Исабель Альенде: «Виолета». Отрывок из саги, охватывающей весь XX век

В первый год Хосе Антонио обосновался с Марко в горных лесах, где они восстанавливали пришедшую в упадок лесопилку и организовывали доставку стройматериалов на скромную фабрику по производству панелей, которую открыли на окраине Сакраменто. В следующем году они разделили работу: Марко взял на себя производство, а Хосе Антонио открыл контору по продаже домов. Первые заказы поступили от местных землевладельцев, которым требовалось простейшее жилье для временных работников, а позже домишки для малообеспеченных семей. Никогда прежде не видывали эти места, чтобы работа двигалась так быстро и слаженно. Двое рабочих закладывали фундамент и проводили воду; едва цемент высыхал, появлялся грузовик с модулями, из которых менее чем за два дня возводили стены, а на третий уже укладывали крышу. В завершение жарили праздничное асадо* и щедро поили рабочих вином — все это за счет «Сельских домов», что послужило хорошей рекламой.

В первом доме, построенном в качестве образца, вполне можно было жить, но выглядел он как собачья конура — тут наше с Марко и Хосе Антонио мнение совпадало. Они предложили посадить вокруг него растения, но чтобы как-то прикрыть голые стены, потребовался бы целый лес. В порыве вдохновения мне пришло в голову устелить крышу слоем соломы, которую индейцы использовали для своих хижин, чтобы оправдать название «сельский дом» и спрятать гофролист, придававший дому унылый вид. Это была блестящая идея. Фотографии Хосе Антонио печатали в местных газетах рядом с домом-образцом и подписью, что такое жилище не только удобно и экономично, но и очаровательно в своем соломенном парике. Вскоре дело пошло в гору, пришлось расширить фабрику и нанять архитектора.

В том же году я убедила брата взять меня на работу: он был моим должником, ведь это я подкинула идею соломенной крыши. Я задыхалась в тесном мирке Санта-Клары, где прожила столько лет, — мне нужно было увидеть что-то еще, прежде чем навсегда увязнуть в быту, который я собиралась разделить с Фабианом. Ривасы хотели, чтобы я выучилась и стала учительницей, поскольку у меня был явный педагогический талант, а также опыт, но я не люблю детей, с детьми меня примиряет лишь то, что они быстро становятся взрослыми.

Мама и тетушки согласились отпустить меня на год или два в Сакраменто; против был только Торито, который не представлял жизни без меня, а еще Фабиан — по той же причине. Семейство Шмидт-Энглер наверняка обрадовалось такому повороту событий, надеясь, что временная разлука, если повезет, станет окончательной. Наверняка они рассчитывали, что в городе найдется какой-нибудь молодой человек, подходящий для такой девушки, как я, а они бы тем временем подобрали в немецкой колонии более подходящую спутницу жизни для Фабиана.

Подготовка к переезду началась заранее, мне нужно было кое-что купить; не могла же я отправиться в Сакраменто в комбинезоне, деревянных сабо и индейском пончо. Мисс Тейлор прислала нам из столицы выкройки для платьев и материал для шляпок; швейная машинка не умолкала неделями напролет. Даже тетушка Пилар, которая в обычное время целыми днями подковывала лошадей и пахала землю вместе с дядей Бруно, присоединилась к дружному коллективу. Они смастерили вешалку для одежды с железным стержнем, куда мы вешали уже готовые городские наряды — платья, скопированные из журналов мисс Тейлор, жакеты, пальто с воротником и манжетами из кроличьего меха, шелковые нижние юбки и ночные сорочки. Помимо тканей, привезенных Хосе Антонио, имелись у нас в распоряжении мамины элегантные платья, которые она не носила уже лет десять, — их распороли, чтобы сшить новые, модные и современные.

— Носи аккуратно, Виолета, другого приданого у тебя не будет, — предупредила меня тетушка Пилар, орудуя ножницами: пришло время отрезать и мою косу.

