«А потом мне позвонил Боуи» — Омар Хаким выступит на Moscow Jazz Festival

Муж и жена, которые играют вместе в одном коллективе — не столь частое явление. Расскажите, как вы познакомились и начали сотрудничать с Рэйчел?

Это произошло много лет назад, в конце 1980-х. Мы записывались вместе для некоторых альбомов, но потом на много лет потеряли связь.

Хотя я время от времени сталкивался с ней: Рэйчел подписала контракт с Columbia Records, начала выпускать сольные альбомы. Так что в 2009-м мы восстановили связь. И эта связь переросла в романтические отношения: мы поженились в 2010 году.

Что значит быть семейной парой и одновременно работать вместе? У вас схожие музыкальные вкусы? Бывает ли, что вы спорите или ссоритесь из-за чего-то?

Я думаю, если мы и спорим, то потому, что видим один и тот же результат, но с разных точек зрения. Поэтому такие споры продуктивны — они позволяют увидеть новую перспективу. Я считаю, что конструктивный спор или демонстрация иного взгляда — это хорошо. Я всегда говорю, что отношения — это как две стороны одной монеты. Один человек смотрит на неё и говорит: «Это орёл», а другой отвечает: «Нет, это решка». Но на самом деле это одна и та же монета — и когда ты просто переворачиваешь её, ты говоришь: «Ты прав, точно. Просто то, что ты видел — это решка, а я видел орла».

А каково это — быть вместе и на работе, и дома?

Это прекрасно. Но Рэйчел, как и я, работает и с другими музыкантами. Так что у нас всё ещё есть музыкальная жизнь и вне нашего дуэта.

В вашей паре есть лидер?

Вы знаете, когда мы записывали наш последний альбом The Essential, я сказал: «Эта пластинка должна выйти под твоим именем». И сейчас, когда мы играем его живьём, я выступаю как приглашённый гость. У меня более продюсерский взгляд на музыку, Рэйчел — потрясающий композитор. Я считаю, альбом получился очень красивым.

Я хотел бы спросить о сете, который вы планируете сыграть на Moscow Jazz Festival. Как бы вы его описали? Что это за музыка?

Он определённо основан на джазовом языке, без сомнения. У нас преимущественно акустические инструменты: пианино, ударная установка, контрабас — всё это придаёт звучанию более традиционный оттенок. Но с другой стороны, наш репертуар — не традиционный джаз. Это оригинальные композиции, каверы и наш взгляд на музыку. Моя основа — это музыка 1960-х и 1970-х. Это невероятное время — происходило слияние джаза, попа, рока, бибопа, свинга — всего того, что в итоге стало фьюжном. А если добавить к этому культурный контекст — движение за гражданские права и всё, что происходило в Америке — это создавало невероятно интенсивный плавильный котёл музыкальных и человеческих перспектив. Люди стремились расти — художественно, духовно, как личности. Это была очень плодородная творческая среда. И, будучи подростком в 1970-х, я впитывал всё это.

Значит, вы не разделяете музыку по жанрам?

Да, никогда не смотрел на музыку через жанровую призму. Некоторые музыканты стараются идентифицировать себя: «я — джазмен», «я играю рок», «я — фанковый музыкант» и так далее. А для меня музыка — это практически духовный путь. Я всегда хотел учиться, развиваться, сотрудничать с разными людьми. Через музыку я узнавал в том числе и самого себя как человека. И это до сих пор так, хотя я уже 55 лет в профессии.

Вы с молодых лет знали основателя диско-группы Chic, гитариста и продюсера Найла Роджерса. Он даже звал вас в свою группу, но что-то не сложилось…

Да, это была забавная история. Я познакомился с ним, когда мне было 12 лет. Мы оба были участниками Jazzmobile Workshop в Гарлеме. Jazzmobile — это буквально был грузовик со сценой, который ездил по пяти районам Нью-Йорка — Квинс, где я жил, Бруклин, Манхэттен, Стейтен-Айленд, Бронкс — и привозил джаз в местные парки. Это было потрясающе! Каждое лето публиковалось расписание, и ты мог запросто услышать в каком-нибудь парке Хораса Сильвера, Роланда Керка, Маккоя Тайнера — а это были легенды. А ещё они давали бесплатные занятия для детей в Гарлеме. Потом мы с Роджерсом играли вместе в поп-фанк-группе Brown Sugar. Это был 1975 год, я собирался поступать в музыкальный колледж. И как-то Роджерс спросил меня: «Не хочешь поехать с нами в Париж? Мы собираемся замутить новый проект».

