Я 65-го года. Родился в городе Гомеле, там отец жил, туда он мать перевез, мать была с Москвы, не хотела ехать, а он перевез. Потом в 70-м, кажется, не помню даты, я вообще даты очень плохо помню, имейте в виду. И вообще очень память плохая. В 70-м, наверное, померла материна бабка в Москве, осталась квартира, тогда мать отца уговорила в Москву ехать. Я закончил восемь классов, пошел в техникум, не пошло, я вообще учиться был не настроен, валандался, мать говорила: хоть бы тебя в армию взяли. Отец никогда так не говорил. Отец у меня с 25-го года, я поздний у него, вторая семья. Пошел на войну в 43-м, сразу ранение, контузия, в госпитале лежал, потом недолеченный пошел опять на фронт. У него руки трясутся, а ему винтовку дают. Он говорит: у меня руки трясутся, держать не могу. Они говорят: Дима, терпи. Че терпи, как терпи. Поэтому он мне никогда не говорил про армию. Он вообще я не помню, чтоб говорил. Вот вы спрашиваете, я думаю, что он мне говорил-то когда? Навряд ли он молчал все время. Мать много балаболила, а он молчал. Я армии дождался, рад был. Или не рад, не знаю как. Я думал, хоть другую жизнь посмотрю. Посмотрел. В 83-м пошел сам в военкомат, забирайте. Они говорят: а че дерганый такой? Послали к врачу, психиатру. Тот говорит: нормально. Я не дерганый был, просто нервный, потом с личной жизнью не складывалось, а это, сами понимаете, поэтому тоже хотел уехать подальше. Подальше так подальше. Афганистан.
В 84-м у меня там был инфаркт, на ногах перенесенный. У меня потом его нашли, на ленте-то на этой. Но там никто подумать не мог: мне 20 лет, нет двадцати, 19 — и тут инфаркт. Там врач слов таких не знал, он по раненым больше. Я там валялся, встать не мог, горло поднялось, дышать не могу, грудь заложило всю, рука болела, потом чувствовать ее перестал. И все время страшно. Вроде чего боюсь? Помереть? Вроде помереть-то и не боюсь, но страшно все время. Не знаю. Ну сколько-то провалялся, встал. Четыре шага делаю, пот с морды течет на пол, прямо струями, афганка мокрая насквозь. Мне говорят: ну что делать с тобой? Прямо сейчас мы тебя отправить не можем. Я говорю: ладно, мне год остался. В 85-м вернулся. Мать меня увидела и завыла просто. И жалко меня, и что делать со мной, хер поймешь, я ходить почти не могу, работать, ясно, не буду никак, пособие какое-то было или субсидия. Я говорю: мам, это я еще ничего. Она воет.
Потом как-то успокоилось. Я много не жру. На это пособия хватает. Лежал в комнате. Конечно, тяжело было, пока сестренка с нами жила в двухкомнатной, но она в 86-м уже замуж вышла и уехала к мужу. Хороший мужик, кстати. Тут вообще проблемы прошли: я лежал в своей комнате, выходил мало, денег на меня хватало.
Потихоньку стал смотреть телевизор, съезды. Отец смотрел, мать нет, кричала: выключайте давайте говорильню, что вы там себе высматриваете. Мы смотрели. Сахарова помню хорошо, зацепил. Вообще какая-то мысль появилась впервые.
В 91-м, в августе, когда танки пошли, ротный мне позвонил, сказал: пошли. Я встал, пошел. Не, ну я ходил уже куда-то, вставал, в магазин, поблизости. Кота к ветеринару возили мы с матерью. А тут встал и поехал далеко, из Кузьминок в центр, там своих встретил, давно не видел. Тут все приехали, были друг другу рады. Кто-то там базарил, митинговал, идеи были — я ничего, молчу, чего мне выступать. А их там Руцкой позвал, они все пошли. Мне Руцкой, если честно, был вообще по барабану.
