«Когда у тебя много детей, остается сильно меньше времени, чтобы думать о смерти». Интервью с режиссером Николаем Хомерики

Это интервью мы записываем в вашей квартире в Петербурге, где вы уже довольно долго живете. Почему вы уехали из Москвы?

Лет десять назад мы с женой как-то устали от Москвы и решили попробовать здесь — всегда мечтали пожить в Петербурге. Сняли квартиру, переехали. Позже оказалось, что это немного не та квартира, которую мы хотели. А когда поняли, какую хотелось бы, уже жили здесь. Хотя даже не думали, что она будет наша. Мы выбрали Васильевский остров, потому что, во-первых, моя жена здесь родилась, а во-вторых, потому что здесь более широкие улицы. Тем более Большой проспект. Здесь больше воздуха, ниже дома, больше неба. Такая, обособленная атмосфера острова. Я отсюда практически не выезжаю. Разве что когда еду в Москву через Московский вокзал.

Я учился в Петербурге и жил неподалеку отсюда — на Среднем проспекте. Каждый раз, когда я оказываюсь на острове, я невольно сверяю себя нынешнего с тем мной, который здесь переживал подростковую растерянность. Тот период меня в значительной степени сформировал. У вас есть такие формирующие воспоминания, к которым вы возвращаетесь, куда-то приезжая? И отслеживаете ли вы, как происходит переоценка ценностей, как вы меняетесь сквозь время?

Ого, какой вопрос. Так как я часто езжу в Москву, я там много брожу по местам, где учился в школе и в институте. И у меня, конечно, сильная ностальгия возникает сразу, тоже попадаю в то время. Вы сказали про переоценку ценностей — когда я в институте учился на экономическом, у меня тема реферата по философии была «Жизнь как переоценка ценностей». Я пытался там еще в юном возрасте написать о том, что мы все время находимся в процессе переоценки. Вот в процессе этой переоценки я и оказался здесь, на Васильевском острове, где мне очень нравится. Здесь, как на даче, люди совсем другие, стремления другие. Я тут знаю каждого продавца в магазине, многих — по имени. Иногда можно даже не заплатить, а сказать «денег не взял». Потому что в Петербурге совсем другие человеческие отношения.

В Москве вам было дискомфортно, потому что обстановка была более светской? Меньше простых людей и больше условной «богемы»?

Мне сложно сказать, что такое богема. Но, если мы говорим о тех людях, которые на последних страницах глянцевых журналов мелькают на фото с вечеринок, то, да, особого стремления там находиться у меня не было и нет. Удивительно, что, когда попадает в руки такой журнал, открываешь его, а там все те же люди практически. Я даже половину из них не знаю, но лица узнаю: вот опять этот, вот опять тот. Здесь, в Петербурге, своя творческая среда. И как-то так получается, что я общаюсь больше с музыкантами, чем с кинематографистами. Не знаю почему. 

В Петербурге довольно мало кинематографистов. Я с ходу могу вспомнить только Алексея Германа, но и он как будто чаще бывает в Москве. А почему вас именно музыканты интересуют — или это случайное совпадение?

Да музыка — это вообще интересно. Это искусство прямого высказывания, когда ты сочиняешь — и оно выходит. Не так, как в кино, где тебе надо сначала сценарий написать, потом деньги получить, собрать операторов, актеров. А потом все отснятое продюсеры могут смонтировать так, что от сценария ничего не останется. 

У вас не возникало желания что-нибудь написать? Чтобы без посредников.

Вот буквально первый раз в жизни, неделю назад, мы сняли дачу. Может быть, на даче получится. Но у меня ведь трое детей, кошка, собака, работа. Очень сложно найти время. Я и читаю-то чаще всего в «Сапсане», потому что там находятся эти четыре часа, когда не поработаешь. Но у меня есть мысли, что при более удачной финансовой ситуации можно было бы просто снимать кино малой группой, чтобы отойти от всех этих больших процессов, больше ориентироваться на себя.

Мне кажется, даже малой группой снимать дорого.

Есть питерский режиссер Роман Михайлов, который много фильмов снимает. Сейчас снял очередной фильм в Индии. Он снимает кино независимо, за какие-то свои деньги, и ему никто ничего не говорит про длину фильма и не ставит никаких ограничений. В принципе, я достаточно свободно снимал фильм «Море волнуется раз». Меня, правда, все-таки уговорили его сократить на полчаса, о чем я до сих пор жалею.

А что именно вы вырезали из «Море волнуется раз»?

