«Дома было две видеокассеты: “Мадагаскар” и “Жмурки”». Актриса Мила Ершова о сериале «Аутсорс», маме и «позитивной депрессии»

Новый выпуск «Пленки» с Милой Ершовой доступен на странице «Сноба» в социальной сети VK и на платформе YouTube

Ты помнишь свое первое впечатление от кино?

Естественно, самыми первыми были какие-то советские картины, которые я смотрела с родителями. Я сейчас не вспомню что-то конкретное. Еще я ходила в кинотеатр с братом на что-то типа «Человека-паука». Из того, что меня прямо сбило с ног, — я думаю, это был «Груз 200», который я посмотрела перед сном.

Я не знала, что я включаю. Что-то про грузоперевозки, наверняка. И меня, конечно, абсолютно поработило то, что я увидела. Еще нужно понимать контекст: у меня лет с 11 и до окончания школы, то есть до 16–17 лет, был, как говорил мой мастер на ретрите, период саморазрушения.Я ходила вся в черном, слушала эмо-кор и пост-хардкор и смотрела только фильмы ужасов, где не было никакой глубокой актерской игры, сюжета. Зато там были зеркала, призраки, подвалы, чердаки и так далее. И, наверное, «Груз 200» — это было первое осмысленное, что я вообще включила. Возможно, я думала, что это тоже ужастик. Я не знаю. Но после этого я влюбилась в Балабанова. Хотя до этого у него смотрела только «Жмурки».

Дома было две видеокассеты: «Мадагаскар» и «Жмурки». Почему-то. И я даже не связала, что «Груз 200» и «Жмурки» снял один и тот же режиссер, потому что по стилю они вообще разные. А потом, когда я с другой стороны стала погружаться в саморазрушение, я стала смотреть много тяжелых драм.

Это, например, что?

Сильное впечатление осталось от «Иди и смотри». Меня просто разорвало. А когда меня настолько впечатляет какое-то произведение, я начинаю сразу искать информацию о том, как оно создавалось. И вот я читала, что режиссер всех актеров, которые играли фашистов, спаивал, говорил: «Ребята, пейте». И они пили по несколько дней, если не недель, чтобы лица были заплывшие.А еще он все сцены снимал последовательно, чтобы Алексей Кравченко свою линию прожил в кадре. Это огромная редкость. Обычно снимают просто по локациям. Допустим, надо отбить локацию «офис “Сноба”», и мы снимаем все сцены сразу: из первой серии, из восьмой, хотя это разные периоды.Ты еще даже не успел ни с кем познакомиться, а у тебя уже в первой смене драматическая сцена. И ты рассказываешь, что с тобой произошло, а ты еще не успел это пережить. Поэтому на самом деле круто, когда такие сложные сцены снимаются в самом конце, когда ты уже прошел этот путь героя.

То есть на тебя сильнее всего работают фильмы, которые шокируют?

Да. Не знаю, почему, но такие фильмы на меня гораздо большее впечатление оказывают. Весь этот Балабанов: «Про уродов и людей», «Кочегар». Триер, которого мы с тобой обсуждали за кадром. Мне нравится это чувство, когда ты смотришь кино, и тебе на каком-то физическом уровне становится тяжело. А потом, в конце, происходит катарсис, и ты думаешь: «Боже мой». И после этого даже не хочется, не получается разговаривать. Вот такое мне нравится очень.

Из «не-драмы» мне очень нравится «Еще раз про любовь», потому что там есть воздух. Какие-то вещи, которые не проговариваются, но имеются в виду. И какая-то тонкость. Какой там Ширвиндт потрясающий с его монологом, где он про себя говорит в третьем лице. Это очень тонко сделано. Так что я, наверное, люблю либо какие-то шокирующие фильмы, либо очень тонкие.

Ты какие-нибудь фильмы смотрела с мыслью: «Вот это моя роль»?

Я думаю, это «Догвилль», героиня Николь Кидман. Мне даже снилось, что я ее играю. Когда мне было лет 17, я вообще повернулась почему-то на этой работе, мне так понравилось, столько раз ее пересматривала. Даже не знаю, сколько. И второй ответ — это Марина Неелова, «Фантазии Фарятьева».

Почти одно и то же.

Да, там плюс-минус про одно. Опять же, не знаю, почему так. Либо какие-то приграничные вещи, либо тоненькие.

Мы про сны заговорили — у тебя есть какие-то повторяющиеся мотивы, сюжеты во снах, которые постоянно возвращаются, меняются?

Да у меня вообще есть какой-то свой мир во сне — разные локации, которые я узнаю. Какие-то из них существуют в жизни, какие-то додуманы. Там обычно переплетены дача, район, где я росла. Иногда эти места чередуются. Есть один и тот же лифт, в котором я еду. И некоторые моменты во сне, когда я думаю: «А, я поняла, это сон». В последнее время я научилась это контролировать. Если я оказываюсь в осознанном сне, я думаю: «Так, туда я не пойду, там я застряну. Где я еще не была?» Начинаю путешествовать. Я помню, что у меня был сон, когда за мной гнался аллигатор. Я бежала и в какой-то момент осознала, что это сон. И подумала: «Че я убегаю? Мне вообще лень бежать даже». И я остановилась, сказала ему: «Стоп». И он тоже остановился.

