«Как я остался жив, не понимаю». Антон Лиссов о детстве в Петербурге 1990-х, Jane Air и дебютном альбоме The Doors
Чем для тебя важен первый альбом The Doors?
Это вообще первая пластинка, которая попала ко мне в руки, и она произвела на меня максимальное впечатление. Я услышал ее совсем маленьким. В детстве есть этот момент, когда ты вроде как вырос из «Маши и Вити против диких гитар» и решаешь послушать что-то посерьезнее. Почему-то я вытащил у родителей именно The Doors, хотя в папиной коллекции можно было и Брукнера найти, и Wish You Were Here флойдовский, он нравился маме. Но зацепили меня именно The Doors, и эту любовь я несу сквозь года.
У папы, правда, был не первый их альбом, а какой-то советский сборник лучших песен. И первый трек, который запал в душу, — это Riders on the Storm. Я сел в наушниках слушать этот сборник, в песне шел дождь. Я подумал: «Так что, можно было? Это вообще законно?» Мне очень понравилось, как The Doors создают настроение в своих треках, хотя тогда я этого, конечно, не понимал. Потом добавился флер от смерти вокалиста и психоделической истории вокруг группы. Я посмотрел фильм Оливера Стоуна про Моррисона, почитал о нем. Еще, говорят, недавно документалка неплохая вышла. Я думал посмотреть ее перед разговором, но мы сейчас в туре, а в дороге плохой интернет.
Упомянутый тобой «психоделический» элемент в творчестве The Doors тебя скорее притягивал или отвращал? Мне нравится Моррисон как поэт и музыкант, но рок-н-ролльная история, с которой он ассоциируется, от меня далека максимально.
Мне в The Doors понравилось само настроение, а прилагающийся «рок-н-ролльный» багаж мне не заходил никогда. Мне и фильм Стоуна не понравился из-за этого романтизма, с которым Моррисон там каждый раз достает морду из кустов. Мне близки скорее сами музыканты The Doors, которые положили тексты Моррисона на хорошую инструментальную основу. Я, к сожалению, не помню, как зовут остальных участников группы, но мне кажется, что они сделали для проекта даже больше, чем Джим.
Понятно, что именно когда Моррисон «выпилился», группа стала культовой. Но история с «клубом 27» очень пользованная и грустная. Получается, что были молодые парни, у них что-то получилось, а потом они не смогли просто выйти из тупика и застряли в нем. Мне кажется, что творческий пик у любого человека приходится на его взрослую жизнь. Это происходит где-то между 40 и 50 годами — именно в это время ты можешь создать что-то по-настоящему интересное. Я бы посмотрел, что Моррисон делал бы сейчас.
А сам ты сегодня находишься на пике своих творческих возможностей?
Сегодня мы ощущаем огромный ресурс. Я думаю, что мы никогда не были на таком творческом подъеме, который испытываем сейчас. Совсем недавно у Jane Air вышел новый альбом «Миелофон». Сразу же после этого мы записали оркестровую версию некоторых наших песен с ребятами из Strings Orchestra. Аранжировка получилась просто великолепной. Сейчас мы добавили еще несколько треков. А еще собрали новый коллектив — с недели на неделю мы ворвемся с новым альбомом проекта GOKK’N’TONY. Это такая электронная история, мы смешали метал 1980-х с рейвом и EDM в 130 BPM. На самом деле, мне никогда так не хотелось сочинять музло, как хочется сейчас. Я уже вижу «следующую остановку» группы Jane Air, чего раньше тоже не было почти никогда.
Ты упомянул эволюцию проекта — в комментариях под вашими последними видео часто встречаются комментарии в духе «это не Jane Air». Не расстраивает, что старая аудитория не понимает вашу новую музыку?
С этой проблемой мы столкнулись ровно на втором альбоме и с тех пор к таким оценкам уже привыкли. Я бы скорее начал тревожиться, если бы этого не произошло. Наш первый альбом был абсолютно «мазафачный». Мы пытались сыграть то, что нам самим нравилось, это были первые шаги, мы только учились. Ни у кого из нас не было до этого других музыкальных проектов. Мы даже кавера не успели поиграть, сразу стали на двух аккордах писать песни. Они были вдохновлены группами Korn, Limp Bizkit, Deftones. Мы слепили из всего этого что-то среднее, и нам показалось, что получилось классно.