А почему в Париж?

В то время агенты часто нанимали американские группы для выступлений в отелях в Париже, Лондоне, иногда музыканты выступали на круизных лайнерах. Это была возможность получить концертный опыт и заработать деньги. И я подумал: «Париж, это, конечно, круто! Но я не могу бросить учебу…». И я сказал Найлу: «Чувак, не могу. Я еще даже не поступил, а мне придется прогуливать». И потом я услышал Роджерса и Chic уже по радио. Весь этот французский флер группы, костюмы, альбом C’est Chic — всё это было результатом этого их вояжа в Париж. Конечно, я после этого какое-то время очень жалел, что остался тогда в Нью-Йорке (смеется).

Очевидно, что на запись альбома Let’s Dance Дэвида Боуи вы попали тоже благодаря Роджерсу — он был продюсером этой пластинки. Как это было?

В тот момент я был в туре с группой Weather Report. Найджел просто позвонил мне, и уже через день я был на студии. Первой же песней, которую мы записывали, была та самая Let’s Dance. Дэвид был невероятным артистом, и одно из самых крутых качеств — он пел вместе с составом во время записи. Часто в мире поп-музыки вокалисты записывают голос после того, как инструментальная часть песни уже записана. Но не Дэвид Боуи. Он говорил: «Ставьте мне микрофон, я буду петь сейчас же, вместе с группой». И это было потрясающе, потому что, когда артист в студии с тобой, ты не гадаешь, что он хочет — он сам показывает это, через интонацию, эмоцию, подачу. Ты чувствуешь настроение, видение — оно идёт напрямую от исполнителя.

Должно быть, в такие моменты рождается настоящая химия…

Именно! И я думаю, что эта химия и создаёт магию музыки. Мы отлично провели время с Боуи — прямо во время записи он пригласил меня присоединиться к группе, сказал: «Слушай, тебе стоит поехать со мной в тур. Это будет грандиозно». Ему очень нравилась моя манера игры. Я хотел поехать, но уже был связан обязательствами — я пообещал ещё один тур с Weather Report… И это было очень обидно, потому что Дэвид предложил мне огромную сумму: когда менеджеры назвали цифру, я чуть в обморок не упал — я никогда не получал таких денег.

Насколько это отличалось от денег, предложенных Weather Report?

В разы. В буквальном смысле — несколько тысяч долларов. Weather Report были успешной группой, но их концерты собирали, скажем, 5000–7500 человек. А Дэвид Боуи — это 40 000–50 000 зрителей. Рок-музыка — это другая финансовая лига. Артисты могут стремительно стать очень богатыми. Но и траектория у таких звёзд — часто резкая: быстро поднимаются, быстро падают. А такие группы, как Weather Report — они поднимаются до определённого уровня и держатся стабильно. Типичная карьера поп-звезды — это около пяти лет, если есть большой хит. А потом публика устаёт — от образа, от песен, от того, что их “кормят” этим артистом каждый день. Только немногим удаётся держаться десятилетиями.

Особенно в наше время. Мне приходит в голову только Адель.

О да, великолепный голос. Она просто потрясающая.

Я не могу не спросить о вашей работе с другой легендой. К слову, я впервые услышал вас как раз на его пластинке. Это Стинг и его дебютный альбом The Dream of the Blue Turtles. Мне показалось, что он довольно сильно погрузился в джаз, когда ушел из The Police. Пригласил саксофониста Брэнфорда Марсалиса, других джазменов первой лиги…

Я думаю, если бы у Стинга был «классический джазовый барабанщик», альбом получился бы не таким, каким он должен был стать. Ему нужны были музыканты, которые понимают язык джаза — особенно импровизации — но при этом могут перейти границу жанра.