Я смотрю на него, смотрю на людей, которые сидят вокруг, — а там, как у Уэса Андерсона, какой-то домик, где люди сидят симметрично и пьют. И я говорю: «Господа!» Они на меня поворачиваются. «Спасибо, что присутствуете в моем сне!» Все стали хлопать. Я говорю: «Продолжайте». Они продолжают. Я смотрю на аллигатора и говорю: «Нет, от тебя я больше не побегу». Что-то такое я ему сказала. Он что-то расстроился. И все. И потом я проснулась, подумала: «Вау». Наконец-то я не просто поняла, что сплю, а еще как-то проявила себя. Стала режиссером своего сна, поблагодарила массовку.

13 февраля на платформе Okko вышел новый большой проект с тобой — сериал «Аутсорс». Тебя чем этот проект заинтересовал?

Я вообще очень люблю социальные проекты, я, по-моему, везде уже об этом говорю. И социальные, и драматические. Вот меня хлебом не корми…

Просто хлебом не корми — уже социалка.

Как минимум, да. И я всегда мечтала сниматься в подобных проектах. В этом плане, конечно, смешно, что я зашла в индустрию с «По щучьему велению» и «Азазелем», играла радужных девочек. Хотя в «Трудных подростках» тоже поднимались темы буллинга и всего на свете. Мне очень нравилось, что там в конце каждой серии были QR-коды, дисклеймеры, что вы можете обратиться за помощью, если у вас проблемы. Есть чаты, где вам помогут.

И когда мне наконец-то пришел «Аутсорс», я была счастлива. Это было так странно: я читаю этот мрачный сценарий, а мне хорошо. Я думаю: «Супер! Есть где разгуляться. И такая роль». Хотя сценарий отличался от финального. Там в какой-то момент было даже чересчур жестко, как-то кринжово.

Это как?

Думаю, сейчас можно рассказать, потому что такого даже близко не будет в сериале. Я не помню, в какой серии, но там был такой момент, когда герой Вани Янковского убивал всех женщин, которые были, по очереди. То есть меня, всех девчонок, Ольгу Лапшину, которая играет маму Дани Стеклова.

Он просто всех вырезает — и стар, и млад. И остальные парни такие: «Ты чего сделал?» А он им задвигает какую-то свою теорию. Они его слушают и говорят: «Да, реально. Они только вредили». И потом нас всех, уже мертвых, посадили в какую-то машину и сбросили ее просто в ущелье с обрыва.

Я вообще не против такого решения. Я не могу сказать, что оно было слишком жестким — мне такое как раз нравится. Но тут это выглядело совсем неоправданно. Он из пальца высосал свои аргументы, и все такие: «А, ну да». Как-то это странно было. И этот финал убрали, там вообще все поменялось. И каждый дополз до финала в соответствии со своей уже новой судьбой.

Ты сразу пробовалась на Наташу? Или предлагали других девочек?

Меня сразу пробовали на роль Наташи. Самое интересное, что я записала только самопробы — и меня утвердили через какое-то время, как будто бы даже быстро. Я вначале вообще не поверила. Решила не подпускать эту информацию к себе, чтобы раньше времени не раскрывать свою душу. И не упасть потом на этой машине в ущелье. Я подумала, что так не может быть.

Тем более режиссер был такой вдумчивый — как-то странно. И потом так вышло, что съемки перенесли. Они должны были в сентябре начаться, в итоге только зимой начались. И я тоже подумала: «Ой, так нескоро начнутся съемки. Точно будет перекаст». По итогу я даже не поняла, как я туда залетела. Но я была страшно счастлива оказаться в таком проекте. Наверное, это мой самый эмоциональный, большой и осознанный опыт работы над ролью.

Интересно, что эта трансформация из образа «радужной девочки» в героиню социальной драмы происходит буквально на экране — ты ведь, если я правильно помню, даже материться в первой серии отказывалась, чтобы перелом в характере Наташи потом ощущался более явно.

Да-да-да. Я просила, чтобы из моих реплик убрали мат. Где-то он все равно проскальзывает, его оставили. Но я хотела, чтобы было четкое разделение: сначала это девочка, которая, грубо говоря, живет и «в ус не дует». У нее самая большая проблема — это будут ли на ее свадьбе поросенок жареный и конкурсы с туалетной бумагой. А потом происходит трансформация, когда героиня ничего не понимает и просто ходит максимально потерянная.

Ее нигде не принимают, везде осуждают, она чувствует себя чужой, где бы и с кем бы она ни была: и с подругами, и с мамой, и с мужем. А в третьей части она трансформируется уже в какой-то совсем другой субъект, другое существо, когда во имя любви она уже готова на все и не видит никаких препятствий.

Как в «Субстанции». А из чего ты собирала Наташу? Вот, грубо говоря, есть персонаж на бумаге: дальше что? Как ты ее придумывала?

У меня была больше умозрительная работа. Хотя в каких-то драматических моментах, где были сцены с ее мужем, я, наверное, обращалась к опыту прошлых отношений. Когда человек использует манипуляции, ты ловишь минимальные изменения в его мимике. Когда бровь встала дыбом — и уже по этому делаешь какие-то огромные выводы. Подстраиваешься под человека, забывая себя, стирая себя. Ты становишься абсолютно одержимым. Ты готов на все, что угодно, лишь бы у этого человека не испортилось настроение.

Наверное, этот опыт всплывал, но он больше всплывал при разборе роли. Когда мы с режиссером обсуждали сцену, я какие-то примеры ему приводила, объясняла чувства, которые мне близки и понятны. Потому что все-таки из нас не выкинешь то, что с нами было. И этот опыт иногда помогает играть.

Можно сыграть то, чего в тебе вообще нет?