23 августа, уже когда победили, я встал, пошел в школу — у нас школа под окнами была — не нужен, говорю, физкультурник? Они мне говорят: вы че, у нас есть физкультурник, вы вообще спохватились, начало учебного года. Я говорю: ну ладно. Вдруг завучиха говорит: а оставьте телефон, я у другой школы спрошу. Через день звонят: вы физкультурник? Я говорю: ну я не то что. — Ну приезжай, поговорим. Они подальше были, на трамвае ехать, три остановки. Приехал, они говорят: очень нужен физкультурник. Я говорю: так и так, был инфаркт, опыта нет. Но я готов. Они репу почесали: ну ты даешь. А как ты бегать будешь? А если тебя кондратий на уроке хватит? А ты нормативы вообще знаешь? Но у них там физкультурник ушел внезапно делать бизнес и не предупредил, осталась одна девушка на младшие классы. Короче, я с сентября вышел на работу. За неделю подучил, когда там чего, когда кувырки, а когда через козла прыгать, и вышел, хотя участковый наш мне сказал: вы подписываете себе смертный приговор. Сердце очень плохое было. Но я ж сам-то прыгать не собирался. А на тахте я уже полежал. Пошел с первого сентября работать. Все старшие классы на мне. Нормально пошло, я не могу сказать, что какая-то была особая дружба с учениками, ничего такого. И бесили они меня, случалось, но не часто. Вообще, физкультура — урок особый, там если сильно не давить, они просто чувствуют разрядку. Всем охота побегать-попрыгать. Я сильно не давил. И вот этих замашек типа армейская дисциплина у меня не было. Побегать, нормативы сдать, поиграть в баскетбол, кто хочет, — и свободны. Кто не хочет, вообще пол-урока свободен, сиди на лавке, не мешай. И я с ними посиживал.
Все равно через полгода схватил инфаркт еще один, опять тоже на ногах, почувствовал — рука немеет, отработал урок, потом сказал завучу, что иду в поликлинику, пошел, они там за голову схватились, отлежал в больничке, выписался, там Новый год, посидел дома, после каникул опять пошел. Зима была жесткая, но у меня в памяти другое осталось — вот я как Сахарова тогда запомнил на съезде, я потом Гайдара увидел и подумал: другие рожи какие-то, совсем другие, что-то будет другое. Ельцин, кстати, мне таких мыслей не наводил, он был похож на тех. А эти были другие, на людей похожие. И просто от того, что теперь таких в телевизоре показывают… как-то мне было легче. Как сейчас говорят, движуха. И я поэтому, когда отсидел свое положенное дома, вышел опять на работу. Что есть нечего, я особо не замечал, потому что особо не ел никогда.
Значит, потом какая история была. Я с личной жизнью всегда имел проблемы. До армии прыщавый, после — инвалид, большое счастье для женщины. До армии я очень мучился, на стену лез, после — отшибло, ну не до конца, конечно, но интереса меньше, когда у тебя одышка и грудь заложена и ты с валидолом каждые полчаса. И как-то плюнул на это дело. А тут познакомился с одной женщиной, зимой все той же, в феврале 92-го. Случайно познакомились, в очереди в поликлинику, она для матери, мать у нее пенсионерка, хотела забрать какие-то лекарства бесплатные, а их не завезли, она там поскандалила, а я ее поддержал. Так, скорее, из интереса. Проводил до дому, спросил телефон — не дала, я нормально. Ушел, она догоняет: знаете, дайте мне лучше вы ваш телефон, я вам сама позвоню. Позвонила. Так-сяк, завязались отношения. У нее родители пожилые и сын от первого брака, она разведенная, моих лет, чуть постарше даже. И вот смешно сказать: не было нам с ней места нигде, куда нам идти, к моим родителям, к ее? Тут чаю попили, там чаю попили. Но знаешь, одним чаем сыт не будешь… В общем, встречались, по улицам ходили, много разговаривали, слава богу, весна началась, а то не нагуляешься. Она бухгалтером работала в больнице, говорит: ни я им зарплату не даю, ни мне не дают. Она вообще с юмором была. Но вообще эти разговоры нам не впрок пошли. Она говорит: я могла вообще ни о чем не думать, за меня правительство подумало, жизнь была нормальная, а теперь что? Как мне сына поднимать? Я одна, без мужа... — с намеком так говорит. Я говорю: ты этим уродам за что в ноги кланяешься? Они твоего сына вырастят, они же его и угробят — погляди, говорю, на меня, раскрой глаза свои. Ну, поначалу она на такие слова отвечала нежно. Ну, это личное, не для пересказа. И разговор прекращался. Но потом опять, снова она: такую жизнь разрушили, сволочи, убила бы своими руками. А я ей: где у тебя была жизнь, где ты нашла ее, эту жизнь? Ты ее не знаешь вообще, ты не видела ничего в своей бухгалтерии. Посмотри, что со мной за год сотворили, за год. Здоровый мужик был. Она мне: забудь уже про свой Афган, заманал. Я говорю: ты посмотри, может, что-то изменится. А она мне: кто изменится? Это ворье изменится? В тыщу раз оно хуже. Я говорю: да ты почем знаешь? Она говорит: заманал.
