Я 44-го года рождения. Мать моя меня родила прямо на фронте. Это сказалось на всей моей судьбе. Мать моя была женщина боевая, типаж Марии Поповой. Как ее не арестовали после войны, я ума не приложу. Было за что, я уверена. Однако проскочила. Я при ней была как сорная трава, куда она, туда и я тянусь. А она по стране поездила за разными мужьями и увлеченьями.
К 60-му году мы в Москву обратно перебрались и плотно в ней осели, потому что моим новым и, как оказалось, последним отчимом стал один писатель советский, имя, к сожалению, не могу назвать. Он в Магнитогорске был проездом, познавая жизнь, увидел там мою мать, а она красавица. Он влюбился и увез нас оттуда.
Я девочка была книжная, но поступить в тот год не смогла. А так прекрасно училась во всех школах. Через год только пошла на геолога учиться. Потом, как положено, встретила Геннадия, не самая романтическая была встреча, признаемся. Он к нам в квартиру пришел чинить водопровод, потому что он слесарь. Тогда еще совсем юный, я молодая. В 65-м мы поженились, в 66-м родился Игорь, жили мы все в квартире моего отчима, благо метраж огромный и отношения у всех сносные.
Я работала геологом, по специальности. У меня очень романтическое было к работе отношение, что важно для понимания моей истории в целом. Еще в студенческие годы я услышала от одного из наших лекторов фразу «Настоящее — ключ к прошлому». Она меня пронзила, я ее запомнила, видите, на всю жизнь. Я просто тогда, в институте, еще не знала, что она относится не только к профессии, но и ко всей жизни.
Я работала по своей специальности, а Геннадий — по своей. У него высшего образования не было, и моя мать иной раз подпускала какую-то шпильку по этому поводу. Но он сам был без амбиций, а мне, к счастью, доставало природного чутья, чтобы его не тормошить и не гнать в университеты. И мы сдавали его комнату, из которой он к нам переехал. Денег хватало.
Первый эпизод, который я вижу в цепи (то есть я много вижу, но первый такой важный звонок), — это 82-й год, Игорю 16 лет, он закончил школу и, вероятно, через два года он должен идти в армию. Это был такой стандартный путь, мы с ним обсуждали, что он сходит в армию, а потом будет поступать, вероятно, на химический факультет. Но чем ближе к этому сроку, тем я становлюсь беспокойнее, теряю сон и покой и, в общем, вижу по ночам страшные видения. Геннадий — человек спокойный и флегматичный, не понимает моих терзаний. Он сам, конечно, отслужил в свое время в армии. Мать и отчим меня поддерживают — советуют каким-то образом обеспечить медицинское решение этой проблемы. Сам Игорь категорически против. Главное, что я никак не могу рационально объяснить свою тревогу, я только понимаю, что пустить его в армию не могу, не должна. Я начинаю ходить по врачам, преодолеваю огромное сопротивление Игоря, но безрезультатно: он здоров, никаких причин не идти в армию нет. Я совершенно в отчаянии, даже не припомню таких состояний в своей жизни: я почти не могу спать, а когда засыпаю, я вижу какие-то пески и пустыни, среди которых взрываются машины, и там Игорь. Я становлюсь совершенно невменяема, Геннадий каждую ночь отпаивает меня валерьяной с пустырником.
В 83-м году у Игоря, никогда не бывшего аллергиком (и в семье у нас никто никогда аллергиями не страдал), открывается астма — такой степени, что ни о какой армии речь не идет. Игорь страшно взбешен, моя мать говорит: это ты ему накликала (скорее с одобрением говорит, чем в осуждение). Но факт свершен: на руках у нас медицинское заверение, что сын непригоден для военной службы.
В 84-м году отправляются служить его ровесники, несколько юношей с нашего двора, двое его одноклассников. Их всех отправляют в Афганистан. Через две недели после отправки их транспорт взрывается в Пешаваре по нелепой случайности. Игорь в этот момент уже студент МГУ.
