«Сплошные уроды, еще и с двойным дном». Актер Илья Любимов о «Пророке», Жуковском, гениальности и «новых героях»
Помните ваше первое впечатление от кино?
Я очень хорошо помню, как в пионерском лагере нам показывали «Иди и смотри». Помню свои ощущения от военных фильмов, от этой страшной жестокости. От кинохроники, когда родители смотрели ее на черно-белом телевизоре. Была какая-то годовщина, 1980-е годы. Там показывали зверства в Освенциме. Родители тогда выключили телевизор, чтобы я не смотрел. Этот момент я тоже хорошо запомнил.
Потом я помню, как на видеомагнитофоне у друга посмотрел фильм «Коммандо» с Арнольдом Шварценеггером. Это было незабываемое впечатление, я ничего подобного не видел. Я обалдел от цветов, которые там были, обалдел, что есть такой мир. Шел домой и думал об этом. Потом помню ощущение от фильмов Тарковского — их любили смотреть мои родители, но они были тягучими и мне непонятными.
Совершенно волшебные ощущения остались от «Шерлока Холмса» с Ливановым и Соломиным. Его показывали по телевизору по воскресеньям, и вся семья собиралась, чтобы окунуться в этот мир старой Англии. Еще, конечно, когда появился «Том и Джерри», это были невероятные впечатления. Пыльные видеосалоны за рубль.
Какие фильмы вы регулярно пересматриваете?
Достаточно регулярно пересматриваю Чаплина. Его полнометражные фильмы — «Огни большого города» и «Малыш». Пересматривал недавно фильм венгерской режиссера-постановщика и сценариста Ильдико Эньеди «Волшебный стрелок». Там снялся наш Кайдановский. Замечательная картина. Бесконечно пересматриваю советскую классику. Не говоря даже о военных фильмах — их очень много, все не перечислишь. «Они сражались за Родину», например. И точно так же с нашей психологической классикой — «Город Зеро». Прекрасные комедии.
Я больше даже люблю не конкретные фильмы, а актеров наших. Я безоговорочно пересматриваю все, в чем снимались Евстигнеев, Папанов, Миронов, Ширвиндт, Ефремов. Весь «Современник» и МХАТ. Я очень люблю это поколение артистов, послевоенное, и практически все картины с их участием иногда пересматриваю. Я могу бесконечно смотреть Хуциева. Наша классика вообще очень многоплановая.
А вам все ее «планы» одинаково близки?
Конечно, нет. Например, фильм «Девчата» я могу пересмотреть, но прямо стремиться к нему не буду. А вот к фильмам Захарова — буду. И много к чему еще. «Старший сын» — не шедевр, разве? «Белая гвардия» — чем не шедевр? Фильмы Михалкова — тоже ведь шедевры. Про Германа я вообще молчу. И есть, конечно, мой мастер Петр Наумович Фоменко. Он прежде всего театральный режиссер, но его фильмы уже тоже стали культовыми: «Поездки на старом автомобиле», «На всю оставшуюся жизнь».
Кстати, голливудскую классику я тоже часто пересматриваю. И итальянское кино, замечательное. Весь этот корпус мирового культурного наследия, который успел произойти до глобального кризиса, очень интересный. У нас это было до конца «перестройки», 1990-е годы. На Западе примерно так же, где-то до начала 2000-х.
Что случилось потом?
Началось упрощение. То, что называется популярной культурой. Произведения искусства стали более одномерными. К ним не предполагается возвращаться. Их достаточно посмотреть один раз. Изменились технологии производства, изменилось наше восприятие культуры. И сама культура, конечно. В том вале информации, который нас окружает, городить что-то фундаментальное — ошибочно. Человек сейчас воспринимает все на такой скорости, что ему нужно все разжевывать, как ребенку.
Разве? У нас ведь были, как минимум, «новые тихие». Лучшие фильмы Хомерики, Германа-младшего, продолжите сами — это же правда хорошее кино.
Я согласен. Но вы понимаете, тут другой вопрос встает. Ведь произошла серьезная смена ориентиров у поколения. Вот мы сейчас с вами беседуем — поводом для нашего разговора стал фильм «Пророк» о Пушкине. Я за время работы полюбил главного героя в исполнении Юра Борисова, и его самого, как человека, тоже очень полюбил. Вокруг него сейчас столько мирового внимания. И это неслучайно. Потому что его герой положительный без кавычек. Как Юрий Гагарин. Не испорченный, чистый, мужественный. А все мое поколение воспитывалось на совсем других героях.