Мне кажется, да. Это же работа над ролью. Например, я сейчас снимаюсь в новом проекте и играю там девочку на инвалидной коляске. При этом она не жертва, а, наоборот, очень бойкая, очень яркая — и вот это вообще не мой характер. Если Наташу в «Аутсорсе» я во многом могу понять, то вот эту Олю я каждый раз раскапываю — потому что она «взрывается» постоянно, орет. Я, наоборот, скорее интровертный человек по природе, я такие вещи проживаю внутри себя, как-то закрываюсь, замыкаюсь. А у нее эти «взрывы» происходят.

И вот тут у меня начинается тщательный разбор. Я начинаю ковыряться в кинематографе, искать похожих персонажей, смотрю на них, чтобы у меня эта «насмотренность» потом сразу всплывала. Очень важно, что ты смотришь. Раньше было такое, что я угорала по сериалам с телеканала «Домашний» — они же тебя засасывают, их невозможно выключить. Ты сидишь, хейтишь, говоришь: «Как это можно? Что это такое?» Но все равно не выключаешь.

Это просто особое актерское измерение. Там другие правила.

Точно. И в какой-то момент я поняла, что это очень вредно. Потому что, когда ты играешь ту или иную оценку, эти образы всплывают в голове. И так же получается, когда ты заранее думаешь, как бы это можно было сделать интереснее — всплывает, блин, этот «Домашний», а не что-то другое.

Говоря про Наташу в «Аутсорсе», я зашла в проект в середине января. А в конце декабря ушла моя мама. И эти съемки были таким спасением для меня. Несмотря на то что тема была тяжелая, для меня это был глоток свежего воздуха. Я ждала каждую смену, постоянно думала об этой роли, что-то придумывала, делала разборы, прокручивала в голове какие-то нюансы, детали. Я замкнулась на ней. Наверное, так нужно делать каждую роль.

Я прожила этот опыт и поняла, как это круто и как мне это помогает, как это влияет на съемочный процесс и вдохновляет людей вокруг. Я не знаю, насколько я включала свой жизненный опыт. Скорее всего, я выключала все, что было связано с этими эмоциями. У меня было такое отстранение, как будто заходишь в папку на компьютере, и она вылетает. То есть я прямо не могла. И я думала только про проект. Это, наверное, тоже сыграло свою роль.

Когда проект закончился, история с мамой вернулась? Ты ее смогла внутри проекта пережить или просто отключила на время?

Когда закончился проект, меня накрыла страшная депрессия, какой у меня никогда в жизни не было. Еще так случилось, что это произошло на 40-й день — тоже такая мистическая деталь. Я не знаю, было это связано с датой или с тем, что у меня закончился проект и после него вообще ничего не было. «Аутсорс» закончился под конец марта или в начале апреля, и я не снималась до начала июня. И вот тогда я провалилась в страшное состояние.

Мне кажется, меня вытащила только поездка в Японию. Я переключилась. Мне психолог посоветовала, сказала: «Тебе нужно попробовать». Я пыталась в религию податься, но вообще ничего не работало. И она мне посоветовала поменять лица, поменять язык. Чтобы были другие дороги, другие поезда, другие буквы, другая еда — вообще все другое. Эта поездка очень помогла.

А потом я опять спряталась, у меня все лето были съемки. Наверное, сейчас у меня такой же период — и мне это помогает, как страусу, не вытаскивать вообще голову из песка. Я ее туда засунула — и все время чем-то занята. Мне кажется, это просто невозможно пережить. Время, не время — все фигня.

И даже интенсивность этого переживания не меняется?

Иногда происходят какие-то всполохи, гормоны как-то так совпадают, что прямо тяжело. Бывает наоборот: мозг абсолютно блокирует эти мысли, и ты вообще ничего не чувствуешь. В первый месяц как раз так и было: я вообще ничего не чувствовала. Если посмотреть фотки, я что-то там ходила, какой-то «Золотой орел», какие-то вечеринки. Как будто у меня ничего не произошло.

Я в интернете читала, что это, по-моему, называется «позитивная депрессия», когда ты типа снаружи веселишься, а внутри у тебя дыра. Я думаю, что-то такое со мной и было. И сейчас, наверное, все эти съемки, опыт такого полного погружения в роль в «Аутсорсе» — я думаю, это тоже что-то похожее.

У вас было интервью с Даней Воробьевым, и он как раз сказал фразу классную: «Я жду момента слияния с персонажем, когда я не буду замечать разницы». Наверное, со мной сейчас что-то такое произошло, что я тоже теперь стараюсь так погружаться, чтобы ждать этого слияния.

Актер, как тебе кажется, всегда играет вариации на тему самого себя — или ты можешь выйти далеко за эту грань и сыграть «другого»?

Наверное, да. Но ты можешь сыграть другого человека. Есть же байопики те же самые, когда делают наблюдения или, если есть такая уникальная возможность, встречаются с человеком, которого играют, общаются с ним, пытаются «снять» его поведение. Был фильм «Игра на понижение», и я читала, что Кристиан Бэйл следил за реальным прототипом своего героя. Он ходил в какие-то кафе и просто наблюдал. И потом, когда они встретились лично, этот человек просто офигел от того, насколько похоже Бэйл себя вел. Это очень классно.

В театральном институте есть похожая тема, вербатимы — это как раз такое задание, когда ты должен найти человека, желательно интересного, поговорить с ним и записать ваш диалог на диктофон (вообще идеально, если на камеру). И, конечно, идеально, чтобы человек не знал, что ты его записываешь, потому что некоторым это мешает — люди сразу начинают что-то из себя изображать. А человек должен быть настоящим.