Это первый момент.
Значит, если вы меня спросите, что я почувствовала, когда увидела по телевидению Кашпировского или Чумака, я вам честно скажу, что не почувствовала ничего. Скорее уж когда я сталкивалась с упоминанием Евгении Ювашевны Давиташвили — если вы помните, кто это — скорее уж тогда у меня закрадывались какие-то подозрения. Нет, я далеко не сразу поняла, а поняв, далеко не сразу решилась назвать вещи своими именами.
Что я знала? Я знала, что сила моего предчувствия такова, что ей нужно верить. Это проявлялось в мелочах: ну и эпизод с неуходом моего сына в армию я вам пересказала. В нем, если вы заметите, сразу две паранормальные вещи заложены. Во-первых, предчувствие. Во-вторых, работа с реальностью. Но это была единичная и очень нелегкая для меня энергетическая потеря. Я долго была почти больна после этого случая. Кроме того, тогда это все было еще без осознания, что всегда очень затратно и болезненно. Когда ты знаешь, ты учишься распределяться.
Следующий какой был момент? Мой отчим, человек уже очень пожилой, пришел из издательства, где он публиковался, с сердечным приступом: впервые за долгие годы сотрудничества главный редактор выступил с прямой цензурой. Он запретил антиутопический эпизод, где от Союза отделяются все: Казахстан, Узбекистан, Таджикистан, все вообще, а Ленинград присоединяют к Финляндии. «Поймите, мы не можем так рисковать!» Отчим кричит в ответ: «Чего ты боишься? Сейчас-то ты чего уже боишься? Ты не видишь, что кругом делается? Ты вообще ничего не чувствуешь!» А тот ему: «У меня должность такая — вовремя побояться, чтобы вас и дальше печатали!» Отчим пришел и лег на диван. Это был август 91-го года, самое начало. Я сказала: «Не волнуйтесь! Скоро вам можно будет печатать что угодно. Переждите два месяца, поезжайте на дачу». Родители уехали на дачу, а мы остались. Тогда я уже чуть лучше понимаю происходящее, но все-таки ничего впрямую не проговариваю. В дни путча я не пускаю Игоря ехать к Белому дому. Мы страшно ссоримся, но все-таки он помнит историю с армией и, пусть и ворча, прислушивается ко мне. Когда там убивают трех мужчин, я даже ничего ему не говорю, он сам все понимает. После трех дней путча мы с Геннадием проходим мимо Белого дома, я говорю: «История не закончена». У меня кружится голова, и я ощущаю вибрацию в воздухе. «Здесь еще что-то будет, на этом месте, очень страшное».
В начале декабря 91-го года я уже с легкостью предсказываю итоги Беловежского соглашения, но главное, что я не только чую свою экстрасенсорную силу — тут гораздо более глобальный сдвиг: я осознаю экстрасенсорную силу Геннадия. Он человек робкий и совершенно не видящий своих внутренних ресурсов. Тут, конечно, отсутствие образования сказывается, но это палка о двух концах: его же чистота и незатронутость усиливают его способности во много раз. И если я экстрасенс вполне качественный и добротный, сказала бы — профессиональный, то он — медиум уже высочайшего уровня.
Как я это понимаю? Ну на уровне мелких предметов, работы металлов, я не буду вам пересказывать. Но вот вам более конкретно: когда Чубайс произнес свою знаменитую фразу про две «Волги» за ваучер, Геннадий… прямо тень по его лицу прошла. Я говорю: «Что такое?» А он, сморщившись, как будто от боли, отвечает: «Ему дорого будут стоить его слова. Ему вообще очень нелегко придется, настрадается мужик». Я спрашиваю: «А мы-то ваучер свой будем вкладывать?» — тут надо сказать, что Геннадий, что родители мои, люди без всяких особенностей, подняли меня на смех. И оказались правы, как мы видим.
