Издательство: Corpus

Поезд въехал под крышу вокзала. Я никогда прежде не бывал в Берлине, но знал, что это Берлин, я совсем не удивился. Я прошел по перрону, спустился по лестнице, свернул налево, по Кёниггретцер-штрассе к Потсдамер-плац. На Бельвю‑штрассе мне навстречу шел человек, хотел пройти мимо, испугался, остановился, поздоровался, что‑то блеснуло в его глазах, и счастливая ладонь порывисто схватила меня за плечо:

— Дружище, ты! Доктор, ты здесь, ты жив? Что скажет Грета? Был слух, с тобой что‑то случилось… Ты ей, конечно, телеграфировал? Я только вчера заходил к ней, твоя мать тоже была там. Они все очень переживают. И твое последнее письмо было такое странное, предчувствие смерти, господи, такое нельзя писать, а потом этот слух пошел, но вот ты здесь, какая радость, я провожу тебя немного, если хочешь, конечно, пойдем, машина, как ты только умудряешься так медленно ходить, неужели никого не было в поезде?

Я сидел в машине, незнакомец рядом со мной вез меня к неизвестной мне цели. Я не мог ни о чем думать, ничему не удивлялся, все шло само собой, я скользил по потоку, по прохладной серебряной поверхности, была война, а теперь мир, я шел в толпе, а потом кто‑то подошел и везет меня на машине. Разве это не естественно? Все естественно.

Каждому однажды выпадает счастье, нужно только поймать его, и чудо продолжается, лишь пока оно реально.

Автомобиль повернул за угол, остановился. Гул мотора вдруг стих, странная тишина укрыла мой мозг, я машинально вылез, бездумно наблюдал, как спутник расплачивается, посмотрел на дом, ряд окон, одно из них… вдруг сердце замерло, земля под ногами закачалась, перед глазами все завертелось, зелено-золотыми кругами. Но в центре всегда был ее образ: она стояла наверху у окна… Кто? Женщина, девичья головка, сияющие золотисто-каштановые тициановы волосы вокруг бледнеющего лица, лица, полного сладости, страха, боли, тоски и такой любви… Кому она предназначена, кому эта женщина, эта любовь принадлежит — я бы жизнь отдал… нет, я не хочу уходить, почему он тащит меня к двери, я хочу остаться здесь и вечно смотреть наверх… …лестница, что же я делаю, куда же я иду, почему сердце так колотится?

Боже мой, открылась дверь, на втором этаже, шестьдесят две ступеньки, почему я их считал, считал без всякого смысла, дверь распахнулась, она была уже открыта, на пороге стояла старая женщина в белом чепце с трясущимися руками, а потом — из узкого коридора, с порывом ветра, в белом дрожащем свете — вдруг появилась девушка, та женщина из окна, бледная, улыбалась, маленькой, больной, смиренной улыбкой, маленькими бледными подрагивающими губами, сияющие голубые глаза лучились прямо на меня, но тут ее изящную фигуру охватила дрожь, глаза скрылись за длинными темными ресницами, и внезапно ставшее восковым тело покачнулось. Она падала, одним прыжком я оказался рядом с ней, она лежала в моих руках, тихо шевелились бескровные губы, теплое дыхание на моем лице, дрожа, я держал в объятиях теплое тело, наконец она, словно во сне, подняла тонкую ладонь, растерянно, будто в поисках чего‑то, ощупала мои волосы, медленно поднялись ресницы, голубой луч несказанной нежности блеснул из ее глаз, по щеке неудержимо покатились слезинки, а губы влажно и мягко приоткрылись для неотрывного поцелуя.

Долго ли мы так стояли? Я не чувствовал времени, не чувствовал мира, заметил только, что меня что‑то тянет за ногу, снова и снова, набрасывается и отскакивает, и вниз по ноге обожгло что‑то горячее, горячая, тупая, пронизывающая боль. Я бы и тогда этого не заметил, если бы не ее крик, ее испуганное лицо, румянец вернулся на ее лоб, ее руки вдруг отпустили меня, ее широко распахнутые глаза теперь смотрели куда‑то в сторону, я почувствовал, будто мне грозит ужасная опасность, будто я должен изо всех сил постараться прийти в себя, проснуться, защищаться, но я был в таком смятении, аромат ее волос, ее кожи дурманил меня, я смотрел только на ее лицо, это же не человек, я же сам был совсем не здесь, все было сном, счастье, как в полете, вот так было, нельзя было просыпаться, нужна была тишина… Да что же так кричит, почему губы отстранились, они же касались меня, целовали меня, что так дергает, почему лицо так искажено, что это вламывается, что меня рвет?!

Пара собачьих глаз искрится зеленым огнем, черное мохнатое туловище, дикая, мохнатая голова, белые оскаленные зубы, кусают, впиваются в мою плоть, и течет кровь, моя кровь, горячо и липко струится вниз по носку, а вот маленькое темное пятно на ковре, странная красная масса, мужчина у двери кричит, его широкая ладонь хватается за шерсть животного, он тянет назад, собака снова рвется вперед, он бьет ее ногой по морде, наконец она разжимает челюсти, колышутся губы, красный язык бессильно висит и кровоточит, она испуганно отползает к стене, рычит, не сводит с меня глаз, не сводит глаз…

— Как же так, фрау Грета? — говорит запыхавшийся мужчина. — Хорошенький прием! Эта скотина взбесилась, она же могла его на куски разорвать. Может, она и впрямь бешеная. А вы почему совсем не защищаетесь? Только поглядите, как у нее пена из пасти брызжет, как она смотрит, уставилась на вас, как… как человек.

— Никогда еще такого не бывало, никогда… — Она дрожит от волнения, и вдруг: — Ханс, Ханс, ты здесь, ты вернулся, господи, я схожу с ума, собака рехнулась, покусала тебя, с чего бы ей тебя кусать, да не стойте вы там, приведите врача, у него же кровь идет.

— Ничего страшного, обойдется, — говорит он, — немного марли, пластырь, у вас же есть в доме…

— Конечно. — Она убегает и возвращается, мне задирают штанину и перевязывают раны, снимают с меня пальто, не спросив, да и с чего бы им спрашивать, разве я не член семьи, разве это не мой дом, моя комната, моя квартира, моя… жена?! Моя жена! Эта девушка, эти руки, губы, волосы, эти глаза — моя жена!!! Это все просто безумие, что тут происходит, этого не может быть. Кто это? Ведь я у чужих людей. Я никого из них не знаю.

Кто она? Как ее зовут? За кого меня принимают эти люди? Это все ошибка. Кто же я такой, кто же я такой?

— Тебе надо лечь, — говорит она, и голос ее подобен лучу, пробившемуся сквозь черные тучи. — Не нужно ни о чем думать, ничего рассказывать, сначала поспи. Всему свое время. Война кончилась, теперь ты со мной. Теперь все хорошо, правда? Ах, Ханс…

Что мне сказать ей? Я сам ничего не знаю, я же ничего не понимаю. Так много всего сразу. Я что‑то такое сделал, но уже сам не помню что. И я устал. Я хочу спать. Все хорошо, правда? Все хорошо.