Все, даже мама, которая редко покидала кровать или плетеное кресло, отправились проводить меня на станцию. С собой у меня было три тяжелых чемодана и шляпная коробка — те же самые, что много лет назад мы взяли, отправляясь в Изгнание, — и большущая корзина, собранная для меня Факундой, — снеди в ней хватило, чтобы поделиться с другими пассажирами. В последний момент, чтобы я не успела отказаться, Фабиан протянул мне в окошко поезда конверт с деньгами и любовное письмо, написанное в таких страстных выражениях, что я спрашивала себя, кто его продиктовал, — трудно было представить, что мой жених способен выражаться настолько красноречиво. Рассуждая о чувствах, он заикался и умолкал, но бумага и перо в руке придавали ему уверенности.

В последние дни мне передалась общая нервозность; я впервые ехала куда-то одна, и Фабиан предложил отправиться вместе со мной до вокзала в Сакраменто, где меня встретит Хосе Антонио, но по настоянию Лусинды, которая прервала летнее путешествие, чтобы приехать с Абелем со мной попрощаться, я отказалась.

— Ты уже не девчонка. Отстаивай свою независимость, не позволяй никому решать за себя. Учись сама принимать решения. Ты меня поняла? — сказала мне Лусинда.

Я навсегда запомнила эти слова.

Я прожила в Сакраменто год, работая помощницей Хосе Антонио, когда в один прекрасный день позвонил дядя Бруно: мама чувствовала себя очень плохо. Мы не впервые получали тревожные звонки. Мамино здоровье начало ухудшаться двадцать лет назад, и с тех пор она так часто воображала, что умирает, что в итоге мы мало обращали внимания на ее жалобы. Однако в этот раз ситуация была серьезной. Дядя Бруно попросил нас поторопиться и разыскать братьев, чтобы те успели с ней попрощаться.

И вот мы, сестра и пятеро братьев дель Валье, встретились впервые после похорон отца. Я с трудом узнала четверых из них — за минувшие десять лет они превратились в отцов семейств, профессионалов, имеющих немалый вес в обществе, состоятельных консерваторов. Думаю, они тоже едва меня узнавали. Они помнили девочку с косичками, которую в последний раз видели в окошке поезда, а теперь перед ними стояла женщина двадцати одного года. Любовь требует заботы, Камило, ее следует поливать, как растение, а мы позволяем ей увянуть.

Мама была без сознания. За это время она усохла, от нее остались кожа да кости. Я подумала, что мы опоздали и она умерла, а я так и не успела сказать ей, как сильно ее люблю, и почувствовала спазмы в животе, которые обычно терзают меня в моменты наивысшей душевной боли. У мамы была прозрачная кожа, губы и пальцы посинели от удушья, с которым она боролась годами и которое в конечном итоге ее одолело. Воздух она втягивала с болезненным усилием, судорожными глотками; на несколько минут переставала дышать, и всякий раз, когда мы думали, что все кончено, отчаянно глотала воздух. Ее кровать перенесли в маленькую гостиную, убрав оттуда стол и диван, чтобы проще было за ней ухаживать.

Узнав о происходящем, Фабиан прибыл через пару часов после нас и привез с собой доктора, мужа одной из своих сестер. Везти куда-то больную было невозможно; в наших местах имелось несколько поликлиник, но ближайшая больница находилась в Сакраменто. Врач поставил диагноз — запущенная эмфизема легких; по его словам, сделать ничего было нельзя, пациентке оставалось жить несколько дней. Перспектива видеть мамину агонию казалась невыносимой, в этом все мы придерживались единого мнения. Тетушка Пия, убедившись в конце концов, что ее волшебные руки не могут облегчить страдания сестры, решила обратиться за помощью к Яиме.

Абель и Лусинда отправились за ней в общину. Эта женщина происходила из рода целительниц, передавших ей дар врачевания, вещих снов и сверхъестественных откровений, развить которые помогали опыт и добрые дела. «Есть люди, которые используют свою силу во зло. Другие берут за исцеление плату, и это убивает их дар», — говорила Яима. Она была связующим звеном между духами и землей, разбиралась в растениях и обрядах, могла рассеять негативную энергию и вернуть человеку здоровье. Она выгнала из дома братьев и, оставив только тетушек, Лусинду, Факунду и меня, приступила к ритуалам, чтобы помочь Марии Грасии перейти на Тот Свет, — так ребенку, который должен вот-вот родиться, помогают при переходе на Этот Свет, говорила она.