То есть нужен какой-то фиктивный повод.

Да. Когда я училась в Мастерской Брусникина, мы ездили по Транссибу, рейсом «Москва — Владивосток — Москва». И мы там как раз подсаживались к пассажирам. Кто-то говорил сразу, что типа, вот, я актер, буду вас «снимать». Я врала: я говорила, что я актриса и мне задание дали пообщаться с людьми, чтобы просто расширить кругозор. У меня был планшет, я его зажимала перед собой в руках, как будто я просто планшет обнимаю, и записывала человека.

Потом ты полностью расшифровываешь эту запись. Из этих семи часов разговора ты достаешь классные истории и расписываешь их вплоть до «блин», «эээ», «ммм», каждой паузы. Потом ты это все заучиваешь, смотришь видео, если оно есть, одеваешься так же, и в аудитории выходишь, играешь. Как будто вышел этот человек — с его мимикой, его походкой, то есть целиком «снятый» материал. И потом ты уже настолько понимаешь этого персонажа, что можешь просто импровизировать от его лица. Ты этого не делаешь, но чисто технически ты уже можешь все, что угодно, говорить, так же ходить.

Вот это другой человек? Другой. Я просто рассуждаю на тему твоего вопроса.

Но ты же его все равно пропускаешь через свое восприятие? Ты ведь не можешь снять его какую-то внутреннюю логику. Ты ее имитируешь.

Ты «снимаешь» и логику тоже. Понимаешь, в этот момент он становится для тебя, как персонаж литературный. Ты начинаешь понимать его тему, начинаешь понимать его боли, начинаешь понимать его сверхзадачу.

Конечно, вряд ли он живет и думает: «Я — литературный персонаж!». Ты себя так не оцениваешь, ты просто живешь. И мы вместе с педагогами находим «тему» этого человека. Мы делаем выводы по его паузам, по тому, как он отвечает. Вот он шел-шел-шел — и вдруг на какой-то вопрос у него нет готового ответа. Это вообще идеально, когда у человека на все вопросы есть готовые ответы, но некоторые темы заставляют что-то заново собирать в голове. Но я это говорю к тому, что в кино, как и в театре, ты можешь найти себе персонажа, сняв его с реального другого человека. Это же будешь не ты.

Но физически-то это ты.

Есть же роли, где потрясающий грим.

А можно ли отключиться от мысли о том, что ты в гриме? Грубо говоря, вот если тебе, как Тимоти Шаламе в «Никому не известном», приклеили каркасный нос, ты в какой-то момент начнешь верить, что это твой нос?

Есть момент, когда ты привыкаешь. Вот, например, я сейчас играю девушку на инвалидной коляске, и бывает, что я целый день с нее не встаю.

А ты знаешь, что можешь встать?

Вот я об этом не думаю. Я уже как-то естественно это воспринимаю. Если меня просят отойти, я уже не встаю из коляски — сижу и жду, пока меня отвезут, грубо говоря. То есть в какие-то моменты у тебя просто уже незаметно выстраивается логика. И я уже начинаю на этой коляске перемещаться. Иногда я даже помню, что я вставала в конце дня и думала: «Боже мой». У меня ноги немножко как будто атрофировались от того, что я ими вообще не шевелила.

Или у меня там была челка накладная — я ее вообще не замечаю. Мне кажется, с носом такая же история. Очень помогает, когда смотришь в зеркало, и уже по-другому себя воспринимаешь. Например, я в Театре наций играю спектакль «Последнее лето», у меня там две роли, и в одной из них я в «толщинке». В это мне сложнее поверить, потому что в этой толщинке нет груза внутри — я сама себя не чувствую тяжелее. Я просто такая поролоновая.

Но все равно это придумываю себе. Когда у меня есть время до выхода на сцену, я стою перед зеркалом, смотрю на себя и стараюсь, чтобы у меня произошел расфокус, чтобы почти до галлюцинации доходило. Знаешь, когда долго смотришь в одну точку и у тебя уже немножко все начинает сливаться. Взгляд становится тяжелее, меняется дыхание — иногда это помогает.

То есть грим и тебя саму может убедить, что ты правда так выглядишь.

Мне кажется, актерам вообще помогает, когда они физически меняются. Не когда ты переходишь в костюме офисном из фильма в фильм, а когда что-то даже минимально меняется — ты сразу на себя как-то по-другому смотришь. Особенно если это физические изменения с помощью грима — это подарок.

Но это и большая редкость. Опять же, Даня себе такую возможность отстоял благодаря своему таланту. Он из роли в роль доказывал, что имеет на это право. Попроси я себе сейчас нос накладной — я не думаю, что кто-то из продюсеров, гримеров или режиссеров на это пойдет. Скажут: «Какой-то ты кринж предлагаешь. Наверное, это не сработает». А Даня сейчас, мне кажется, вообще что угодно может просить, и ему скажут: «Мы верим. Че хочешь, делай».

Я обычно не люблю, когда актеры пересаживают себе волосы — как будто нужно работать с тем, что имеешь. Но у Дани это, мне кажется, скорее оправданным. Юра Борисов говорил об этом: если лысеешь, с какого-то момента все твои герои, хочешь ты того или нет, будут лысеть. В таком случае пересадка — как бы расширение актерского диапазона.

Мне кажется, это как избавление от картавости в случае с актерами. Круто, когда есть возможность это убирать и вытаскивать, когда тебе это нужно.

Тогда картавых людей на экране вообще не будет. А если это черта, от которой невозможно избавиться, она и в героя проникает органично.

