«Мы живем в стране, где молчат примерно все, про все и всегда». Евгения Беркович — о театре, Кирилле Серебренникове и холокосте
Жизнь после быстрого старта
Кирилл Серебренников дал мне возможность поставить мой первый спектакль «Жаворонок» и создал идеальные условия — я заикнулась, что хочу работать с Аллой Покровской, Кирилл поговорил с ней, и она согласилась. Алла Борисовна — совершенно невероятная актриса, я таких людей никогда не встречала. Иногда у меня ничего не получалось, и тогда она подходила и говорила: «Ты же видишь, у меня ничего не выходит. Давай я помогу ввести другую актрису», а когда мы выпустились, сказала: «Вот, смотрите, какая замечательная девочка!» В театре так обычно не бывает.
Помощь Кирилла была огромным авансом. Меня запустили в мир театра как ракету, и после постановки «Русской красавицы» я знала, что делаю то, что должна. Но потом с работой становилось все хуже и хуже, многое не получалось. От этого мне было очень тяжело — я начала сходить с ума. Читала Facebook, где про других писали, а про меня нет, поэтому в какой-то момент я просто отписалась от всех театральных критиков, просто чтобы не читать про чужие успехи. Так я дошла до срыва.
Про уход из институционального театра и проект «Дочери СОСО»
Моей точкой в репертуарном театре стала «Солнечная линия» — независимый проект замечательного продюсера Никиты Владимирова и Александринского театра. Никита дал мне полную свободу, но именно во время работы над этим спектаклем я поняла, что больше не могу быть режиссером. Когда к тебе подходит артист, который годится в отцы, и говорит: «Вы нас ломайте, вот прямо бейте, нам это нужно!», задумываешься: а почему я должна кого-то ломать? Вы взрослые люди, у вас ипотека, вы машину водите, документы есть о дееспособности, почему я должна вас уговаривать работать? Я поняла, что мне нравится быть отдельным человеком, который не видит никого кроме своего компьютера и иногда режиссера, заказывающего текст, — и я стала писать поэтические тексты для театров. Я с 11 лет хотела быть режиссером. Но так бывает: 20 лет тратишь на то, чтобы понять, что это не твоя профессия.
У меня уже были обязательства по выпуску «Считалки», я хотела сделать процесс максимально комфортным и быстрым, пригласила близких подруг, и неожиданно все сложилось. Оказалось, что дело не в профессии, — просто в институциональном театре я мучаюсь. После «Считалки» я выдохнула и поняла, что хотела бы еще что-нибудь сделать со своими подругами — так родился независимый проект «Дочери СОСО».
Следующей постановкой стал «Финист Ясный Сокол». Я была ридером на «Володинском фестивале», читала пьесы, штук пятнадцать, и наткнулась на эту. Она мне жутко понравилась. Не моя тема, но там есть сказочный поворот и интересная оптика. Я поняла, что хочу это делать. Вообще сделать «Считалку» много ума не надо, там довольно легко подключить людей: Грузия, война, девочки, тряпочки, все такое ламповое. Люди пришли — поплакали — ушли. Здесь же совсем другая история: какие-то женщины едут к террористам, непонятно почему. Мы должны им сочувствовать? Это было огромное испытание. Для меня очень важно почувствовать эмпатию, попробовать полюбить героинь, заставить зрителей подключиться и сочувствовать, не жалеть, а понять их мотивы. Мы добавили в спектакль много документальных материалов и монологи женщин, которые по разным причинам уезжали. Мне было очень важно, чтобы человек, который пришел на спектакль, посочувствовал героям.
Про «Черную книгу» и Стадникова
Моя мечта рассказать историю, где холокост перестанет быть запретной темой для рефлексии, воплотилась в постановке «Черная книга Эстер». Я почувствовала, что просто «Черной книги» будет недостаточно. Так появился второй материал, где переплелись и документалистика, и классические еврейские тексты — история Пурима.
Я уже буквально жила проектом, но вдруг поняла что писать его должен кто-то другой. Чтобы спектакль родился в совершенно другом сознании, в других мозгах и у другого таланта. Тогда появился Андрей Стадников. После короткого разговора он вернулся ко мне с текстом, который привел меня в восторг своей абсолютной парадоксальностью, какой-то совершенной шизофренией. Через текст передавалось нужное безумие, побеждающее боль.