Там была одна очень важная линия, сейчас будет спойлер. По сюжету есть молодая пара — и та же самая пара, те же люди, но 30 лет спустя. Они там общаются друг с другом, но ни разу не заводят разговор о том, что они — это они. Мы сняли сцену, где это становится очевидно, но мне сказали ее вырезать, потому что все и так понятно. Спустя два года, после просмотра мы с режиссером монтажа Иваном Лебедевым сошлись во мнении, что это было сделано зря и этой сцены очень не хватает. 

Нет желания выпустить режиссерскую версию?

Я бы очень хотел переработать фильм, но так вышло, что какому-то из исполнительных продюсеров компании понадобился наш жесткий диск и на него записали другой материал. Поэтому у меня нет исходников.

Вы далеко не сразу пришли к тому, чтобы снимать кино — сегодня уже упоминалась учеба на экономическом факультете. Как это случилось?

Во многом благодаря Музею кино и Науму Ихильевичу Клейману. Я не помню точно, как я туда попал. Помню, что стал ходить смотреть фильмы. По два-три фильма в день, переходя из одного зала в другой. Меня это очень затянуло. Года два-три я так ходил, а потом возникло желание самому что-то попробовать, поучиться где-то. И, благодаря тому, что на высшие режиссерские курсы принимали на платной основе, мне удалось поступить. В советское время туда было практически невозможно попасть, был дичайший конкурс. А когда я учился, брали всех, кто хоть что-то соображал и мог заплатить. Так я оказался в мастерской Хотиненко Владимира Ивановича, Павла Константиновича Финна и Владимира Алексеевича Фенченко. 

Какое кино вас сформировало и изменился ли вкус с течением времени?

Как это ни банально звучит, сильно повлиял Андрей Тарковский. Со временем я, конечно, стал больше ценить других режиссеров. Если мы говорим про советских, это были Кира Муратова или Алексей Герман. Но в то время у меня был классический набор — это Тарковский, Бергман, Фассбиндер, Альмодовар. В этом списке должен быть Антониони, но мне он всегда казался слишком эстетским, я его не до конца чувствовал. Вот все эти режиссеры меня и сформировали. А о том, что поменялось — в самом начале я, как и многие мои однокурсники, был помешан на однокадровых решениях, пытался придумать, как долгую сцену снять одним планом. С годами расхотелось играться в эти игрушки. На первый план вышли драматургия, работа с актером. Хотя я не исключаю, что на следующем этапе могу вернуться к однокадровым решениям, потому что уже какая-то ностальгия по ним появилась.

В последнее время вы больше занимаетесь крупнобюджетными жанровыми проектами — был, конечно, «Море волнуется раз», но зрительского кино вы сняли больше. Не возникает желания вернуться к более авторским картинам?

Сериал «Чистые», который я недавно снял, написан Александром Родионовым — это автор сценария большинства моих картин, мы с ним много работали над моими авторскими фильмами. Понятно, что «Чистые» — это более зрительская история, где по всем законам сериального формата есть клиффхэнгеры в конце каждой серии и так далее. Но я могу сказать, что этот сериал тоже авторский.

Про «Чистых» пока известно совсем немного — я видел синопсис и пару фотографий со съемочной площадки. О чем этот проект и чем вас заинтересовала эта, как я ее себе представляю, декадентская атмосфера?

Это 1903 год. У меня не было желания снимать какой-то исторический сериал конкретно об этом времени, но автор сценария сказал, что этот год очень интересен и в Санкт-Петербурге тогда происходило много важных событий. Особого декадентства там на самом деле нет. Там есть, конечно, красивые костюмы, роскошные интерьеры, но все это не обязательно называть декадентством. Атмосфера там действительно непростая — это история о том, как девушки работают, скажем так, разводчицами. Они не впрямую проститутки, а просто играют определенные роли и затем выманивают у клиентов деньги. И с этим связано немало драматических ситуаций. 

Это история про эмансипацию?

Да, там очень много об этом. О мире женщин 100 лет тому назад и о том, как они пытаются добиться свободы. Например, главная героиня хочет стать врачом, но для женщины в то время это было практически невозможно. На тот момент таких примеров в истории было всего пару штук — считалось, что это чисто мужское занятие. И конечно, героини все время хотят отойти от того дела, которым занимаются, но у них это не очень получается. А может быть, и получается, не буду говорить.

В ваших зрительских работах, от «Белого снега» до четвертого сезона «Теста на беременность», в центре внимания чаще оказывались женщины. Это случайно происходит или вам интереснее изучать именно женщин?

Меня, правда, женщины почему-то интересуют больше. Мне кажется, что в женщине как будто бы гораздо больше загадок, какой-то тайны, которую хочется исследовать. Мужчины в этом смысле более прямолинейные и понятные. Не все, конечно, но в большинстве своем. А то, что менее понятно, всегда более интересно.