Кстати, интересно, как индустрия переобувается в этом смысле. Как Никита (Кологривый — Прим. ред.) страдал от того, что его берут только на роли второго плана, потому что у него такая внешность. А сейчас, как только он стал популярным, уже как будто можно и закрыть глаза, и главную роль дать — ничего страшного. И я вот думаю: «Господи, как это все легко изменить».

Давай немного про «Оскар» поговорим. Ты что смотрела?

Если честно, я смотрела только «Субстанцию». Это интересно. Я люблю тяжелые такие фильмы, где есть физические какие-то штуки. Третий акт мне нравится в меньшей степени, чем то, что до этого происходило. Но у меня в целом не вызывают отвращения такие фильмы. Даже «Экстаз» Гаспара Ноэ, где героев буквально выворачивает от наркотиков настолько, что они там просто ломают себе руки, мне было интересно смотреть. Не было такого, что «Ой, фу». Наоборот: «Прикольно они придумали — еще и руки сломали!»

Мне, наверное, поэтому и нравится Триер. Я думаю: «Круто он додавил! Еще и повесили!» Это ужасно, но мне прям нравятся такие решения.

Мне третий акт скорее нравится, но я понимаю, что он очень жанровый.

На самом деле, мне иногда кажется, что самый главный критерий — это работает на тебя вообще или нет. Ты что-то чувствуешь в этот момент? Потому что иногда бывает так, что кино вроде бы среднее, но ты все равно потом ходишь и думаешь об этом целыми днями. «Субстанция», наверное, больше сработала. Не скажу, что я думала о ней постоянно, но иногда вспоминала.

Но все равно, конечно, для меня самые талантливые сцены всегда драматические. Я имею в виду игровые, актерские. Когда вот там Деми Мур никак не уйдет на свидание, постоянно стирает макияж — я люблю такие моменты. Когда сцена именно на актере держится. И это узнаваемо — ты себя в этом узнаешь. Как я вот перед началом записи: «Ой, тональник. А скулы?»

Тут еще биографический контекст важен. Деми Мур своим участием привносит в фильм себя — свою историю невостребованности после невероятной популярности, свои неудачные пластические операции. Это еще один слой, который никак, кроме как бэкграундом, не добавить.

Безусловно, фильм усилил тот факт, что она сыграла героиню с такой судьбой: сначала она была звездой, а потом про нее забыли. Про нее, правда, как-то слишком выпукло забыли, как будто она вообще ни с одним человеком не была знакома всю жизнь. Ее уволили — и у нее вообще никого не осталось. Но там все выпукло, поэтому на такие моменты внимания не обращаешь. Так что да, это работает. Если бы это была новая актриса, так бы не сработало.

Ну и, конечно, главный вопрос про «Оскар». Как ты думаешь, получит ли Юра Борисов награду за «лучшую мужскую роль второго плана»?

Я не смотрела «Анору», но я бы, естественно, была безумно рада, если бы Юре дали «Оскар». Это был бы вообще огромный прецедент. Я очень радуюсь всему, что происходит. Это, как минимум, расширяет представления о границах возможного. Потому что у меня тоже было в голове вот это: «“Оскар” получить невозможно». А теперь ты понимаешь, что это вообще реально. Юра снялся в «Купе номер 6», его увидел режиссер на Каннах, написал под него роль. И совершенно неожиданно в Каннах фильм заметили, он победил. И дальше вообще невероятно раскрутился — билборды висят в Голливуде. Потрясающе.

Мне, правда, кажется, что к кино эта борьба за «Оскар» имеет уже какое-то совсем косвенное отношение. Важно, чтобы «наш взял», а то, что еще были какие-то фильмы, как там кто сыграл, — уже не имеет значения. Я часто читаю, что основная борьба будет между Калкиным и Борисовым, хотя там и Нортон, и Пирс. Мне кажется, мы замкнулись в своем пузыре.

Типа, что мы тут больше в своей стране это все раздуваем, а там вообще такого нет? Не знаю, мне кажется, что в связи с «Оскаром» как будто политика тоже играет большую роль. И тут может быть два варианта: либо они могут дать его вопреки, либо не дать вопреки. Это тоже может сыграть роль. То есть не обязательно, что они будут роль оценивать. Может, как раз саму ситуацию.

Вернемся к «Аутсорсу». Мне очень понравилось, что в твоей линии поднимают проблему насилия — и сексуального, и обычного. И история с абортом удивительно остро выглядит сейчас. Такое большое и нужное размышление на тему: «Почему не плохо танцевать с Айгуль».

Мне вообще в целом нравится в этом сериале, что зритель тоже подключается к этим вопросам. У него тоже есть возможность подумать, и он берет на себя эту ответственность. Ты не просто сидишь на диване и думаешь: «Ну, чувак, понятно же, что делать!». Ты вместе с персонажем говоришь: «Я вообще не знаю, что бы я сделал в такой ситуации. Не представляю, как бы я поступил».

И вот сейчас он поступает так — правильно ли это? Черт знает. Может, да, а может, как-то по-другому правильно было бы. То есть непонятно. И вот персонаж Эльдара, мужа Наташи, мечется и думает: нормально ли это, что ее изнасиловали? А что теперь будет? А может ли он с ней быть вместе? Как будто стыдно о таких вещах думать. Но эти мысли действительно посещают. И я уверена, что многие мужчины в такой ситуации бы потерялись. Смогли бы они это принять? Всем понятно, что она не виновата, и все равно тяжело.

Потому что это насилие на всех вокруг влияет.

