представляет собой близкое подобие субъективности чуждого своей среде венского еврея: «Еще не белый, больше не полностью черный, я был проклят».  

В замечании Фрейда о Маленьком Гансе мы видим анатомию не только мизогинии и антисемитизма — интерпретируемых как продукт бессознательного, — но и еврейского или (пост)колониального презрения к себе, которое тоже подается как почти неизбежное. Другими словами, я считаю, что Фрейд по существу соглашается с доводами Вейнингера — и цитирует его в этом месте именно поэтому, а не как пример патологического антисемитизма неевреев (это был бы действительно довольно странный выбор примера). Тем не менее я должен подчеркнуть, что это отнюдь не идиосинкразия со стороны Фрейда. Джеральд Стиг делает подобное утверждение, обсуждая сходный момент у Кафки: «Не подлежит сомнению, что подобные тексты описывают предметы, лежащие за пределами сферы интимного, и в них мы слышим голос самой эпохи». То, что пишет Стиг далее, просто пугает: «Жутко то, что в подобных текстах самые страшные аспекты национал-социалистической пропаганды, по‑видимому, переходят в наиболее интимную сферу, становясь частью личности до такой степени, что оказываются причиной самоистязания». Именно такова, кажется, была и причина самоистязания Фрейда. 

Исследователи все больше понимают, насколько повсеместным было мышление, подобное мышлению Вейнингера, и до какой степени он просто собрал и дистиллировал общепринятые в его среде мысли. Именно в этом, разумеется, и заключается его подлинное значение. Как замечает Аренс, «работы [Вейнингера] представляли собой грань дискуссии, приемлемую в науке того времени, а не просто частный случай вторжения в теорию со стороны случайного человека. Вейнингер не был одинок — или, если его подход и казался аномалией, он по крайней мере находился на границе дискуссии, происходившей в научном сообществе, оставаясь при этом в ее рамках. Второй путь, которым творчество Вейнингера вошло в публичную сферу, — это научно-популярный бестселлер, до такой степени пришедшийся по вкусу широкому читателю, что переиздавал ся даже во время правления нацистов. Он задел струну у многих». Вейнингер и Фрейд служат примерами (но, разумеется, их роль этим не ограничивается) кризиса, переживаемого евреями-мужчинами в немецкоязычных странах (особенно в Австрии) того времени. 

Согласно моему прочтению, Фрейд был скорее подобен Вейнингеру, чем отличен от него. Лишь слегка заслоненный тенью Вейнингера и даже полностью скрытый за анонимным евреем Маленьким Гансом, перед нами стоит Фрейд, «специалист по внутреннему миру еврея». Таким образом, Фрейд обнажает частичку своего сложного и противоречивого «внутреннего мира» как «еврея-антисемита». Хотя Гилман утверждает, что Фрейд реагирует на этническую ненависть, направленную против евреев, перенося их отличия на абсолютные (т. е. универсальные) различия между мужчинами и женщинами, обозначая расу как гендер, я считаю, что он соглашается с характеристикой евреев как принадлежащих к другому гендеру, а именно женскому, и пытается преодолеть разницу. Более того, Фрейд, по‑видимому, по меньшей мере однажды признал эту сторону своей личности, написав в письме к Арнольду Цвейгу в 1933 году: «Мы защищаем себя от кастрации в любой форме, и не исключено, что наша неприязнь к нашему собственному еврейству хитро прячется в этом. Наш великий вождь Моисей, в конце концов, был яростным антисемитом и не делал из этого секрета. Не исключено, что он был египтянином». С учетом значения для Фрейда его самоотождествления с Моисеем это весьма серьезное заявление.  

Фрейд, по‑видимому, серьезно колебался между принятием, опровержением и отрицанием презрения к себе, свойственного расово подчиненному субъекту. Он дискурсивно прятал или, можно сказать, «скрывал в чулане» свое обрезание. Перед нами в своем роде психический эписпазм, воображаемое исполнение желания устранить свое обрезание — чтобы быть мужчиной, как и все остальные. Не только о Вейнингере и Маленьком Гансе, но и о самом Фрейде мы можем сказать: «Он, разумеется, знает, что это правда», что у евреев отрезают кусочек пениса. Скрывая еврейство Вейнингера и Маленького Ганса и затуманивая собственную роль, Фрейд прятал более темную мысль — что еврейское знание о своем обрезании должно неизбежно производить в еврее чувство неполноценности по сравнению с неевреем, чувство неполноценности, которое сам Фрейд разделял. Я утверждаю, что Фрейд пытается избежать именно этой неполноценности, близко связанной с «комплексом неполноценности», который Фанон находит у колониального субъекта.