Я хорошо помню первый день Хануки 1926 года: в укрытом снегом городе стояла непривычная тишина. И вдруг на пороге нашего дома возник Франц с букетом подвядших цветов и бутылкой инжирного ликера. Его волосы были мокрыми от снега. Не поднимая взгляда от придверного коврика, он дрожащим голосом попросил у папы моей руки.

— Вам лучше спросить мою дочь, господин Зингер, согласна ли она стать вашей женой, — ответил папа, пожав плечами. — Ведь это она, если захочет, будет жить с вами всю жизнь, молодой человек. Кто я такой, чтобы разрешать или запрещать? Я всего лишь старый торговец, которому небезразлична судьба дочери. Однако настали такие времена, что я вынужден держать под своей кроватью заряженное ружье, и я пущу его в ход против любого негодяя, который осмелится угрожать этому дому или заставит страдать мою девочку.

Стоит ли говорить, что я не вышла за Франца? Однако мы решили сохранить отношения и продолжать совместную работу.

В начале нового года я с грустью отказалась от мастерской, где работала с Анной и Мартой. Мы с Францем открыли студию интерьерного дизайна «Зингер-Дикер».

В своих проектах мы учитывали и вкусы публики, и отзывы специалистов. За несколько лет мы выполнили множество заказов, среди которых были довольно значимые, как, например, венский теннисный клуб и роскошный дом для гостей графини Хэриот.

Но куда более увлекательным оказался заказ на оформление детского сада для детей венских рабочих. Его открыли последователи педагогических идей Марии Монтессори. Садик предлагал обучающую модель, в которой учитывались и потребности детей, и особенности их психического и физического развития. Мы придумали мебель, которая бы тоже развивала интеллектуальные способности учеников: кровати, столики и стулья трансформировались так, что за несколько минут столовая могла превратиться в спальню, а спальня — в игровую.

Вот и в Терезине, в бараке L410, где вместе со мной жили десятки узниц разного возраста, я старалась придать пространству немного уюта, используя все, что удавалось найти. Любая безделушка, сделанная с любовью, может скрасить существование даже в мрачных стенах тюрьмы.

Однако, несмотря на наши с Францем профессиональные удачи, в Австрии нам приходилось жить с оглядкой на тех политиков, чья активная деятельность, как мы предчувствовали, вскоре перевернула и потрясла весь мир.

В 1933 году к власти в Германии пришел Адольф Гитлер, лидер национал-социалистов. Вскоре последствия его жестокой антидемократической и расистской политики дали о себе знать и у нас. Летом 1934 года австрийские нацисты попытались устроить государственный переворот, был убит канцлер Дольфус.

Последовали репрессии, аресты и судебные процессы над каждым, кого просто заподозрили в заговоре против республиканского правительства. Мы с Францем были евреями, свободными мыслителями, сформировавшимися на идеалах Баухауса. Кроме того, мы симпатизировали группе молодых коммунистов, которые часто устраивали мирные протестные демонстрации на улицах в центре столицы. Словом, мы прекрасно подходили под образ врага и были идеальными козлами отпущения — профашистские режимы уже пришли к власти во многих странах Европы.

Через несколько месяцев нашу мастерскую закрыли, а меня даже арестовали по подозрению в «диверсионной деятельности». Так я впервые узнала, что такое тюрьма, лишение свободы и гражданских прав, одиночество в бесконечные холодные и голодные ночи, произвол тюремщиков и отчаяние человека, оказавшегося в заключении по несправедливому обвинению.

Тогда я еще не догадывалась, что это только начало пути, по которому в следующие десять лет мир дошел до катастрофы.

Через несколько недель, не прошедших бесследно для моего тела и духа, меня выпустили.

Когда я вышла из тюрьмы, Франц меня не встретил, зато встретил отец. Крепко обняв меня, он сунул в мой карман билет на поезд. Билет в один конец.

— Тебе нужно бежать, Фридл, бежать, пока не поздно, — шепнул он мне срывающимся от слез голосом. — Для нас, евреев, в Австрии настали темные времена, и будет только хуже. Не думай обо мне, я уже стар, а у тебя еще вся жизнь впереди! Тебе нужно бежать из Вены, и как можно скорее, пока нацисты вновь не попытались захватить власть и пока не перекрыли границы.

Под натиском огромной отцовской любви я не осмелилась возражать, его отчаянный порыв не оставлял мне времени на размышления. Через несколько дней после освобождения я уже сидела в поезде, направляющемся на север, в сторону Чехословакии. Прага многим тогда казалась последним оплотом демократии в Центральной Европе, уже зараженной нацизмом.

Тогда я не знала, что на перроне мы с отцом попрощались навсегда. Я больше никогда его не видела. Как и Франца.

Я была совсем одна и ехала в полную неизвестность, чтобы спастись от зла, которое было больше и сильнее меня.

Я помню, что в тот момент, когда поезд подходил к центральному вокзалу, я почему-то вдруг улыбнулась и увидела свое отражение в мокром от дождя вагонном окне.

Это было лицо молодой женщины, грустной и одинокой, но все еще способной улыбаться.

Я чувствовала, что, несмотря на полную неизвестность и, возможно, грядущие страдания, меня все-таки ждет что-то хорошее.