Мы смотрели на героев изувеченных. На героев, дошедших до дна. На травмированных людей, которые в лучшем случае успевали перед смертью искупить свою вину перед Богом. Это даже не гладиатор, который был вынужден убить много народу, чтобы отомстить. Эти люди еще хуже. Это герои Trainspotting — совершенно другая волна. И это абсолютно понятно, потому что культура — это в том числе политический инструмент. Это началось еще с The Beatles, если не раньше.
Тогда уж со службы Элвиса в армии.
Ну, да, где-то там. И это ведь тоже все совсем другие герои. Растолстевший Элвис, сидящий на наркотиках. Умерший Джим Моррисон. Курт Кобейн, покончивший с собой. Это все герои своего времени. Они уходят в прошлое. Появляются другие герои. И у нас выросло целое поколение людей, которые не хотят травмы, не хотят негатива.
Вы называете режиссеров из начала 2000-х — это люди переходного периода. И это все сплошь травмированные люди. Они тоже пришли из послевоенной повестки и нащупывали какой-то свой язык в этом новом мире. А сейчас все совершенно по-другому. Если в советское время была пропаганда спорта, а народным героем все равно был Высоцкий, то сейчас у людей по-настоящему в приоритете ЗОЖ.
Но есть другая истина: человек, а тем более художник, интересен только тогда, когда он проходит через испытания. Как герой мифа. Всегда интересен тот, кто вернулся с поля битвы. Что он видел? Каких женщин бросил на своем пути? Что ему пришлось испытать? Такого героя хочется расспросить о жизни. И совсем не так интересно расспрашивать человека, который благополучно жил, отдыхал в Европе. Но это нам.
А современным людям это интересно. И тут получается столкновение двух картин мира, очень серьезное. Нам еще предстоит вернуться к той сложности, которая была, потому что все развивается по спирали. Сегодня зритель выбирает другого героя. Который чист, который молод и не изуродован жизнью, как мы привыкли. Это касается даже «Марвел». Посмотрите любой фильм: сплошные уроды. Еще и с двойным дном.
Но ведь тот же Пушкин — это совсем необязательно такой «положительный» герой. По мотивам его биографии можно снять даже сокуровскую драму про отношения человека и власти. Просто выбирают снимать глянцевую сказку. Вы понимаете, почему в «Пророке» Пушкин настолько упрощается, сглаживается?
Я не совсем согласен с такой формулировкой. Просто задача фильма — привлечь внимание к персоне. Бесконечно все рисуют Мадонну. Имеет ли право очередной Микеланджело написать свою интерпретацию? Да, конечно, имеет. Дело в том, что Пушкин сам стал известным сюжетом. Образ византийского Христа ведь тоже был многократно упрощен. Даже нательные крестики изменились. Все стремится к упрощению. А режиссер «Пророка» Феликс Умаров — безусловно, художник. И он имеет право вообще на все. Он очень хорошо понимал, с чем имеет дело.
Пушкин превратился в архетип, с которым можно делать все, что угодно. Вокруг этой статуи можно устраивать любые пляски, одевать ее в любые костюмы. Вы сами отчасти ответили на свой вопрос. Пушкин — сложная, многогранная фигура. По описаниям современников он был невыносимым, очень сложным человеком. И мы его знаем таким в том числе. А тот, кто не знает такого Пушкина, скорее всего, не знает о нем вообще ничего. И наш фильм — это скорее фантазия молодого художника.
Вам эта фантазия интересна?
Мне всегда интересен новый взгляд. Я уже поиграл и в глубоком психологизме, и в абстрактной живописи, и в реализме, и в почти порнографическом представлении. Чего там только не было. Классику можно выворачивать как угодно. Володя Епифанцев, когда мы учились, ставил этюд по Пушкину, который назывался «Пушкин плакал». Это была гениальная работа. Так что у меня разный Пушкин был в жизни.
А какой он был у Епифанцева?
Это была композиция из «Маленьких трагедий», а основная часть там была из «Пира во время чумы». Все было оформлено очень красиво и мистически, как это любил делать Володя. Все стихи были заранее записаны на магнитофон. То есть люди только открывали рот, когда проигрывались записи их же голосов. Какие-то части проигрывались очень быстро и неразборчиво, а монолог священника, до сих пор помню, был очень медленный: «Безбо-о-ожный пир, безб-о-о-ожные без-у-у-умцы!».
