С возрастом многие начинают интересоваться историей своей семьи – раскапывать архивы, рисовать генеалогические дерева, собирать информацию о родне, в том числе и довольно далёкой. Я не психолог, мне трудно судить о причинах, просто замечаю этот феномен у многих немолодых людей. Но недавно, задаваясь важным и актуальным сегодня вопросом, что, собственно, является вечным и незыблемым, что придаёт смысл нашему существованию, я вдруг подумала, что, помимо культуры и нравственных ценностей, именно история рода и есть такая нить, за которую мы держимся, проходя жизненный путь. В каком-то смысле она ведёт нас к бессмертию. Она выходит из мрака и уходит во мрак, и в наших силах рассмотреть небольшую её часть, находящуюся на свету, простите за поэтичность, но рассмотрев её внимательно, мы почувствуем, что не одни.
И когда все эти интересные мысли пришли в мою голову – к большому моему облегчению, потому что это был вполне легальный способ вытеснить другие, более тревожные, – я оглянулась, чтобы понять, откуда я есть-пошла. То есть в общих чертах я это, конечно, знала, но тут как со списком обязательной литературы: одно дело прочитать «Ромео и Джульетту» из-под палки в восьмом классе, и совсем другое – добровольно обрыдаться над ней в 25 лет.
Путешествие в обратно оказалось необыкновенно интересным, затягивающим, но главным результатом было не это. Главным результатом было то невозможной силы чувство, которое охватило меня напротив нашего бывшего "родового гнезда" в Питере; оно было как солнечный удар, как гром и молния – мне пришлось прислониться к рекламному модулю, а потом и вовсе сесть на асфальт, потому что я физически не могла удержаться на ногах: я почувствовала, как за моей спиной навсегда встали стеной люди – далёкие, незнакомые и любимые, которые и есть мой род, и я уже никогда не буду чувствовать себя одинокой.
Мне хочется поделиться этим чувством. Оно очень важное и очень многое дающее. Не отказывайтесь от него. Я расскажу вам о своих семьях – может, вы найдёте в этом рассказе подходящие вам способы познакомиться со своими предками.
* * *
Я представитель трёх семей: Кнорре (папа), Стекловы (мама) и Дмитриевы (муж). И за последние полгода все три ветви меня сильно удивили.
Сначала удивил папа моего мужа (терпеть не могу вот это «свёкр» или там «тёща»). Он создал на специальном ресурсе генеалогическое древо своего рода, и дошёл в его расширении до таких уровней, внося информацию обо всех жёнах и мужьях, что сегодня оно насчитывает 778 членов, самый ранний из которых – 1697 года рождения. Тысяча! шестьсот! девяносто! седьмого!
Такие удивительные факты вдруг странным образом оживляют историю. Что такое 1697 год? Абстрактная, далёкая дата; если напрячься, можно вспомнить из курса истории, что там происходило в Европе, что у нас, но это никак не приближает нас к ней. И вдруг – как распахнутая дверь в средневековье: обнаруживаются настоящие СВОИ там, в этой тьме веков – живой, точнее, живший когда-то человек, частица крови которого есть в моих детях. Как я понимаю, заполнение древа – увлекательная и довольно азартная работа, когда хочется как можно больше новых людей затащить в свои сети, собрать крупицы информации о них – в древо можно всё это вносить. Хорошо запомнила лицо папы моего мужа, обычно невозмутимое, когда я принесла ему наше, кнорровское генеалогическое древо на ватмановском листе. Теперь моё древо переплелось ветвями с их. Так и должно быть.
Вторым меня удивил мой дядя из рода Стекловых. Разбирая с женой бабушкины архивы, они нашли солидную пачку открыток из-за границы, датированных предреволюционными годами. Оказалось, что дедушка моего дедушки (прапрадедушка?) ездил отдыхать на воды и ежедневно присылал родным открытки, в которых было две три фразы: как вы, я хорошо, сегодня ходил гулять к набережной, погода такая-то, целую и поклоны. (Надо сказать, что, судя по штемпелям, тогда открытки из-за границы приходили не в пример быстрее и аккуратнее.) На открытках обычно были виды городка, где он отдыхал: дома, набережные, улочки. Дядя с женой собрали эти открытки и отправились с ними в Европу, в те «наводные» городки и, гуляя по ним, искали те самые дореволюционные виды. И, что интересно, многие нашли! Сфотографировали, отметили, привезли в Москву, показали нам. И мы все вместе, целый вечер, сблизив головы, сидели и разбирали изящную вязь с ятями, выведенную побледневшими чернилами, и смотрели старые фотографии на картоне, и снова на меня дохнули ушедшие века, будто приоткрылась дверь в обратно.