Когда мы сели второй альбом писать, нам уже нравилась немного другая музыка. Тогда мы думали, что слушаем эмо. Это были группы типа Glassjaw, At the Drive-In и так далее. «Челочной» истории с напульсниками в шашечку тогда еще не было, нам просто хотелось сделать нашу музыку максимально эмоциональной, со скримами и так далее. Короче говоря, мы пользовались той свободой, которая у нас была. Когда читаешь мемуары штатовских групп, оказывается, что условных Offspring купил лейбл и заказал им сразу пять альбомов, и все они должны были быть похожи на тот, который выстрелил. И они их так и клепали, абсолютно одинаковыми. А у нас не было никакого контракта, поэтому мы максимально самореализовывались и сами себе рамок не создавали.
Понятно, что в 2010 году нам очень сильно понравились Queen of the Stone Age, и в нашей музыке это слышно. А на «Иллюзии полета» 2012 года видно, что мы просто научились общаться с компьютером, у нас появились технические возможности и мы добавили электронщины. Потом появился дабстеп. И это было очень гармоничное движение. Сам я понимал, почему и куда мы шли. А слушателю, конечно, с этим всем пришлось туго. И я очень признателен нашим фанатам, которые добрались до 2024 года с нами и не сошли с ума от всех наших музыкальных экзерсисов. Им — отдельное человеческое спасибо.
А расстраивало, что о вас многие вспомнили, только когда появился тренд на возвращение 2007 года с его субкультурными историями?
Да и сейчас какие-то эмо-фестивали проходят. Нас с Гоком звали подиджеить на таком мероприятии. Нам было весело. Хотя вернуться в то время невозможно, конечно. Это совсем другая история. Тогда происходило становление музыкальной индустрии. Ровно перед нами появились группы типа «Кирпичей», Джан Ку, I.F.K, вот эта вот вся альтернативная сцена вплоть до «Короля и шута». Я имею в виду тот период, когда ребята были клубной группой, выступали в «Полигоне» и так далее. Мы же появились в начале 2000-х, клубная история уже была, и наша задача состояла в том, чтобы расширить ее, продвигать альтернативную музыку на периферии, где ее еще не было. Наша альма-матер — клуб «Молоко», мы существовали в более такой инди-тусовке, поэтому у нас позже не получилось уйти в метал, в отличие от многих наших друзей.
Так вот, мы пытались расширить эту клубную историю на всю страну. Тогда как раз уже появились организаторы в разных городах, которые хотели заниматься нашими концертами. Кто-то даже пытался Limp Bizkit привезти, продал ради этого квартиру. То есть происходило становление индустрии, в рамках которой можно было турить. И отчасти благодаря нам ребята, которые появились уже в 2010 году, свободно ездили по стране. А обкатывалось это все на нас. Мы дрались с организаторами, брали их в заложники, забирали у них паспорта. Это были какие-то невероятные приключения. И в этом, наверное, как раз и была наша миссия, по крайней мере на тот момент времени.
Пока я готовился к разговору, мне показалось, что модную альтернативную музыку приходилось чуть ли не насильно привозить в дальние города, чтобы там ее послушали и полюбили. Почему альтернативу у нас не могли понять?
Я не знаю, как должна была бы работать индустрия, чтобы это все получилось проще. Но вообще нет, людям было интересно. Мы приезжали в условный город Красноярск, и там собирались полторы тысячи человек, это факт. Просто у нас исторически так вышло, что музыка никогда не развивалась гармонично. Она всегда кусками вырывается с Запада. Из-за этого нет преемственности, нет уважения к «старой школе». Понятно, что современные рэперы, вероятно, слышали условную группу «Каста», но на их собственную музыку это никак не влияет. Они ориентируются на то, что модно за рубежом сегодня.
То есть, конечно, ребята периодически пишут что-то типа «Мы выросли на ваших песнях!». И действительно, есть такие примеры. Но я прекрасно понимаю, что мы все равно существуем в какой-то отдельной, параллельной культуре, которая постоянно оглядывается на западный мейнстрим. Так что даже те, на кого мы повлияли, ориентировались не только на нас. И впечатляет этих людей, вероятно, не сама наша музыка, а то, как мы своевременно адаптировали нечто трендовое из-за рубежа.
Jane Air часто ассоциируют со временами расцвета эмо-культуры в России, но вы сами ведь эмо не были? Напульсники не носили, виноградный «День» не пили.
Абсолютно точно, мы просто были рядом. И пили мы, конечно, не виноградный «День», а коньяк с молоком — фирменный напиток клуба «Молоко», где мы постоянно выступали. На самом деле мы, сами того не понимая, приложили руку к становлению эмо-культуры именно вторым альбомом, который был одноименным группе, так и назывался — Jane Air. Он вышел в 2004 году. Мы от Glassjaw и At The Drive-In пришли к какой-то припанкованной истории. Попытались догнать уже уходящий поезд. Затем вышел Pere-Lachaise, он уже был достаточно попсовый, хотя мы там тоже накрутили много разных экспериментов. Мы ориентировались на то, что звучало вокруг. А затем на все это плюнули и записали одну из наших лучших пластинок — Sex and Violence. И это была наша, оригинальная история.
