Лофти Броган торговал рыбой на Солтмаркет. Говорили, он быстрее всех в Глазго чистит рыбу, но с чувством юмора у него было плоховато. Та маньячка приходила в лавку каждое утро и просила копченой селедки.

— Я Гита с Парни-стрит, — сказала она в тот день. — Мое имя означает «песня».

— Вы пришли по адресу, — ответила Илейн, начальница. — Наш Лофти чудесно поет, правда, дорогой?

Он завернул рыбу в промасленную бумагу. У начальницы на зубах отпечаталась помада.

— Гита, а почему бы сегодня вам не внести некоторое разнообразие? Нам завезли все необходимое для рыбного рагу.

— Каччуко, — уточнил Лофти.

— Барабулька. Немного камбалы. Моллюски.

— Я не умею обращаться с дорогой рыбой, — был ответ.

Илейн намекнула покупательнице, что та совершает ошибку.

— Вы превосходный кулинар, но если будете и дальше так питаться, то сами превратитесь в селедку.

Гита открыла кошелек и достала обычную сумму.

— Она владела лучшим индийским рестораном на Аргайл-стрит, — сказала Илейн, когда дама, взяв сумку, вышла. — Жаль ее.

Слишком много истории, подумал Лофти. Он неплохо чувствовал себя в сети «Фиш плейс», но это не для него. В свое время Лофти работал плотником. Ему нравилась Илейн, вот и все, а стройки стали кошмаром. Больше всего его интересовали европейские города. Он копил скудную наличность, чтобы иметь возможность туда летать; чем меньше народу, тем лучше. На работе он почти не разговаривал. Разбирался в мидиях и морских улитках, знал, сколько варить японского солнечника, и умел красиво оформить поддоны со льдом. Илейн называла его Глаза Ангела. На рынке торговали как рыбой, так и птицей, и Лофти наловчился продавать цыплят так же споро, как и осьминогов, поэтому она не жаловалась. Кой-чему, говорил он, его коллеги так и не научились. За день до локдауна Лофти начесал свои светлые волосы в кок и написал объявление, что ищет партнера. Илейн заинтересовалась, но он ответил, так, ерунда, всего-навсего краткая анкета.

— Ты симпатичный, Лофти, — сказала она ему во время перерыва. — И высокий. Тебе стоило покорпеть в школе. Тогда не пришлось бы снимать комнаты и платить грабительскую аренду.

— Вы забрали все дома. И все перспективы.

Илейн стояла под вывеской: «Хотите свежую рыбу? Купите лодку».

— Ты о чем?

— О вас, старейшинах. Вот мы и корпим.

— Я тебе покажу старейшин, — сказала она, а потом заговорила про его мать: — Вот образованная женщина. Как тебя угораздило вырасти таким избалованным?

— О да, еще какой избалованный. За десять лет нам выпало два кризиса из тех, которые случаются «раз в поколение». Избалованный на всю голову.

Зоомагазин закрылся на следующее утро. Парень и без того ничем не торговал. Животными там были только его кореша. Но он сказал, по «Ньюснайт» сообщили: скоро всех закроют на карантин. Поэтому, нарушая правила, выпустил своих канареек в парке Глазго Грин.

— О, господи, — вздохнул Лофти. — Ты выбрасываешь свою золотую рыбку в Клайд?

За зоомагазином «Пет Эмпориум» находился бар «Эмпайр», он сначала держался до обеда, потом закрылся. К концу недели улица опустела, и на «Гриндр» все затихло. Квартира, которую снимал Лофти, выходила на парк, и странно было видеть, что около здания суда нет ни одного человека. Выветрился и дым из печей Палмади.

Он не любил звонить матери. Половину разговора она вспоминала прошлое или ныла про деньги.

— Ты как будто гордишься своей неповоротливостью, — сказала она ему в тот вечер.

— И никогда ни в чем не виноват.

— Что?

— Тебе, наверно, так удобно.

— Моя жизнь — результат твоих решений.

— О, да возьми же ты наконец себя в руки. Тебе двадцать семь лет.

— Я не хотел быть плотником. И не думал, что задержусь на рынке.

— Ты вечно опаздываешь в гости, — сказала она. — Почему бы не пригласить к себе? Созвать дорогих тебе людей, продемонстрировать твою к ним расположенность?