И все это было под невероятно тяжелую музыку, блэк-метал. По сцене возили тележку с накиданными на нее трупами. Окровавленные однокурсники, неподвижные фигуры читающих девочек, сидящих на кровати. Очень страшно — и очень талантливо.
В «Пророке» Пушкин читает рэп — я понимаю задумку, но мне кажется, что получилось неубедительно. Во-первых, потому, что рэп слабый — и по тексту, и по музыке. Во-вторых, потому что рядом с оригинальными текстами Пушкина сочиненные специально для фильма песни звучат еще слабее. Вам эта часть фильма понравилась? Я не о задумке говорю, а о том, как это реализовано.
Я не берусь судить, насколько это получилось. И мы, конечно, не первые, кто так делает: был же «Иисус Христос — суперзвезда», где вообще вариации на тему библейского текста, евангельские цитаты и все остальное. Казалось бы, как с Библией могут соревноваться какие-то тексты собственного сочинения? Но там получилось удачно. Хотя для того, чтобы оценить это в полной мере, надо блестяще владеть английским языком. Возможно, кому-то это режет слух. Я не знаю, что было бы, если бы мы, например, переписали православную молитву современным русским языком.
Вы справедливо заметили, очень сложные текстовые корреляции возникают. Просто я, как человек взрослый и занимающийся кино уже больше 30 лет, понимаю, что не мне судить. Кому нужно мое мнение? «Иди, Илья, снимай свое кино и там делай так, как считаешь нужным. А мы потом будем с бокалами в руках на премьере обсуждать, что в твоем фильме получилось удачно, а у твоего конкурента — неудачно». Дурной тон говорить «я бы сделал по-другому», когда произведение уже существует.
В «Пророке» вы играете Василия Жуковского — для современного человека это, я думаю, не самый очевидный поэт. Вы сами его когда прочитали? В школе?
Думаю, что гораздо позже. Наверное, в институте, когда погрузился в Пушкина. Но и тогда внимательным чтением Жуковского я не занимался. Я его воспринимал как достаточно посредственного поэта. Я читал его стихи, но они не произвели на меня значительного впечатления. Хотя некоторые крылатые фразы ему принадлежат.
Набоков говорил, что Жуковский — «величайший второстепенный поэт».
Да, это очень точно. Хотя я знаком немного с поэзией декабризма, с тем же Кюхельбекером — и если сравнивать именно поэзию, Кюхельбекер мне кажется гораздо талантливее. Жуковский — крупная фигура, но для меня он был прежде всего хранителем наследия Пушкина. На секундочку, это же ему принадлежит идея музея-квартиры Пушкина. Хотя истинные мотивы Жуковского мы никогда не узнаем. На бумаге это выглядит так, что Жуковский сам все организовал, но было ли это его желанием, или он, как чиновник, просто исполнял чью-то волю — сложно сказать.
Жуковский, как я его понимаю, был такой светский лев, аристократ, покровитель. Учитель словесности, высокообразованный человек, переводчик. Тоже культурный феномен, но не поэт в полном смысле этого слова. Просто раньше так было принято. Это считалось необходимым набором: женщины пели романсы, мужчины писали эпиграммы, с детства вели поэтические дневники. Жуковский не был гением. Рядом с ним был гений. А он в первую очередь учитель. Вот вы бы как его определили?
Как первого романтика. Жуковский же создал традицию. Понятно, что она заимствованная, но он был первым — с переводами «Сельского кладбища» и всем остальным. И даже если воспринимать его только как наставника: поэт, воспитывающий наследника престола, интереснее, чем мертвый гений.
Смерть на дуэли — это плата за талант. Без нее таланта не будет. Здесь то же самое, что со старцами и послушниками. «Почему сейчас нет старцев? Потому что нет послушников». Потому что мало кто готов, как Курт Кобейн, вставить себе дробовик в рот. Или, как Пушкин, пойти на дуэль. Талант — это ведь и счастье, и мука. А воспитание наследника — совсем другая жизнь. И у такой жизни совсем другая цена.
Вы почти в каждом интервью говорите о вере, о христианстве — с этой стороны вы Жуковского не пытались исследовать? У него ведь тоже были поиски.