Среди своих фильмов какой вы считаете наиболее удачным?

Я недавно как раз пересмотрел «Сердца бумеранг». После него я думал, что незачем дальше снимать авторское кино, потому что я уже все сказал — про одиночество, про бессмысленность всего. Это по-прежнему один из моих любимых фильмов.

Со мной очень резонирует «Сердца бумеранг», потому что я был буквально в той же ситуации, что и главный герой: мне поставили похожий диагноз — и я внезапно понял, что смертен. То есть все мы смертны, но я теперь это знал. И вы очень точно передали то, насколько невыносимо жить с этим знанием.

Да, потому что теперь ты просто знаешь, что умрешь. В этом и была идея. Для тех, кто не видел, в «Сердца бумеранг» у главного героя обнаруживают болезнь сердца, от которой он может умереть в любой момент. Кажется, что в этих обстоятельствах герой должен начать совершать какие-то безумные поступки. А моя мысль заключалась в том, что он ничего не делает. Просто живет как жил и смотрит на свою жизнь через призму того, что его может не стать прямо сейчас. Мне это показалось интересным.

Я перед нашим разговором перечитывал рецензии на «Сердца бумеранг», которые появились сразу после его премьеры. В одной из них киновед для какого-то большого журнала пишет: «Совершенно очевидно, что герой в конце фильма умирает». Мне показалось, что такой однозначности в картине нет, а через общий план в финале вы зацикливаете повествование — герой снова вышел от доктора и снова смотрит в окно точно так же, как в начале фильма. 

Честно говоря, мне все равно, умирает он или нет. Однозначности там действительно не было. Моя мысль заключалась в том, что не сейчас ты умрешь, а через 30 лет — какая разница? Это все равно произойдет. Я говорил про отношение к жизни через призму того, что мы не вечны. Можем ли мы что-то поменять, зная об этом? Хотелось бы, чтобы можно было. И я говорю, что можно все поменять, если задуматься. А если не задумываться, то можно прожить так, как герой и живет. Как овощ на грядке.

А вам свойственно себя так подгонять, насильно вытаскивать из тех обстоятельств, в которых вам комфортно, чтобы развиваться дальше?

Я все время себя куда-то вытаскиваю, как барон Мюнхгаузен, за уши. Это в силу характера, что ли. Я же Овен. Все время есть какие-то цели и к ним надо идти, и сразу ставить следующие, чтобы не останавливаться, пробовать себя в чем-то новом. Хотя мой любимейший режиссер Отар Иоселиани, недавно ушедший из жизни, всю жизнь снимал один и тот же фильм. В разных декорациях, с разными историями, но это по сути был один и тот же фильм. Это исключение, когда человеку было интересно вот так. Он сразу поймал главную нить этой вселенной и распутывал ее всю свою жизнь. Я обожаю Иоселиани, но мне все время хочется пойти дальше, сделать что-то другое.

Как вы для себя определяете «главную нить» своего творчества?

Для меня это то, о чем говорил Толстой: «Если ты прожил день и не подумал о смерти, значит, день прошел зря». У меня всегда прослеживается тема ухода, тема, скажем так, невечности пребывания на этой земле в физическом теле.

А вы при этом верите, что после смерти что-то будет?

Думаю, да. Вопрос веры — сложный вопрос. Но я верю. 

Вы вообще часто думаете о смерти? 

Не о смерти, скажем, но об уходе неминуемо все напоминает. Спина дает о себе знать, да и годы идут все быстрее и быстрее. Один год ощущается как пять минут. Поэтому, конечно, думаю об этом, но эти мысли не вводят меня в депрессию. К тому же есть такой момент, что, когда я снимал «Сердца бумеранг», еще не было ни жены, ни детей, ни собаки, ни кошки. Когда у тебя много детей, остается сильно меньше времени, чтобы думать о смерти. Тебе надо отвезти ребенка в школу, привезти его из школы, и куча других дел. Но все равно, когда уже все спят, ты сидишь на балконе вечером и наступает момент подумать обо всем — и о смерти, и о себе.

Ваше восприятие смерти изменилось со временем? Моим главным страхом была и остается преждевременная смерть, когда есть большое количество амбиций, которые ты в силу естественных причин не можешь воплотить в жизнь. Мне интересно, меняется ли это с годами, ощущаешь ли ты себя более воплощенным в своих делах? Или человеку всегда хочется большего?

Конечно, человеку всегда хочется чего-то большего. Даже если у него всего до фига. Я вот сижу на балконе и думаю: «Блин, ну, хороший фильм снял. Но не все фильмы были хорошие. А мог бы ведь ”Золотую ветвь” в Каннах получить! Мог бы, если бы поднапрягся. А что же ты не поднапрягся? Что, уже все, сил нет?» Вот какие-то такие разговоры веду сам с собой. А потом понимаю, что не в ветке же счастье.