— Потому что ты выпила все шампанское, — ответил Лофти.

Он не звонил ей следующие десять дней, а когда позвонил, ответила сиделка. Она сказала, мать не может подойти к телефону, дела плохи, и он в тот же день отвез ее в Королевский госпиталь. Конец наступил очень скоро. Сначала он ничего не мог сделать, а потом, что ни делай, было уже поздно. Врач звонил его старшему брату в Лондон, брат перезвонил Лофти, но тот, дескать, не подходил к телефону. Дэниэл ничего не значил для него уже много лет — он кончился. Вычеркнут из жизни.

Когда в 2015 году умер отец, между ними произошла размолвка. Лофти обвинил брата в краже портфеля из квартиры родителей. «Самое безумное обвинение, которое я когда-либо слышал», — послал ему тогда СМС Дэн, но Лофти его попросту проигнорировал. Потом Дэн вопил, орал на мать, та его заблокировала, и Лофти испытал ощущение победы. Ясно, Дэн не владеет собой и виноват не только в краже, а во всем. Он всегда вел себя так, как будто семья тянула из него жилы. Один раз Лофти поехал с ним повидаться, так они чуть не подрались прямо посреди Ноттинг-ХиллГейт. Сначала они что-то пили в закрытом клубе, а потом Дэн начал кричать на улице, что Лофти «ядовитый, лицемерный и жутко злой». Да пофиг. Лофти плюнул брату под ноги.

— Твоя жизнь посмешище, Дэн. Все эти деньги. Меня от тебя тошнит.

Мать потом говорила Лофти, будто слышала о той ссоре. Он знал, она помирилась со старшим сыном, а вот у него возникли проблемы. Мать с братом оказались в одной упряжке. Или на одной книжной полке. Использовали слово «нарушения». У людей, видите ли, бывают «разногласия». После той истории с портфелем мать по почте прислала ему книгу под названием «Как освободиться от самого себя». Лофти так и не понял, отнеслась ли она к его словам о краже всерьез. Мать об этом не заговаривала, никогда. Он опять почувствовал себя отрезанным ломтем, только иначе, чем раньше, и чуть не плакал, когда, покидая квартиру, хлопнул дверью. Он спускался по лестнице с ящиком инструментов в руках, думая о том, что могло бы быть и полегче.

Дойти до ее дома можно было за час. На Солтмаркет все опустили ставни. Вирус стал революцией в мозгах, поставил совершенно новые условия задачи. Около паба «Оулд шип бэнк» валялся человек, просунув голову между коленей. Лофти прошел мимо адвокатской конторы и посмотрел вверх, на дом под номером 175. Его отец бредил своими ирландскими предками, относя к их числу парочку футболистов, среди первых начавших играть за «Глазго Селтик»; Молли Броган, торговавшую цветами у Сент-Инека; профессиональных боксеров; владельцев притонов и первого Александра Брогана, полухимика, отравившего свою жену. Все они, «пять Александров», жили здесь. Первый приехал из Дерри в 1848 году и прямо с корабля отправился получать приходское пособие по бедности. Лофти стоял посреди дороги. На верху ступенчатого фронтона значился 1887 год, и до него дошло: дом, должно быть, построен на месте более старого. Вот они, Броганы, — там, наверху, со своей папистской утварью и непоколебимыми воззрениями на то, как надо выживать.

Издательство: Inspiria

Лофти перешел через реку и двинулся по Виктория-роуд. Почта еще работала, обратил он внимание. Посмотрел на часы. Парень из конторы по вывозу обещал все сделать быстро, соблюдать социальную дистанцию и покинуть квартиру к двум часам. Как можно соблюдать дистанцию, если вывозишь трехкомнатную квартиру? Лофти переложил тяжелый ящик с инструментами в другую руку. Дошел до парка и внезапно почувствовал, что должен сесть на скамейку. Достав телефон, какое-то время его листал.

— Еще чего, — произнес он. — Не с таким лицом.

Он перешел в соцсети и запостил селфи на фоне деревьев. Уже через несколько минут Илейн лайкнула фото, присовокупив комментарий в виде двух поднятых вверх больших пальцев и сердечка.

Он заблокировал ее, закурил, а затем ликвидировал свой аккаунт. Вышедший из машины полицейский направился к сидевшим на траве школьницам.