А я, в отличие от многих, никогда не продвигал себя как «чисто джазового» ударника. Я был открыт для всего, и думаю, именно поэтому я оказался хорошим выбором для Стинга в тот момент — из-за универсальности.

Каково было работать с ним? Какой он человек?

Стинг очень собранный, сфокусированный. Он — гениальный автор песен, поэт, рассказчик. И, кроме того, он музыкант, не просто поп-певец. Он понимает, как дать пространство другим музыкантам внутри своей музыки — чтобы они могли привнести в неё нечто особенное. Когда ты приглашаешь таких людей, как Брэнфорд Марсалис, Кенни Кёркланд, Дэррил Джонс — ты не должен диктовать им каждый шаг. Потому что то, что они привносят — нельзя спланировать заранее. Ты даже не знаешь, что может произойти, когда такие ребята оказываются вместе в одной комнате. Это — магия. Мы уже говорили о химии — и это именно она. Она рождает что-то большее, чем каждый из нас по отдельности.

Я помню, как впервые мы собрались впятером в студии в Нью-Йорке, в 1985 году. И с первых минут это было чувство, что происходит что-то особенное. Было ощущение: «Всё, это работает». Я, как обычно, начал шутить и сказал: «Ну что, когда первый концерт?». Потому что для меня было очевидно — мы звучим потрясающе. И действительно — мы почти сразу начали играть живьём. Репетировали неделю-две, и сразу начали играть концерты.

Помню один вечер в клубе под названием Palladium — это был февраль 1985 года. Менеджмент Стинга не делал официального анонса. Это был полусекретный концерт — но слухи о том, что Стинг якобы будет там играть, разлетелись очень быстро. Когда это стало известно, очередь растянулась на весь квартал. В итоге мы сыграли дополнительное шоу, а в марте улетели на Барбадос, чтобы начать запись альбома The Dream of the Blue Turtles.

Мы работали в прекрасной студии, которая принадлежала Эдди Гранту. Помните Эдди Гранта (напевает We’re gonna rock down to Electric Avenue, — Прим. ред.). Это была плантация сахарного тростника, и на её территории находилась студия. Мы работали так: утро и день — отдых, ночь — студия и запись. Стинг обожал океан, много плавал и занимался сёрфингом. А вечером и ночью мы работали над пластинкой. Я провел там неделю, записывая ударные. Там же была сделана фотосессия для обложки альбома.

Что насчёт песни Russians, там были ваши барабаны?

Мне кажется, это была больше оркестровая композиция, где звучит только его голос. Но в других песнях я участвовал — например, We Work The Black Seam, где я играл на электронных барабанах, а остальные треки были с живыми ударными.

Я читал, что вы были одним из первых музыкантов, кто их вообще использовал…

Это совершенно точно… Именно поэтому я и говорю, что я не «типичный джазовый музыкант». Я рос в Нью-Йорке, и после школы хотел зарабатывать как сессионный ударник. В те годы в Нью-Йорке играли лучшие барабанщики в мире. Стив Гэдд был номером один среди студийных музыкантов, за ним шли Бадди Уильямс, Алан Шварцберг, Грэйди Тейт… Всё звёзды. А я — подросток, который пытается войти в этот бизнес...

Но потом произошло кое-что очень важное: Роджер Линн изобрёл драм-машину. И это перевернуло жизни барабанщиков. Продюсеры перестали звать нас на демо-записи. В конце 70-х была огромная индустрия записи рекламных джинглов. С драм-машиной запись этих джинглов упростилась, стала дешевле. Я стал замечать, что заказов всё меньше. И я подумал — мне двадцать с чем-то, я только начал, и уже могу остаться без работы?

Так что я купил себе драм-машину и начал учиться её программировать. Это был случай из серии «не можешь победить — возглавь». Я даже выбросил старые визитки и заказал новые: «Омар Хаким — барабанщик и программист драм-машин». Это был вопрос выживания. И открытости. Я был слишком молод, чтобы закостенеть. Нужно было меняться. Таков музыкальный бизнес.