Три года назад ферму Ривасов электрифицировали — разрешения у нас не было, и мы самовольно подключились к высоковольтным проводам, но Яима велела отключить свет и радио, поставила вокруг кровати зажженные свечи и наполнила комнату дымом шалфея, чтобы очистить энергию.

— Земля — Мать, она дает нам жизнь, а мы обращаемся к ней с молитвой, — сказала она.

Повязала на глаза черный платок и тщательно ощупала руками больную.

— Ее руки видят невидимое, — шепнула мне Факунда.

Затем сняла повязку, достала из сумочки какие-то порошки, смешала их с небольшим количеством воды и дала маме с ложечки. Вряд ли умирающая могла что-то проглотить, но часть смеси все-таки осталась во рту. Яима взяла бубен, тот самый, который я видела у нее в хижине, когда впервые попала к индейцам, и начала ритмично в него постукивать, напевая что-то на своем языке. Позже Факунда объяснила, что она взывает к Небесному Отцу, Матери-Земле и духам предков умирающей, чтобы они пришли за ней и забрали ее с собой.

Ритуал с бубном длился часами. В середине Яима сделала короткий перерыв, зажгла свежую веточку шалфея, снова очистила комнату ароматным дымом и влила в рот пациентке еще одну порцию настоя. Сначала тетушки Пия и Пилар читали христианские молитвы; Лусинда наблюдала, пытаясь запомнить детали, чтобы потом записать в блокнот; Факунда подпевала Яиме на их языке, а я, съежившись от спазмов в животе, гладила маму, но вскоре замкнутое пространство, дым, удары в бубен и присутствие смерти всех погрузили в транс. Никто не двигался. Каждый удар бубна отдавался эхом в моем теле, пока я не перестала защищаться от боли и не поддалась странному оцепенению.

Я пребывала в состоянии полусна — не нахожу другого объяснения пережитому мной исчезновению времени и пространства. Невозможно описать словами растворение в черной пустоте вселенной, где исчезли тело, чувства и память, исчезла сама пуповина, связывающая нас с жизнью. Не осталось ничего — ни настоящего, ни прошлого, и в то же время я стала частью всего сущего. Не уверена, что это было духовное путешествие, потому что среди прочего исчезла и способность предвидеть, которая позволяет нам верить в душу. Думаю, это было похоже на смерть и я снова переживу нечто подобное, когда настанет мой последний час. Я пришла в сознание, когда гипнотические удары в бубен смолкли.

По окончании церемонии Яима, такая же измученная, как и другие женщины, выпила мате, который поднесла ей Факунда, а затем повалилась в углу, чтобы восстановить силы. Дым рассеялся, и я увидела, что мама крепко спит и дышит легко и свободно. За остаток ночи приступы удушья не повторялись; пару раз я подносила к ее рту зеркальце, чтобы проверить, жива ли она. В четыре часа утра Яима трижды ударила в бубен и объявила, что Мария Грасия отошла к Отцу. Я лежала в постели рядом с мамой, держа ее за руку, но ее уход был таким безмятежным, что я и не заметила, как она умерла.

Мы, шестеро детей дель Валье, доставили мамин гроб на поезде в столицу, чтобы похоронить рядом с мужем в фамильной усыпальнице. В течение нескольких месяцев я не могла оплакивать ее смерть. Я часто думала о маме с тяжестью в сердце, вспоминая годы, прожитые бок о бок, упрекая ее за постоянную печаль, за недостаток любви ко мне, за то, что она так мало делала для того, чтобы мы стали ближе как мать и дочь. Я злилась на то, что у нас был шанс, но мы его упустили.

Однажды вечером, оставшись в конторе одна, занятая какими-то заказами, я почувствовала, как внезапно воздух сделался ледяным, и, подняв глаза, чтобы проверить, не открыто ли окно, увидела маму: она стояла возле двери в дорожном пальто и с портфелем в руке, будто ждала поезда. Я не двигалась и перестала дышать, чтобы ее не спугнуть.

— Мама, мама, не уходи, — беззвучно попросила я, но через мгновение она исчезла.

И тут я наконец разрыдалась. Поток безудержных слез очистил меня, так что ничего не осталось от обиды, вины и дурных воспоминаний. С тех пор дух моей мамы следует за мной неотступно.

*Асадо — блюдо из жареного мяса, распространенное в Южной Америке.

Приобрести книгу можно по ссылке.