Что важно про нас понимать. И почему мы не сделали из наших экстрасенсорных способностей бизнес. Во-первых, и это крайне важно, мы всегда были больше ориентированы на прошлое. Предсказание будущего как таковое никогда нас не интересовало. Как любая инструменталистика, оно ценности само по себе не имело. Я всегда вспоминала ту фразу, которую услышала на лекции: «Настоящее — ключ к прошлому». И когда Геннадий стал работать с подсознанием нашего сына Игоря и снимать блоки, он столько там обнаружил связи с моим отцом, которого я никогда не знала. Мы выяснили, что он, как и мой отчим, был очень знаменитым фронтовым писателем (имен не буду называть, я дала уже намек на это). Мы выяснили, что моя любовь к земле унаследована от моего деда, крупного землевладельца и агронома. Так, через Игоря, я смогла прочитать сигналы, которые посылала мне земля.
Во-вторых, в эти годы экстрасенсорное дело расцвело пышным цветом и, по большей части, никому не на пользу. Практически все персонажи, появлявшиеся на экранах телевизоров, были шарлатанами, дискредитирующими само понятие экстрасенсорики. Нам очень не хотелось вливаться в эту струю. Кроме того, я со своей выносливостью, но средними экстрасенсорными данными, и Геннадий, с его мощным зарядом, но хрупкостью личности, — мы оба не могли ставить себе крупных задач помогать всем. Поэтому мы оба не ушли с работы, я ездила в экспедиции, где всегда подзаряжалась (в том разница между мной и Геннадием: он никогда не испытывал нужды в подзарядке, только в отдыхе, то есть он не черпал энергию, ему хватало своей), и редко, что называется, брали заказы. А когда брали, то обычно не соглашались на тупые предсказательские истории. Нас интересовало прослеживание связей между прошлым и настоящим. И подлинных ценителей такой помощи всегда было немного, но они понимали, в чем смысл нашей помощи. Идея простая, и сейчас, видя, как люди увлекаются семейными расстановками Берта Хеллингера, я улыбаюсь: идея-то все та же самая, только мы предлагали эксклюзивную практику, основанную на наших паранормальных способностях. Понятно, что такие вещи на поток не ставятся, поэтому Хеллингер разработал свою технологию, без задействования экстрасенсорных механизмов. Но суть та же: «Настоящее — ключ к прошлому».
Из случаев, когда мы помогали иным образом, прямым, лобовым предсказанием, я могу вспомнить только один. Вернее, вспомнить могу несколько, но не хотелось бы. Но это вам будет интересно.
В апреле 96-го года нам позвонили и сказали, что о консультации просит один очень высокопоставленный чиновник. Ну просто крайне. Мы вообще-то, как я говорю, не практиковали, клиентов не брали — так, сарафанное радио, изредка. Тут, говорят, через знакомых знакомых, очень просит, большие деньги. Я с налету решила отказать: не любила такие истории. Но Геннадий вдруг сказал: «Давай встретимся». Я удивилась, но привыкла ему доверять такие решения. Я боялась, он захочет, чтобы мы в Кремль поехали, а там — как объяснить — никакого толкового разговора бы не получилось. Но он, к счастью, сам все понял, приехал к нам. Родители мои были поражены: он такой знаменитый человек, они его по телевизору видели. Пожилой такой, солидный. Приехал с охраной, они на лестничной клетке остались, зайти — нет, категорически, отчим мой им выносил чашки с чаем. Этот сидит, стесняется. Видно, что ему прямо нелегко. Геннадий в таких случаях тоже тушуется. Ну я, значит, его стараюсь как-то разговорить… мол, времена непростые… но мы вас очень поддерживаем… Тут он взбодрился и изложил, чего пришел. Короче, дело у него было деликатное. Занимал он ответственный пост при Ельцине. На носу выборы. Ельцин, сами видите, говорит, плох. Шансов на победу мало. А я, говорит, бросать его не хочу, но вы меня тоже поймите: я с Зюгановым на ножах, особой дружбы у нас с ним не выйдет. И мне бы сейчас как-то понять про исход этих выборов. Я никого предавать не хочу, но о себе мне тоже надо подумать, вы поймите. Если б, говорит, вы могли хотя бы намеком… Я уж не знаю, куда кидаться, Ельцин так плохо себя чувствует.