Сейчас ситуация повторяется с ИИ. Что вы думаете об этом, как относитесь к страхам относительно того, что он заменит музыкантов, в индустрии будет меньше денег и возможностей?

У меня пока нет ответов, только вопросы. И мысли — о человеческой искре, об искре музыки. ИИ — это, конечно, мощная технология. Но всё, что он создаёт — это комбинация того, что уже существует. Я верю — может, это немного абстрактно или эзотерично — что всё, что делает нас живыми на этой планете, — это нечто, чего мы не видим. Это душа. Она оживляет тело, даёт нам присутствие. И даже если мы не помним, мы всё ещё связаны с источником, с бесконечной энергией, которая не только создала нас и этот мир, но и бесконечное количество других миров — за пределами нашего понимания.

Мы живём в машине, которая адаптирована к физической реальности: дышим воздухом, видим свет, слышим звук. Но настоящая творческая искра — от души. А душа — бесконечна. Значит, и творчество — бесконечно.

Мне кажется, настоящая музыка рождается из несовершенства. В маленьких ошибках есть магия.

Точно. Хотя — это же наш разум говорит, что это «ошибка». Что вообще такое ошибка? С чем ты её сравниваешь? С тем, что «не ошибка»? Может, это душа пытается прорваться, а разум говорит: «Ой, ошибка». И мешает. Но душа всё равно прорывается. Так что… что такое ошибка в итоге?

Это длинный философский разговор… Вообще-то я хотел спросить про Daft Punk и песню Get Lucky.

Но знаете, это отличный переход. Потому что именно такие вещи поддерживают во мне любовь к искусству и к жизни на этой планете. Daft Punk ведь буквально представляют себя как роботов — альтернативную форму жизни, переживающую музыкальный опыт на Земле. Это же потрясающе. Они выбрали именно такую форму — будто музыка звучит через искусственный интеллект. Мне было очень интересно с ними работать.

Насколько я понимаю, они сэмплировали ваши партии: вы играли живьем, а потом они использовали отдельные лупы, кусочки?

Да, они сэмплировали всё, что я сыграл. Это была совсем нетипичная запись. Мы записывались в Лос-Анджелесе, со мной был басист Джеймс Дженис — он играет с Херби Хэнкоком, а также в шоу Saturday Night Live. Великолепный музыкант. Тома Бангальтер (тот, что повыше из «роботов»), играл мне риффы — два или четыре такта, и мы просто джемовали по 10–15–20 минут подряд. Они по сути создавали с помощью приглашенных сессионщиков собственную библиотеку лупов и сэмплов — с нуля, легально, без лицензий, потому что сами наняли музыкантов и всё записали. А потом собрали всё это в альбом. Я не слышал Get Lucky в студии. Услышал её только после выхода Random Access Memories.

И как вам финальный результат?

Мне понравилось, они творчески использовали мои партии. И в других песнях этого альбома тоже — например, в треке Giorgio by Moroder — там участвовало два барабанщика. Первую половину играет Джон Джи Эр Робинсон (знаменитый барабанщик, работавший со Стиви Уандером, Майклом Джексоном и другими звездами — прим. ред.), а вторую — я. Они были совершенно свободны в том, как использовать сэмплы — и это было круто.

Бывало так, что вы сетовали, что приходится всё время записываться, пусть и с очень крутыми музыкантами, а на собственную музыку времени не хватает?

Честно говоря, у меня и не было цели стать сольным артистом. Я всегда сочинял музыку: для Weather Report, для Джорджа Бенсона — одна из моих песен даже выиграла Грэмми. Но сольные записи я делал не ради коммерции, а чтобы зафиксировать, где я нахожусь как музыкант. У меня были небольшие успехи — кое-что звучало на радио под моим именем. Но в целом я не ставил себе цель «взорвать рынок». Вот Найл Роджерс — он гений в плане коммерческой музыки. У него потрясающее чутьё. Таких, как он, немного. Куинси Джонс, Джимми Джем и Терри Льюис, Рик Рубин… Некоторые из них не музыканты, но знают, как сделать хит. А я — нет. У меня студия дома, я просто наслаждаюсь процессом записи. Если мой альбом вдруг кому-то нравится — это бонус. Меня это удивляет каждый раз.