Мы тогда надели белые рубашки, извозили их в красной краске — получился такой довольно романтический образ. По сути, это было такое уже постэмо, но сделано это было чисто случайно, мы не опирались ни на что. Это очень интересный экспириенс, но так было единственный раз. Вообще, кстати, редкая история для отечественной группы: у телеканала A-One тогда появился свой лейбл, и они купили у нас альбом еще до того, как мы его записали. Нам обозначили сроки, мы сели в студии и выносили друг другу мозг, писали этот релиз как настоящая рок-группа, и он тоже получился настоящим.
Ненадолго уйдем в сторону от музыки. На своем YouTube-канале ты не так давно стал снимать небольшие экскурсии по разным районам Петербурга. И вообще у тебя есть какая-то глубокая заинтересованность в истории города, в том числе в истории собственной семьи. Ты однажды рассказывал, что у тебя какая-то из прапрабабушек активно флиртовала с кем-то из императорской семьи.
С великим князем Николаем Николаевичем! Все верно. Более того, я даже нашел официальное подтверждение этой истории, но тут нужно немного контекста дать. Изначально моя фамилия — Буренин. Лиссов — это мамина девичья, я маме пообещал ее взять, потому что Бурениных и так много, а Лиссовых нет. Мои предки, как раз Буренины, торговали мехами в Гостином дворе. И у Николая Николаевича Романова завязался роман с какой-то моей прапрапратеткой, у которой уже был муж на тот момент, двое детей. Была, судя по всему, закинута даже определенная сумма денег, чтобы муж отписал, что согрешил, взял на себя всю вину и тетку отдает. Эта бумага реально хранится в архиве в Москве, я делал запрос.
Еще интереснее, что об этом моменте можно прочитать в переписке Победоносцева с Александром Третьим, потому что эту тетку уже увезли куда-то под Тверь и готовили выдавать за Николая Николаевича. Я так понимаю, что там была устная договоренность это сделать, но официального разрешения еще никто не дал. И в этой переписке Победоносцев пишет Александру Третьему типа: «Там уже скатерти расстилают. Мы точно это делаем или останавливаем?» И Александр Третий запрещает. Там прям в документах фигурирует «купчиха Буренина», это очень интересно.
Почему для тебя так важно разбираться в семейной истории и истории вообще? Я унаследовал это увлечение от родителей, а они — от своих родителей. Когда началась Великая Отечественная война, мой дед учился в военно-медицинской академии в Ленинграде. Ему было двадцать, и весь этот молодняк эвакуировали отдельно от родителей в Самарканд доучиваться. Через два года их бросили на Ленинградский фронт. К сожалению, отец деда, мой прадед, не пережил первую блокадную зиму. У меня остались его дневники. Это тяжелое чтиво, и на мой детский мозг оно сильно повлияло
Тем временем мой дед дошел до Пруссии и остался в армии, жил по военным городкам — сначала где-то под Ярославлем, затем в Мончегорске, следом в Выборге. То есть он очень долго возвращался в Ленинград. Успел поучаствовать в событиях на Кубе, когда там была вся эта заваруха. В Корее тоже был, то есть весь мир тогда успел объездить.
Он был медиком и, я так понимаю, изучал воздействие напалма. Потому что американцы первый раз там как раз и попробовали применять напалм. Но сейчас важно не это.
Все это время мой дед собирал заметки, вырезки про историю Питера. Он очень хотел вернуться, я так понимаю, в Ленинград. И вернулся, правда, уже под конец жизни. Мама потом все эти его вырезки собрала и издала книгу «Прогулки по Невскому проспекту». А я все эти истории узнал, естественно, еще раньше. Мы все время гуляли по центру Петербурга в детстве, и родители мне рассказывали все эти истории устно. И вот, когда родителей уже не стало, мне захотелось с кем-то поделиться своими открытиями. Тем более что сейчас экскурсии не водит и про историю не говорит только ленивый.
Мы с тобой встречаемся в Петербурге, и у всех гостей нашего командировочного цикла я спрашиваю о том, какой Петербург для них. Если попробовать составить экскурсионный маршрут по твоему Питеру, каким он получится?