В сериале вообще очень много социальных тем поднято. И абьюз, и насилие, и ВИЧ, и тюрьмы там, и проблематика «право имеющих», весь этот самосуд — чего там только нет. И условия, в которых персонажи живут.

Мы снимали типа про 1990-е, и локации сильно искать не пришлось. Там можно было снимать где угодно. Говоря про персонажа, конечно, я тоже пыталась подключиться и разбирать ее, но через призму своих эмоций. Когда она настолько уже потеряна: «Делать аборт, не делать?» Она же сама не хотела на него идти, ради мужа сделала. А потом на нее свалилось столько давления, что ты уже не понимаешь, правильно она думает или нет.

«А что будет дальше?» И как бы действительно: если я сейчас оставлю ребенка, потеряю мужа. Может, действительно, ребенка еще другого рожу? Это такие очень тяжелые, грустные мысли, которые, конечно, не хотелось бы, чтобы вообще у кого-то были. Но сценарий тебя заставляет об этом думать, хочешь ты того или нет. И я тоже погружалась, пропускала их через себя.

Интересно еще, как главный моралист, герой Вани Янковского, постепенно превращается в такого же маньяка, как те, кого он с другими «исполнителями» казнит. Зритель же сперва скорее расположен к его персонажу — и многое ему прощает, даже когда он уже явно неправ.

Если посмотреть этот сериал, у Вани постепенно все острее становится челка. Она к последним сериям все больше под наклоном. В начале он такой немножко прилизанный, а потом уже понемногу мутирует в Гитлера.

Как в третьем «Человеке-пауке». У меня вопрос как раз по части героя Янковского: может ли человек себя расчеловечить? И можем ли мы, если человек сделал что-то абсолютно ужасное, не считать его человеком?

Сложный вопрос. Он в сериале тоже поднимается, в первой же серии, когда персонаж Вани говорит своим сослуживцам: «Они же люди. Почему вы их называете по каким-то кличкам?». И они говорят: «Ты это расскажи родителям, чьих девочек он изнасиловал и расчленил». Это реально сложный вопрос. И в то же время персонажа Вани понимаешь: «Они ведь тоже люди».

Я не знаю. У меня нет ответа на этот вопрос. Это как раз мы зашли туда, где нет ответа с полочки. Когда встаешь на место жертвы — действительно, если что-то сделали с твоим ребенком, все однозначно. Когда пытаешься к холодному уму своему обратиться, он снова говорит: «Ну, это же человек».

Но с точки зрения закона я, конечно, против смертной казни, потому что у нас шаткая система. Если человек не виноват, его подставили — одно дело, если он в тюрьме отсидел 20 лет. Жалко ни за что сидеть, мягко говоря. Но если его убили?

Есть еще очень классный диалог, тоже между Эльдаром и Ваней. Когда Ваня говорит: «А почему ты думаешь, что ты не имеешь права его убивать? Ты думаешь, что имеешь право убивать только тех, кого тебе разрешило государство? Получается, что государство решило, что они виноваты. А ты что, не знаешь, что этот человек виноват? Тебе обязательно государство должно об этом сказать?» И вот тут мы уже выходим на очень тонкий лед.

Сейчас будет немного странный вопрос. У Сартра есть рассказ «Стена» — про солдата, который всю ночь ожидает расстрела, мучается, сходит с ума, а наутро казни его выпускают, — но это не важно, потому что он уже как бы пережил свою смерть. Ты себя когда-нибудь чувствовала так, как будто это ты в камере смертника? Что впереди нечто неизбежное?

Наверное, это как раз связано с мамой, последние дни ее болезни. Потому что мозг вообще жестко тебя обманывает. Он цепляется за любую возможность — и просто за воздух. Ты на пустом месте придумываешь, что завтра все изменится. И тут я не знаю: если ты сидишь в камере смертника, ты, наверное, понимаешь, что наказание неизбежно. Хотя, может быть, действительно, какая-то часть мозга думает: «А вдруг они передумают. Придут, скажут: “Тебя помиловал царь”».

Но они ведь и в сериале пишут прошения о помиловании. Может быть, это просто инерция — но мы уже на конкретном историческом примере, как раз на опыте 1990-х, знаем, что «передумать» как раз легко могут.

Возможно, у меня было как раз такое состояние, когда ты как бы и веришь, и не веришь одновременно. Ты, как кот Шредингера, одновременно жив и мертв.

И тот, и тот исход уже как будто ничего не значит — настолько тебе страшно. Я думаю, вот такое состояние было. И такое только ночью бывает, потому что в моменте ты занят делом: что-то протираешь, как-то помогаешь, не устаешь, хотя это происходит 24/7. А ночь — самая страшная. Пережить бы ее еще.

И в определенных обстоятельствах оказывается, что своего рода «камера смертника» у каждого дома — это твоя спальня, где ты один.

Во всяком случае, после этого опыта я не боюсь быть наедине с собой. Я меньше стала смотреть какие-то подкасты, интервью. Раньше постоянно в этом закрывалась. Не могла просто в тишине ничего делать — ни посуду там помыть, вообще ничего. Я постоянно была в наушниках и что-то смотрела, слушала. А сейчас я, наоборот, как-то больше люблю тишину.

Когда утром тихо, когда не работает телевизор. Когда нет этого белого шума. Я сейчас могу забыть про существование наушников, не брать их с собой никуда. Я беру их только в самолет для шумоподавления, чтобы под музыку уснуть быстрее. При этом йога, медитация почему-то, наоборот, для меня открылись.