Ну мы помолчали. Я, сказать по правде, возмутилась: уж очень он откровенно говорил. Мы-то сами были аполитичны, но Зюганову все-таки не симпатизировали. И чисто по-человечески мне казалось, что он довольно цинично рассуждает. Но Геннадий, как всегда, оказался тоньше настроен. «Знаете, говорит, вы ставите непростую задачу, которая многим осложнена. Я сочувствую вам, но понимаю, что я здесь лицо заинтересованное: я вижу, что вы много делаете для страны, и это делает меня предвзятым. Я, выступая в интересах своей страны, хочу вам сказать, чтобы вы продолжали свое дело. Я вообще в вас столько вижу силы, что, может, от себя бы вообще вам предложил баллотироваться». Тот прямо засиял. «Для того, чтобы я дал вам ответ на ваш вопрос без этих привнесенных обстоятельств, мне потребуется время. Мне нужно будет полностью отстраниться от собственных эмоций по этому вопросу. Если вы готовы ждать, давайте встретимся позже, через месяц. Сейчас мы с вас денег не возьмем, и вообще я понимаю, что ждать вам рискованно — слишком близко к выборам выходит. Но иначе никак». Тот скис явным образом, а куда деваться-то? Я в такие моменты прямо чувствовала, насколько Геннадий сильнее меня. Я ничего не ощущала и никакого ответа ему бы дать не смогла. У меня как-то все это было скорее про мое семейство. А Геннадий — гораздо шире.
Ну и что вы думаете, сговариваемся встретиться через месяц. Что ему остается-то? Геннадий берет отпуск и уезжает на дачу, просит его не тревожить и не навещать, но если уж навещаем, то не привозить газет, не рассказывать новостей. Надо выдержать информационную блокаду. Я немного переживаю, как он там, раз в неделю завожу ему еду, но стараюсь никаких пространных разговоров не вести.
Через месяц, представьте, приезжает Геннадий. И снова этот чиновник является к нам, снова эти на лестничной клетке с чаем. Но тут уж Геннадий мне говорит: ты извини, это слишком энергетически насыщенный разговор, мы с ним должны быть вдвоем. Я, конечно, это понимала. Они поговорили, тот вышел просветленный, очень благодарил. Я ни о чем не спрашивала. Я спросила только в 99-м году. Геннадий сказал: «Я сказал ему поддерживать Ельцина во всем, я сказал, что Ельцин победит и что он сам будет при нем исполнять важные для государства функции. Я тогда мог это сказать совершенно свободно от всех моих убеждений».
Но надо сказать, что это решение потребовало у Геннадия таких энергетических затрат, что он после этого довольно долго был слаб. Вроде бы провел месяц на даче, а тут нужна новая реабилитация. Поэтому мы с ним вместе решили, что этот опыт последний. Ни работы на предсказательство, ни заказов такого рода, такой степени ответственности, мы больше не берем. Он как работал слесарем, так и продолжал работать. Комната его нам плоды принесла: там коммуналку купил какой-то магнат, и нам за эту комнату досталась маленькая квартирка в Одинцовском районе. Изредка заказы брали, но уже очень выборочно. То есть денег хватало, тут важно было себя сохранить. А Игорь наш, перепробовав много профессий, стал в итоге сценаристом. Что для меня совершенно неудивительно. Никакие наши способности ему не передались. Сработали гены через поколение.
Текст: Анна Немзер