Сейчас я выпускаю синглы под названием Sonic Boom Squad. Я не стал использовать для этого проекта своё имя. Потому что у людей возник бы вопрос: это будет джаз? Фанк?

Это всё началось с того, что я сел у камина и стал писать тексты. И сидел с 9 вечера до 5 утра — за ночь написал слова к девяти песням. Такого со мной раньше не происходило. Были только слова — названия, куплеты, припевы, строчки. Я решил: раз всё пришло так быстро, надо зафиксировать. Обычно я делаю альбом 2–3 года. Тут — два месяца. Это было что-то новое: рок с элементами фанка.

Мой агент показал материал лейблам, но предложения не понравились. Люди были немного в замешательстве. Тогда я решил: сниму имя, придумаю название группы и просто буду выпускать песни и кайфовать. Собрал группу. Надо было привыкнуть быть фронтменом. Позвал гитариста Пола Песко — мы вместе работали с Мадонной. Мы начали играть концерты. Я пел, играл на гитаре. Потом пересаживался на барабаны и снова пел. Это было очень непривычно — но очень здорово.

Как говорил Дэвид Боуи: «Если ты чувствуешь, что тебе слишком комфортно — возможно, ты делаешь что-то не то».

Прекрасная цитата. Да, я сначала чувствовал себя некомфортно. А теперь стал получать удовольствие. Это и есть путь артиста — выйти за пределы комфорта, не пытаться всем понравиться, а играть то, что в тебе по-настоящему откликается. Это и делает тебя уникальным.

На музыкальной сцене Нью-Йорка — что сейчас, что во времена, когда вы начинали, — всегда была огромная конкуренция. Вам было тяжело пробиться?

Не забудем, что это было задолго до Интернета. Не было Instagram, TikTok, YouTube — где можно выложить видео, и тебя заметят и пригласят в тур. Нужно было, как тогда говорили, «пробивать асфальт». Я не выходил из дома без палочек — всегда был готов кого-то подменить и сыграть там, куда могли позвать. Это бесконечные джемы, клубные концерты, записи джинглов для рекламы… Нужно было всё время быть в обойме, быть на высоте.

Ваш отец, тромбонист Хасаан Хаким, привлекал вас к своим концертам с детства, писал про вас на афише «10-летняя барабанная сенсация».

Да, это было огромным давлением. И я, если честно, никогда не стремился стать лучшим барабанщиком всех времён — Бадди Ричем или Билли Коубемом. Я просто был ребёнком, которому нравилась музыка. Но я получил определённую свободу, технику и уверенность благодаря тому, что свои 10 000 часов у инструмента провёл очень рано. Сейчас ты можешь смонтировать рилс — вот, пожалуйста, это мои лучшие тридцать секунд на сегодня. А в то время я должен был показать лучший час музыки, на который я был способен. Потому что рядом был другой парень, готовый показать свой лучший час. Но я не хочу критиковать современность. Всё меняется. Люди эволюционируют. Способы потребления искусства — тоже. Мы показываем искусство аудитории, у которой очень короткий фокус внимания… Однажды моя дочь сказала мне смешную фразу. Я упомянул какую-то музыку, которая мне понравилась, а она сказала: «Ой, это было актуально 10 минут назад».

Вы учитесь всем этим новым штукам, пытаетесь раскачивать социальные сети, монтировать рилсы?

Я пробую, но, если честно, у меня это пока не очень-то хорошо выходит. Хотя когда я всё-таки что-то выкладываю — вижу, что людям это интересно, и я очень признателен им за это. Рэйчел говорит: «Ты должен делать это чаще. Нужно активнее!». Видимо, я ещё стесняюсь быть перед камерой. Но я понимаю — это новая реальность, и я должен в неё включиться. Потому что это тоже способ взаимодействия с людьми, которые любят музыку.