Наконец, третьим удивившим меня человеком была я.
Наша семья Кнорре имеет давнюю историю в России, но самая для нас близкая, родная, важная её часть – это история семи сестёр и братьев, наших бабушек и дедушек. Это была классическая интеллигентская российская семья: отец, талантливый инженер-физик, мог стать музыкантом, но выбрал науку, писал домашние оперы, которые ставились на разные семейные праздники; близкие переписывались в стихах, делали домашнюю газету; дома всегда собирались за большим столом под лампой с абажуром; а на летние выезды в деревню снималось полдеревни, потому что рядом с этой семьёй всегда было множество друзей, учеников, поклонников. Шесть из семи детей стали учёными: физиками, геохимиками, биологами, седьмая сестра – скульптором.
Рождались дети, как сейчас бы сказали, в непростое время: Алексей в 1914, Кирилл в 1916, моя бабушка Ксения в 1917 (я в детстве ей ужасно завидовала: ну как же! Может, она в колыбели слышала выстрелы в революционном Петрограде!), Дмитрий в 1926, Аглая в 1928, Вадим в 1929 и Марьяна в 1931.
У семерых братьев и сестёр множество потомков, иногда мы собираемся – и то далеко не все, конечно, - и еле влезаем то в парадный зал Дома учёных, то в зал музея предпринимателей на Октябрьской, то в скульптурную мастерскую… У них всегда был культ их семьи, а поскольку все хорошо писали, братья не раз издавали мемуары, рассказы о детстве, об отце, о времени, через которое этой огромной семье чудесным образом удалось пройти практически без потерь. Поэтому мы довольно неплохо знаем эту часть нашей семейной истории, помним множество смешных и не очень эпизодов их жизней, милые семейные стихи, и на встречах по разным поводам, печальным и радостным, снова и снова перебираем эти дорогие для нас воспоминания и, как последние новости, обсуждаем события полувековой давности.
Особняком стоит их семейный дом в Питере. Точнее, не особняком, а вполне себе добротным пятиэтажным питерским доходным домом. Название улицы и номер дома всегда звучали как адрес потерянного рая: семья уехала оттуда перед Блокадой и больше в полном составе так и не вернулась. Тот самый абажур, и милые стихи, и беззаботная лёгкая жизнь остались по этому адресу в довоенном времени. Поэтому мой двоюродный дедушка двенадцати лет, острее всех чувствовавший эту тоску утерянного рая, однажды уехал в ещё закрытый Ленинград, где только что сняли Блокаду, на крыше поезда…
Никто из нас в этот дом не ездил. Рай утерян – чего на него смотреть?
И вот я стою напротив него, прислонясь к рекламе, и смотрю на огромный парфюмерный магазин на первом этаже. Здесь и была наша квартира – квартира №1. И даже хорошо, что тут теперь магазин, потому что будь тут чья-то чужая квартира, это было бы хуже: был бы соблазн позвонить, зайти, увидеть чужую жизнь, других хозяев… Пусть уж так. Пусть ничего в этих стенах не осталось, пусть вместо двери в квартиру – лифтовая шахта, всё равно я стою на другой стороне улицы и понимаю, что это и мой дом тоже. Я почти вижу, как они все, дорогая и близкая мне семёрка, идут к своему дому по тротуару, как они молоды, юны, с ними мама и отец, почти слышу, как их смех и голоса разносятся далеко по улице, ударяясь о стены домов. Я сажусь на асфальт. Я протянула им руку – они ответили на мой привет, и мы стали ещё ближе, ещё роднее; оказывается, что эта близость сильнее даже смерти. И я сижу на тротуаре и свыкаюсь с новой для меня мыслью: я не просто хожу по этой земле – я из неё расту, у меня есть корни, и они меня крепко держат.
А где ещё искать защиты и покоя, когда ветер непростых времён треплет крону, как не у корней?
P. S. Из стихотворения моего прадеда Георгия Фёдоровича Кнорре, 1939 год:
Детей вперед! Пусти их руки!
Пускай стремят свой новый бег!
Утешься в горький час разлуки,
Услыша их далекий смех.
Не выноси свой жест прощальный
На человечий строгий суд.
Они пойдут, и в путь свой дальний
Свои знамена понесут!