В плане дел, наверное, жизнь мне помогает как-то постоянно. Слава богу, есть работа, съемки, какие-то инфоповоды и так далее. Есть, чем заняться. И я перестала бояться состояния, когда мне нечем заняться. Наверное, в какой-то момент, вот именно тогда, я поняла ценность жизни как таковой. Не нужно ни за чем бежать, расстраиваться. Какие-то вещи, которые меня в моменте напрягали, — я поняла, что это все так неважно. Что все можно отменить.

И я тогда все отменила. Все, что у меня было, всю занятость. Я это сделала настолько легко. И вообще срать, что мне надо делать, куда идти — само все сделается. По итогу оно реально все само сделалось. Вот в такие моменты ты понимаешь, что ценность жизни вообще в другом заключается.

В «Аутсорсе» для меня сильнее всего сработала совсем, казалось бы, случайная сцена: когда один из героев едет на машине по этому городу, все какое-то полуразрушенное, грязное, тюрьма рядом, а по радио играет «Мумий Тролль» — «Дельфины». Я внезапно вспомнил, что мир на экране и мир, где есть Илья Лагутенко, какой-нибудь журнал «ОМ» и вот-вот наступят «сытые 2000-е», — это один и тот же мир. И гламурный, модный рокопопс вполне мог быть саундтреком вот такой жизни.

Знаешь, мне вообще очень понравилось в этом сериале, что такие вещи сделаны тонко, их не пытаются выпячивать, ставить на первый план. Никто не говорит: «Смотрите, как поработали у нас художники-постановщики! Посмотрите, какие нереально точные часы того времени». И потом все обыгрывают постоянно эти часы, пейджер какой-нибудь и так далее.

Это узнавание происходит — и ты даже сам не замечаешь, как. Это не создается искусственно, специально. Просто ты в моменте это чувствуешь, даже когда находишься на площадке. Я помню, что как будто оказалась у себя в квартире в детстве или на даче, где были точно такие же обои. Трельяж вот этот, сервант, такой же шкаф. Я ходила и каждой вещи была удивлена. Это настолько в тебя проникает, что ты ничего не играешь. И зритель это чувствует, и ты это чувствуешь, и это работает на общую атмосферу.

Ты будешь целиком смотреть сериал или посерийно, как выходит?

Я буду смотреть сразу, когда будут выходить новые серии. Первые две серии я посмотрю на премьере, а дальше у меня просто не хватит терпения, чтобы ждать все восемь серий. У меня же еще есть любовь к спойлерам. Мне нужно, чтобы мне как можно быстрее сказали, что там дальше. Я прямо не могу.

Я даже когда прихожу на пробы, если мне не все серии скинули, сразу спрашиваю: «Чем закончится?». Мне так интересно. Я могу загуглить спойлер, посмотреть аннотацию — и смотреть дальше. Мне это вообще не мешает. Наоборот, мне спокойно, что я уже все знаю. Особенно это касается каких-то ужастиков. Я всегда заранее смотрю, что будет, чтобы потом не бояться.

Появляется какая-то заданность. Я сейчас так пересматриваю «Сопрано» — когда знаешь, кого что ждет, это вообще другой сериал. Тебе по-актерски тоже комфортнее, когда ты точно знаешь, куда все идет?

Конечно. Я делаю разбор роли, и первое правило моего разбора: «Арка героя придумывается от конца».

Как говорил Алексей Герман: «Арка-шмарка».

Я это всегда делаю от конца. Например, я сейчас играю девушку на инвалидной коляске — и если заканчивается тем, что она становится президентом какой-то социальной организации, у меня вся линия должна быть построена так, что она идет к этой цели. Если ее линия заканчивается тем, что она обретает любовь, значит, она изначально должна стремиться к любви.

Невозможно делать разбор просто по тому, что герой говорит. Потому что он может говорить все что угодно. Так ты никогда никого не разберешь. Мы все постоянно говорим то, что может не являться на самом деле правдой. Я могу сказать: «Ненавижу тебя. Хочу, чтобы ты свалил». А на самом деле у меня сверхзадача — я очень хочу, наоборот, чтобы ты мне открылся, встал на колени и сказал: «Я тебя люблю, прости». И сериал закончится прямо сейчас.

У тебя еще скоро на Okko выходит какой-то сериал про цыган.

Да, выходит сериал. Последнее название, которое я слышала, — «Цыгане. Улица Шекспира». Раньше он назывался просто «Улица Шекспира», но люди вообще не понимали, при чем тут Шекспир. Думали, что это про театр. Просто в Екатеринбурге реально есть такая улица, и там реально живут цыгане. Но об этом, конечно, мало кто знает. Когда я первый раз услышала название, тоже не поняла, о чем это может быть. Сериал я до сих пор не видела, поэтому не знаю, что там в итоге получилось. У меня там скорее второстепенная роль.

Это история о чем?

В главной роли Дима Чеботарев, он играет московского адвоката. В один момент появляется его бывшая супруга, цыганка, которая говорит, что ее дочь в опасности. Ее то ли посадили, то ли что-то такое. «Пожалуйста, помоги ее вытащить». Постепенно раскручивается такая история: выясняется, что этот адвокат, Михаил, раньше тоже жил в этом таборе, но его звали по-другому — кажется, Михай. И вот он сбежал оттуда, чтобы начать «нормальную» жизнь.

Грубо говоря, это история «Ромео и Джульетты» в современном мире. Но там в силу сеттинга позволительна яркость, позволителен какой-то колорит, который мы видим в последнее время в «рилзах» очень много. Там много всяких кринжовых традиций, которым моя героиня удивляется. А она, естественно, не цыганка. Это был бы странный кастинг, если бы я играла цыганку.