Я всегда жил на Староневском, и у меня все находилось в пешей доступности. Помню, что в районе Александро-Невской лавры была огромная лесопилка, где в юношестве у нас проходили все игры. Там еще стояли автоматы бесплатные с газировкой для, так сказать, участников процесса лесопиления, и мы там часто воровали газировку и томатный сок. Потом, когда наступили 1990-е годы, была фарцовка у гостиницы «Москва». Я поэтому, кстати, не стал смотреть «Слово пацана»: я все это застал в жизни, и мне хватило.
Туда же, в места фарцовки, приходили детдомовские чуваки, они были из интерната для глухонемых, с которыми приходилось драться. И это было очень неприятно, потому что ты вообще не мог остановить эту драку по понятным причинам. Помню, что мы ходили со скальпелями из Боткинской больницы и друг друга пыряли этими скальпелями постоянно. Как я остался жив, вообще не понимаю. Забавно, что ровно тогда же в моей жизни был Аничков дворец, куда я ходил в литературный кружок под названием «Дерзание». Мы делали какие-то репортажи на радио, называлась это, кажется, «Заячий остров». Там были совсем другие ребята, они все собирались поступать на журналистику как раз. От этого же клуба «Дерзание» я ездил в пионерлагерь «Зеркальный». Он был очень крутой — это был лагерь комсомольского и пионерского актива, такой питерский «Артек».
Я все время забываю, что тебе больше сорока лет.
Да мне пипец. Я одной ногой в могиле уже. Так вот, после «Дерзания» начались уже настоящие девяностые. Я должен был поступать в Институт кино и телевидения, у меня туда был чуть ли не автоматом пропуск, но в семье тогда не осталось денег. Я пошел работать. Здесь уже появляются совсем разные локации, меня бросало по всему городу.
Например, на Ладожском рынке я торговал порнокассетами. Где-то в районе Лиговки была баня, где я расписывал потолки порнографическими картинками. Потом эту баню оккупировали какие-то бандюганы. В районе Просвета я ремонтировал квартиры и работал на складе мягких игрушек, набивал синтепоном различных животных. В районе Нарвской я пек пирожные во французской кондитерской, которую держали марокканцы. И много еще чего было, на все просто не хватит времени. А сейчас я спокойно, пешочком хожу к нам на репетиционную точку, которая находится в районе «Леннаучфильма».
А как ты из всего этого разнообразия работ вырулил к музыке?
Все свои юношеские силы я положил на то, чтобы не работать. Это была основная цель. А музыка просто всегда была рядом, влияли папины увлечения: он постоянно зависал в культовом ленинградском кафе «Сайгон» и общался с этой тусовкой. Чтобы ты понимал, первый раз в клуб меня отвел человек, который изображен на обложке «Черного пса Петербурга». Этот длинный товарищ, художник Сережа Брок, был одним из первых директоров «ДДТ», По крайней мере, он так говорил. В тот момент он уже к группе не имел отношения и плотно сидел на... на чем-то, чего я еще не понимал. И он меня впервые в жизни повел в клуб, это был клуб «Гора», где шел концерт на день рождения Джимми Хендрикса. И это было незабываемо. Там не было ни одного адекватного человека. Лежали какие-то хиппи вперемежку с панками, мы шли, перешагивая через них, по лужам разлитого портвейна. А я тогда был мелкий прям, в школу ходил.
Последний вопрос, который задаю всем. У тебя есть какой-то момент в жизни, когда ты был максимально счастливым или четче всего ощущал себя собой?
Хороший вопрос. Я думаю, что в разные моменты своей жизни человек по-разному определяет, какие времена для него были лучшими. Я сейчас уже в том периоде жизни, когда есть люди, по которым я скучаю и которых уже нет. И меня это автоматически разворачивает на воспоминания из детства. Я скучаю по родителям, их обоих нет уже семь лет. И если говорить о том, когда я был максимально счастлив, мне, конечно, хочется вернуться в детство. Меня туда возвращает и то место, где мы сейчас сидим.
Раньше здесь были кассы кинотеатра «Спартак», где показывали старые французские фильмы. Меня сюда регулярно родители отправляли на «Фантомаса», кино с Жаном Маре. Здесь я впервые смотрел «Зорро» с Аленом Делоном.
В коридоре, по которому мы шли сейчас в студию, осталась еще мраморная плитка, которой здесь все было отделано. Это был крутой кинотеатр, от архива или что-то такое, поэтому очереди здесь всегда стояли достаточно большие. Приходилось занимать ее с утра, я приходил чуть ли не к девяти часам. И про этот период я точно могу сказать, что там был максимально я. У меня не было какого-то кореша, с которым я бы сюда ходил. Только эта миссия, заложенная родителями. Я им очень доверял, очень доверял их вкусу. И сегодня мне, наверное, не хватает как раз того направления, которое они мне задавали.
Беседовал Егор Спесивцев