Для вас сейчас больше значат ваши фильмы или ваша семья?

Наверное, 50 на 50. В последнее время я очень тщательно стал отбирать проекты, в которых участвую, если это не мой авторский фильм. Потому что ощущение, что «все впереди», прошло — уже довольно немного всего впереди. И сразу думаешь: «Какого хрена я сейчас потрачу полтора года своей жизни на какую-то вот вещь, которая мне не максимально интересна?» Но и это сложно, потому что деньги все равно нужны.

Вы сейчас скорее снимаете, чтобы заработать или чтобы высказаться? И чем в этом смысле являются «Чистые» — способом заработка или высказыванием?

Сериал «Чистые», который сейчас монтируется, — это высказывание. Высказывание о том, что свобода не где-то, свобода внутри нас. И в «Чистых» много актуального, потому что за прошедшие сто лет мало чего поменялось. Вот такая незамысловатая мысль. Буквально сейчас решается вопрос о продолжении сериала, о втором сезоне. Я бы хотел продолжить работу, потому что это очень редкое сочетание зрительского и авторского кино. Это та ниша, нащупав которую хочется еще в ней поработать. 

Тем более что сериалы сегодня дают больше возможностей именно для высказывания. Кинотеатры все-таки скорее заточены под аттракцион, а онлайн-платформы работают на разные сегменты. И на думающего зрителя, и на какого-то другого. Они пытаются закрыть все ниши. У кинотеатров другая цель: там каждый фильм должен максимально быстро заработать миллиард.

Для вас есть разница между домашним и кинотеатральным просмотром? 

Разница, конечно, есть. Это как футбол — можно смотреть дома, а можно сходить на стадион. На стадионе совсем другая энергетика, хотя мяч там гораздо хуже видно и повторов нет. Но сами ощущения — это небо и земля. С кино, может быть, не такая большая разница, но она все равно есть. Когда ты находишься в процессе коллективного просмотра, сзади тебя тоже смеются или плачут, эффект усиливается. За исключением тех случаев, когда в драматический момент хрустят пачкой от чипсов.

Это тоже преимущество — заставляет фокусироваться на фильме.

Вообще, очень жаль, что смотреть кино сейчас негде. В Москве есть Музей кино, но я не знаю, что и как там показывают, я не был еще. Очень не хватает мест, где показывали бы сложные фильмы. Благодаря такому месту я в кино оказался. Потому что это особая среда. Во Франции практически в любом крупном городе есть синематека, куда ходят люди, интересующиеся кино. Это целые сообщества, люди там встречаются друг с другом, возникает какая-то химия — это очень круто.

Из чего-то подобного в Петербурге я могу вспомнить только «Ленфильм». Да, в Петербурге есть «Ленфильм», где иногда что-то показывают, кинотеатр «Аврора», кинотеатр в «Англетере», но настоящей синематеки нет. Хотя, находясь в Париже, я могу в любой день пойти посмотреть Тарковского или Бергмана. И это правда нужно, потому что сложные фильмы бывает тяжело самому посмотреть за раз — ты прерываешься на дела, потом досматриваешь его через время. А этого нельзя делать, потому что просмотр должен быть непрерывным. Но обеспечить его себе очень трудно. Ты не можешь выключить телефон даже на два часа, вдруг кто-то напишет. В этом минус индивидуального просмотра таких фильмов. А сериал можно спокойно смотреть на кухне, параллельно играя в игру и слушая музыку.

Есть ли какие-то важные для вас фильмы, к которым вы время от времени возвращаетесь или которые просто хотели бы порекомендовать?

Сейчас у меня в голове, не знаю почему, всплыл фильм Рустама Хамдамова «Анна Карамазофф». Там Жанна Моро в главной роли. Это сюрреалистический фильм в стиле Рустама Хамдамова. Главная мысль там заключается в том, что мы на самом деле не знаем, что происходит. Рустам говорил, что вся наша жизнь — это узор туркменского ковра. С одной стороны, мы должны что-то менять, как я говорил ранее, ставить перед собой новые задачи, но есть и элемент предначертанности. Все, что ты делаешь заранее на ковре записано. Ты просто движешься по этому ковру, как по лабиринту. Рустам считает, там монтаж не тот, но все равно очень интересный фильм. А из дебютов я бы, конечно, посоветовал всем посмотреть фильм «Привет, мама» — его сняла моя знакомая Иля Малахова. Фильм показывали на последнем «Сан-Себастьяне». Это очень интересное кино со своей авторской интонацией.

Беседовал Егор Спесивцев