Летом нам полегче стало, потому что у нее участок был в Подмосковье, и там места побольше. У меня каникулы, я туда уехал и жил два месяца с ее сыном и родителями, с ними у меня контакт сложился. Она работала, приезжала в выходные, семейная жизнь. Но только спорили мы часто, а я, как занервничаю, так нитросорбит. Конфликт в Приднестровье обсуждали, она говорит: ты видишь, что творится? Я: да ладно, все уже. Она: все потому, что Лебедя твоего ненаглядного прислали. Шо ж ты его поддерживаешь? Вон ты на этих жалуешься, которые интернациональный долг, а эти тебе чем лучше? Все то же, те же мрази, чего они туда полезли, хоть бы там эти уроды поубивали друг друга на хер, своими бы делами занимались, своей страной, раз уж развалили ее, то хоть бы занимались ею, что ты достаешь-то меня этим.
А я когда нервничаю, сразу плохо. И я так думаю, она просто поняла, что на фиг ей физкультурник с двумя инфарктами? Мужик в доме нужен, конечно, но инвалид-то зачем сдался. Зарплата школьная, и та с перебоями. Короче, когда в город вернулись в сентябре, стали опять жить по раздельности и встречаться перестали. Да и негде было вместе жить. Нету дома — нет семьи. Наверное, к лучшему, хотя первое время я по ней очень скучал.
И я думал, что уже никогда и не увидимся, потому что мы потом прямо долго не виделись. Район один вроде, но не встречались, короче. Я в школе все так и работал. 93-й год, честно, плохо помню, я в больнице опять был с подозрением на третий инфаркт. Обошлось. В больнице телевизора не было, приемник слушали, что-то мать на хвосте приносила, но уже потом, когда закончилось. Я Руцкого не любил особо, а Хасбулатов так вообще сучная рожа цековская, из тех же. Пошел бы? Может, и пошел бы, а может, и нет — сложно сказать. Я вот именно тогда хуже всего себя чувствовал, меня в октябре-то как раз и забрали по скорой.
Выписали, работаю, все нормально. Отца похоронил. Больше никаких событий.
А потом наступили выборы 96-го года, президентские. Я давно на Ельцина смотрел и все думал, что он сейчас помрет просто и все, не потому что пьет, а потому что сердечник. Я сам такой, я таких прямо чую, я вижу, как он дышит, как говорит, я ж через это прошел через все. А он постарше меня. И мне его жалко. Я это как прозрел, ему потом и операцию делали на сердце. Но тут, летом, я думаю: ну все, пиши пропало. Он помрет прямо на этих выборах или после них. Пошел голосовать, конечно, с матерью, она за Зюганова, я за Ельцина. Но с матерью мы это не обсуждали. И вот там, на избирательном участке мы с ней встретились, с этой женщиной. Четыре года не виделись. Стоим такие, смотрим друг на друга, в руках бюллетени. Я говорю: ну что, за кого? Она говорит: за Ельцина. Я говорю: да ты что? — Да вот, говорит, вроде получше жить-то стало. — А что делаешь, где работаешь? Ну она рассказала, что муж работает, у него бизнес, а она, значит, домом занимается, может себе позволить. Переехали, квартира большая, тут она больше не живет, проголосовать приехала. Сейчас вообще только-только из Италии приехали. И под конец она мне говорит в том духе, что спасибо тебе, ты, наверное, был прав, ты меня переубедил, я часто твои слова вспоминаю. Постояли мы там, потом разошлись и больше не видались. Было мне нехорошо, что скрывать, после этой встречи, скорую вызывали опять, но обошлось. И вообще, не сглазить, с тех пор инфарктов не было.
Текст: Анна Немзер