Знаете, я уже пять дней не смотрю кино (что для запойного синефила — диагноз) — не тянет, «не греет», кажется, что бы там ни увидел, все будет поверхностным, неважным и ненужным. Виноваты два спектакля: один, «Поле», камерный, умещается на узкой сценической площадке, построенной в небольшом музейном зале, второй, «По ту сторону занавеса», наоборот, исполинских размеров, захватывает и огромную сцену, и весь зал имперского театра, но по количеству зрителей — вряд ли больше ста человек — оба равны. А еще равны по космической глубине и красоте, как бы ни разнились режиссерские и человеческие стили Дмитрия Волкострелова и Андрия Жолдака. И одинаково опасны — в том смысле, что не только кино, но и другой театр проигрывает сравнение с ними.

Фото: Юлия Люстарнова
Фото: Юлия Люстарнова
Фото: Юлия Люстарнова
Фото: Юлия Люстарнова
Фото: Юлия Люстарнова
Фото: Юлия Люстарнова

«Пострадали» два любимых мной режиссера — вот Театр имени Ленсовета в те же дни выстрелил премьерой «Сна об осени» по норвежцу Юну Фоссе в постановке Юрия Бутусова, и что? Там, конечно, эффектная сценография Александра Шишкина, «съевшая» четыре ряда партера ради увеличения перспективы, с кабаретно-цирковыми кругами и почти живыми черными воздушными шарами, там красивая мятущаяся Лаура Пицхелаури, там фирменные бутусовские сны-галлюцинации, клоунада в объятиях с траурной торжественностью. Видеть же «Сон» после «Поля» — все равно что пересаживаться из космического корабля в старенький «Трабант»; он еще на ходу и в автопробеге может участвовать, но выглядит так несовременно. А на следующий за Жолдаком день я добрался до осенней премьеры Александринки, «Ворона» Николая Рощина — и вынужден сообщить, что (в отличие от «Ворона» в своем крошечном театре «А.Р.Т.О.») для этой постановки Рощин придумал десятки удивительных механизмов и потрясающих трюков, но не придумал спектакль в целом: получилась не игра, а игрушка, и это почти ранит, когда вспоминаешь, что всего сутки назад здесь же из пустоты рождалась вселенная.

Фото предоставлено пресс-службой
Фото предоставлено пресс-службой
Фото предоставлено пресс-службой
Фото предоставлено пресс-службой
Фото предоставлено пресс-службой
Фото предоставлено пресс-службой
Фото предоставлено пресс-службой
Фото предоставлено пресс-службой