— Какие планы? — услышал его вопрос Лофти.

— Просто сидим, — ответила одна девочка.

— Боюсь, пора двигаться.

— Верно! Трава не ваша! — крикнул Лофти.

Он встал, полицейский посмотрел на него, девчонки захихикали.

— Вы в порядке, сэр? — спросил полицейский.

И Лофти ушел с тяжелым ящиком инструментов. Только ящик и оставил ему отец, ящик и его содержимое.

В палисаднике рос папоротник. Ключ лежал под кирпичом. Лофти отпер вторую дверь и увидел пустую прихожую, за исключением не выдернутого из розетки телефона в углу и кое-каких личных вещей. Сертификаты в рамках распихали по коробкам. В небольшой квартире имелось целых три выложенных кафелем камина — в гостиной и обеих спальнях. На коврах отчетливо виднелись места, где стояли кровати; диван исчез, как и обеденный стол, телевизор, все ее маленькие столики, половички, лампы. Лофти не оставил ничего. Велел парням вынести все и разрешил распорядиться барахлом по их усмотрению. В углу кухни стояла деревянная табуретка, которую он помнил с детства. Мать покрасила ее в голубой. Лофти открыл свой ящик и достал ножовку, помедлив только для того, чтобы поменять лезвие. Распилил табуретку, а потом нашел какие-то газеты. Развел огонь в гостиной. Потом у него получилось три очага — в каждой комнате. Лофти принялся выгребать вещи из мешков. Он дождался, пока догорит огонь в одном камине, и, собрав лопатой в найденное на заднем дворе ведро горячую золу, перешел к другому. Ближе к ночи Лофти обнаружил бутылки с ее выброшенной тележки для напитков и отпил из горлышка «Перно». Выставил остальные бутылки. В одном из мешков увидел длинные рваные четки. Бог знает, сколько он вынес ведер, но на заднем дворе скопилась целая куча остывающей золы. Наверно, было уже за полночь, когда он бросил в камин гостиной моток телевизионных кабелей, старый телефонный справочник, а потом открыл последний черный мусорный мешок и увидел его — портфель.

Он сел, перебросил ногу на ногу и открыл крышку. Позади прыгал огонь, бросавший по комнате тени. «Кто, я?» — назывался буклет Общества анонимных алкоголиков, первый из многих, хранившихся в портфеле. Он прочел их все и залпом допил «Перно». Потом пошли открытки из Обана, куда старик любил ездить в отпуск один, в каждой он распинался про погоду, а потом подписывался: «С любовью». Лофти заволновался, как бы не оказаться похожим на него, но ему понравилось, как открытки окрасили пламя в зеленый. Из отделения, закрытого на молнию, он достал письма, старые метрики и школьную фотографию с надписью на обороте, сделанной другим почерком: «Александр и Дэниэл, Сент-Нинианс, 1989». Лофти смотрел на лицо брата и точно знал: больше он его никогда не увидит.

Достал складной нож и разрезал мягкую кожу на полосы. От запаха их горения парадная комната матери стала восприниматься совершенно иначе. Скоро совсем ничего не осталось, все деревянные рамки, потрескивая, исчезли; и он, вытащив плоскогубцами шурупы из стен, бросил их в ведро. Глубокой ночью Лофти взял скребок и снял обои. Последний слой перед штукатуркой оказался розовым в белый цветочек. Лофти побросал скомканные обои в огонь и решил дождаться, пока вся зола на заднем дворе остынет, потом набить ею ящик для инструментов, пойти на почту и отправить его на лондонский адрес Дэниэла. Самое меньшее, на что он способен. Часа в четыре он услышал, как на улице громко зачирикали птицы.

Лофти взял любимую стамеску отца. На металлической части виднелась полустертая надпись «Дж. Тизак и сын, Шеффилд, 1879». Он положил ее в огонь и прошел к окну. Сталь не сгорит, ну и пусть. Он чувствовал, что сделал все, что было в его силах. С улицы доносилась музыка. В домах горел яркий свет, и он удивился: неужели никто не спит? Кое-где из жилых домов и домов престарелых выносили прах, без похорон, безо всего.

— Интересно, знала ли она, — произнес Лофти.

Потом прижал руки к холодному стеклу и стал думать о весеннем Мальмё.