Как у Бориса Рыжего: благодарю «за то, что сердце верит, а разум знает. Благодарю за то, что ничего подобного на свете не бывает». Говоря о Жуковском, для меня изучение религиозных мотивов людей того времени — это скорее развлечение. Я не отношусь к этому серьезно. Когда я изучал отношения Александра Сергеевича с верой, я сразу от нескольких очень хороших пушкиноведов услышал такую мысль: «Для образованного человека в ту эпоху вера была таким интимным вопросом, который не обсуждался».
В каком-то смысле это тоже был инструмент — политический, социальный. И каждый человек самостоятельно выбирал, как им пользоваться. Вопрос о масонстве Пушкина до сих пор остается открытым. Он правда был масоном или это были какие-то денежные отношения? А может быть, он вообще был тройной агент? Неизвестно.
Так же и с Жуковским. Как я могу отслеживать не просто христианские, а еще и конкретно православные мотивы, скажем, в его поздних произведениях? Это ведь публицистика. Отражает ли она реальные воззрения человека? Да ни в коем случае. Это чиновник. Это как если бы сегодня кто-то из правительства заявил, что он атеист.
Тютчев тоже был чиновник.
Тютчев был поэт. И Пушкин был поэт. И у Пушкина православие сквозит. Это есть в тексте, в самом языке. С масонством он играется, хулиганит. Но в его произведениях мы ощущаем эту православную философию, какой текст ни возьми. А Жуковский в этом смысле — не поэт. Я ни в одном его стихотворении не увидел Жуковского. Я увидел блестящее обращение со словом, философские мысли, безупречные подражания. Но человека за этими словами я не могу увидеть, как ни пытаюсь.
На свой 49-й день рождения Жуковский писал, что «не жил, а попал в старики». Вам в этом году исполняется 48 — чувствовали себя похожим образом?
Вы знаете, очень может быть. Он это очень удачно сформулировал. Тогда, конечно, взрослели раньше. У меня нет ощущения, что я уже прямо «в старики» попал. Но этот диссонанс между самоощущением и реальностью с возрастом точно приходит. Просто Жуковский, конечно, выразил это намного красивее, чем я. Я соглашусь, да.
У вас есть любимое стихотворение?
Сейчас мне хочется сказать, что это «Бесы» Пушкина:
Оно очень точно выражает то состояние, в котором сейчас находится наша планета. Там есть еще дальше замечательные слова:
Я вспомнил, как рассказывал это в школе наизусть. Про это тоже спрошу: не вредно ли, что стихотворения для большинства людей — это просто тренажер для памяти? Или красивый текст для выразительного чтения. Актерская привычка читать стихи «на разрыв» — это вообще отдельная тема.
С поэзией все борются, кто как может. Я, наоборот, считаю, что поэты обычно плохо читают свои стихи. Вот когда Смоктуновский читает Пушкина — это же восхитительно. И смысл сразу открывается. Я не знаю, как сам Пушкин читал бы эти стихи, но я считаю, что Иннокентий это делает восхитительно. Но я согласен, что иногда чтение стихотворений лишает их смысла. Получается просто тренировка ума. С тем же успехом можно запоминать последовательности чисел — и такие стихи тоже есть.
Последний вопрос: есть ли у вас какое-то главное воспоминание или впечатление, возможно, поворотный момент в жизни, на который вы время от времени оглядываетесь и понимаете, что вас этот опыт изменил?
Когда я был еще подростком, я жил, как все подростки, не оглядываясь ни на кого, и видел впереди себя только светлое будущее и море удовольствия. Времена были тяжелые — 1990-е годы. И вот, в один из дней, придя домой, я увидел сидящую на диване мать. Она не видела, что я за ней наблюдаю. Она была очень уставшая.
Я впервые увидел перед собой настолько уставшего человека. И меня это довело до слез. У меня внутри тогда что-то треснуло. Раскололся мир, где главным героем был я. Мне тогда было лет 17, может быть, 18, и я неожиданно для себя понял, что существуют другие люди. И им может быть очень больно. Гораздо хуже, чем мне.
Оказалось, что мир моих желаний жалок и ничтожен. Он ничего не стоит по сравнению с тем, какие трагедии происходят за моей спиной. Я на собственном опыте пришел к знаменитой фразе Толстого, что настоящее счастье — это жить для другого. Я вдруг понял, что не смогу быть счастливым, пока моя мама сидит в таком состоянии. Я могу уйти, могу отвернуться, но забыть не смогу никогда. Раньше мог. А теперь не могу.
Беседовал Егор Спесивцев