Программка «Поля» напоминает оперное либретто: краткое содержание — все ремарки драматурга Павла Пряжко (вот, например, к 22-му эпизоду: «Марина оглядывается, на дороге появляется мальчик лет 10, он слушает в наушниках сотовый, который держит в руке. Марина ждет, когда он приблизится. Мальчик, слушая сотовый, идет мимо. Марина стоит и не знает глобально, что ей делать дальше») перемежаются почерпнутыми из «Википедии» расшифровками физико-математических понятий («энтропия», «флуктуация», «принцип неопределенности Гейзенберга» и т. п.), что и запутывает, и облегчает трактовку. К пьесе Пряжко подошел бы эпиграф из песни Василия Шумова «Вспомним бабушек, вспомним дедушек, сравним их с современными парнями и девушками»: драматург вспоминает прошлое, наделяя молодых героев мифологическими (в исчезнувшей советской империи с ее культом труда и подвига) профессиями — это комбайнеры и доярки (даже, точнее, так: комбайнеры и их боевые подруги, потому что в том яростном мире «из одного металла льют медаль за бой, медаль за труд»). Впрочем, цель грандиозных полевых работ не слишком ясна (во второй части «Поле» прорастает жутковатой тайной — еще одной оборотной стороной бравурной советской эстетики, что по максимуму отрефлексирована литературой и почти нет — театром), в пищевом рационе героев — кола и «чипсы со вкусом шашлыка», и погружены парни и девушки в самые земные заботы: Игорь (Иван Николаев) покупает вожделенную золотую «цепку» у матери дружбана Сергея (Андрей Слепухин), Алина (Динара Янковская), собираясь на дискотеку, грезит «Балтикой троечкой» и крутит шашни с Водителем (Борис Чистяков), а Марина (Алена Старостина) препирается с братом Павлом (Иван Стрюк), жутко любит Игоря и не знает глобально, что ей делать дальше... Пряжко приводит постановщика на распутье: можно погрузиться в быт, можно — в ритуал и чуть ли не мистику. Волкострелов использует обе возможности (наверняка, в квантовой теории поля есть определения такому парадоксальному синтезу), отталкиваясь от финальной ремарки пьесы «современной физике посвящается». Если формулировать совсем грубо, то он применяет научные теории к живым людям, и бесконечно большое число степеней свободы получают не частицы, а Игори и Марины, пребывающие в «критическом состоянии системы». Волкострелов — уникум, Моцарт и Сальери в одном лице, автор, находящий алгебру в гармонии (и наоборот), извлекающий чистую эмоциональную ноту при помощи калькулятора. Пройдя физмат, это «Поле» приобрело своеобразную форму (а у Волкострелова не бывает неизобретательных спектаклей): первая часть отчетливо трехактной постановки включает 22 сцены, идущие в порядке, предлагаемом генератором случайных чисел (номера называет Матвей Трифонов, маленький актер в роли 10-летнего Костика) — соответственно, некоторые эпизоды могут проигрываться по несколько раз, и длится эта часть до тех пор, пока все 22 не будут показаны (отчего меняется и продолжительность спектакля: в мой день — всего полтора часа, а тем же вечером приблизился к двум). Но формальная заковыристость и смысловое многообразие не отменят того, что искусство Волкострелова всегда простое, наглядное и обнадеживающее; и в «Поле» ребята, которые любят чипсы со вкусом шашлыка и прошлепывают зарядки от китайских мобильников, оказываются наедине с космической бесконечностью, элементарным и гениальным сценографическим аналогом которой становится школьная черная доска — памятный каждым меловым разводом сахарной тряпки портал в неведомое.

Фото: Катерина Кравцова
Фото: Катерина Кравцова
Фото: Катерина Кравцова
Фото: Катерина Кравцова
Фото: Катерина Кравцова
Фото: Катерина Кравцова

Космос — место действия нового спектакля Андрия Жолдака; в последний момент руководство Александринки переименовало его в «По ту сторону занавеса», хотя это самые настоящие, верные безнадежному духу Чехова «Три сестры», пусть Жолдак и нещадно переписывает текст (но руководствуясь логикой оригинала, и почти инцестуальная привязанность Маши к Вершинину, и потенциально провокационная сцена изнасилования Маши ее нелюбимым мужем, мучимым этой очевидной нелюбовью, и делегирование Кулыгину некоторых реплик Наташи — все осмысленно вырастает из «Трех сестер»), и пожар третьего акта делает видеопроекцией в антракте, и время действия переносит в четыре-тысячи-какой-то год, когда души Ольги, Маши и Ирины подвергаются реинкарнации, а материализовавшись, стремятся к затерянной среди звезд станции «Москва». Это вопиюще ненаучная фантастика и фантастически красивый спектакль: я с замиранием сердца (ну, правда) вспоминаю, как лес, в котором резвятся еще не знающие себя, невинные как дети, сестры Прозоровы, проецируется на задрапированный белыми полотнищами золотой зал Александринки. Как дискоболом светится серебряная луна, глядя на которую Наташа отправляется к Протопопову. Как злой Пьеро Соленый отступает в молочный дым-туман со словами о счастливом сопернике. Как летят брызги с мокрых от океанской воды волос Ирины и Тузенбаха. И это неожиданно мрачный для витального жолдаковского гения спектакль. О нем трудно говорить — спасибо Нине Агишевой за точную рецензию, о нем больно — но и сладко — вспоминать.