А кого ты играешь?

Я играю дочь мэра, которая путем манипуляций начинает с ними общаться. Цыгане ее к себе завлекают, и она завлекается. А вообще это история про любовь, про принятие своей идентичности. При этом цыгане в сериале, по-моему, снимались только в массовке. А так цыганок играли, например, мои однокурсницы — Тоня Рыбаловлева и Карина Муса. У Карины египетские корни, а Тоня вообще русская, просто темненькая. Но она похожа на цыганку.

Дензела Вашингтона журналистка как-то спрашивала, почему кино про афроамериканцев не может снять белый режиссер. Он ответил, что дело не в расе, а в культуре. А про цыган не должны снимать цыгане?

Я, к сожалению, не знаю, как это выглядит в сериале. Там собрали все шаблоны или это выглядит деликатнее? Когда я снималась, меня вообще прикалывало все, что происходит. Они действительно делали большой ресерч. Когда я приходила на примерки, на пробы, там прямо на стенах висели…

Цыгане?

Нет, огромные листы с фотографиями: как у них происходит свадьба, как у них происходят похороны. Какие у них гробы огромные, как кабинеты, что туда въезжает машина. Как у них там телек стоит. Там, мне кажется, хорошо подняты проблемы раннего брака и того, что цыгане заставляют детей бросать учебу и идти работать. Такие вещи там показаны ярко и интересно.

Или про их борьбу: у цыган же есть разные кланы, они не принимают друг друга. И это тоже все очень остро. Богатые и бедные цыгане тоже живут по-разному. Это просто интересная культура, и прикольно, что такое сняли не просто на телеке.

Что не хотели сделать китч.

Да-да-да. Мне очень нравится платформа Okko, потому что они берут острые темы и не боятся этого. Типа «Аутсорса». Даже «Плейлист волонтера».

Я знаю, что с этим сценарием ходили по многим платформам, и очень многие хотели внести много цензуры, говорили: «Ну как это? У вас в первой серии ребенка не нашли, он утонул. В первой же серии убили ребенка. Это жестоко, это надо убрать». И я знаю, что они говорили: «Нет, мы не будем так делать».

Я реально люблю «Аутсорс», люблю эту платформу, постоянно для нее снимаюсь. Я очень благодарна. И мне нравятся проекты — это тоже вкусовое совпадение.

У тебя будет еще один проект — фильм «Дорогая, я больше не перезвоню», который сначала выйдет в кино, а потом на Okko. Насколько я понял, там герой Никиты Ефремова умирает, попадает в чистилище и должен каким-то образом добраться до рая. Ты там кого играешь?

Я играю девушку, которая тоже находится в этом чистилище. Она разбилась на мотоцикле: ехала без шлема на большой скорости. И по ней там долго принимается решение — попадет она в рай или в ад. Там пытаются понять, квалифицируется ли это как самоубийство или она все-таки ни в чем не виновата.

А чистилище — это типа такое МФЦ?

Это большой аэропорт, и из этого аэропорта вылетают самолеты. А куда они отправляются, решает какая-то небесная комиссия, которую, я даже не знаю, показывают ли в фильме — по-моему, нет.

И вот мы в какой-то момент понимаем, что я, скорее всего, попаду в ад. И мы с персонажами Димы Чеботарева и Никиты Ефремова решаем угнать самолет и полететь в рай.

Красиво.

«Во-первых, это красиво». Да.

И там тоже поднимается много разных тем. И мне нравится, что по форме это комедийный фильм. Там опять появляется моя любимая тема отношений в семье, у героя Никиты — поиск себя. Синдром отложенной жизни и все вот это. Надеюсь, что получилось прикольно.

У Евгения Алехина был рассказ «Рай открыт для всех». Там роль Чистилища выполнял бар, где бесконечно наливают, но нет туалета. Если оттуда выходишь, у тебя отнимают конечности — чем хуже ты жил, тем меньше у тебя их останется. От него остается только голова, но ее с собой в рай уносит девушка, с которой он в этом баре познакомился. Последний вопрос об этом: тебе самой рай каким представляется?

Я не думаю про «рай» и «ад». Мне кажется, что жизнь бесконечна, но это будет такой «трип». Я не думаю, что мы буквально с нашими телами и мозгами зайдем в рай, а там облака и за ресепшеном Бог стоит. Просто мир шире, чем нам кажется. И там все еще шире, все глобальное. Какой-то полет сознания.

Даже не знаю, как это сформулировать. В этом как раз и прикол, что мы тут что-то формулируем, а там формулировать будет не надо. Мне кажется, что там мы мгновенно будем понимать друг друга. Душа летит и встречается с бесконечным множеством других душ. Ты сразу все знаешь, понимаешь глобальное устройство всего. И понимаешь, с какими ненужными комплексами ты раньше жил. Которые вообще не нужны, которые ни на что не влияют.

Мне это представляется таким аттракционом, знаешь, как «картинки с галлюцинациями». Такое пространство, где все происходит одновременно. Мне кажется, там наступает какое-то ультрапросветление, когда ты вообще ни о чем не думаешь, тебя больше ничто не касается. И это нельзя объяснить.

Но свет не выключают?

Миллион процентов, что нет.

И такое восприятие, вот это знание, дает мне возможность чуть легче переносить какие-то страшные моменты в жизни. Потому что я понимаю, что ничто не конечно и что все эти боли и страхи — это все только здесь. А на самом деле их не существует.

Беседовал Егор Спесивцев