Быть цыганом

«А Янчи вчера на Чернявке женился!»

Чужому в таборе закон простой: не надевай шорты, не поминай черта, уважай старших и пей чай, если предложат.

Табор — четыре гектара на севере Тулы. Хаос тропинок, дома сплошняком. Хочешь пройти — улыбнись детям. Или плутай.

— А видел, дядя, как наши с Францией сыграли?

«Наши» — это румыны. Цыгане-котляры верят телевизору и чувствуют, что положено: любовь к России, к Украине — трепет. Но болеют — за историческую родину.

Идем сквозь табор. Дети дергают за рукав.

— А правда, у Путина дочь умерла?

Этот спросят у меня еще раз тридцать. Кто-то в таборе прочитал фейк, и понеслось.

— А камера дорого стоит? А Янчи вчера на Чернявке женился! Из самой Москвы музыканты приезжали!

Сегодня всюду тишина. Отдыхают после вчерашнего. В таборе каждый вечер свадьба: надо успеть привести жену в дом, пока не снесли. Это обычай. Жить у жены, «примаком» — позор.

Дети учат меня языку: помесь хинди с румынским. Кошка — мыца, котенок — мыцуца, собака — жюкол, щенок — жюколицы. Видишь цыгана — скажи «тявес бахтало». Дословно — счастья тебе.

Не будет счастья. Табор обречен. Сто двадцать домов из двухсот снесут до первых холодов.

«Построю дом в два раза больше, чтобы все сдохли»

Кулаки у цыгана сжаты. Лицо у цыгана каменное. Он смотрит, как ломают его дом. Дом был хороший, двухэтажный. Его строили двадцать лет.

— Ты дом снимай. А меня снимать не надо. Мои фото теперь по всему миру. Это же я кошку убил. Суд теперь будет. Из-за кошки. А что дети остались на улице — это им не страшно. Но ничего. Бог на свете есть. Чтоб их всех парализовало.

Он тот самый уже знаменитый цыган, что кинул котенка в стену — от отчаяния, как кинул бы камень. Сейчас он обманчиво спокоен.

— А правда, у Путина дочь умерла? Нет? Жаль. Пусть страдает, как моя семья страдает. Пусть его дети останутся на улице. И дети всех, кто нашему несчастью рад. Бог все видит! Бог всех накажет, чтоб они подавились. У меня дом был триста пятьдесят квадратов. Я построю в два раза больше. Чтоб все сдохли. И напишу: это Путину назло.

Цыган замолкает и снова настороже. Но из ближнего дома (снесут через месяц) выбегают его дети. Они еще не знают, что всякий журналист — враг.

— Дед, наладь интернет!

Я копаюсь в их телефоне.

— Дед, дай фотоаппарат!

Я даю поиграться. Цыган тает и зовет в дом. На блюдце стакан, в стакане чай, в чае долька яблока. Цыгана зовут Роман. Он теперь живет у брата. Он младше меня, но детей у него десять.

— Старшего женить пора, ему уже двенадцать скоро, но куда он жену приведет? Дома-то нет. Знаешь, как у нас принято? Вот у соседа красивая дочка, ухоженная, чистоплотная. Мне понравилась, моей супруге, моим родителям. И отец говорит: давай мы, старики, сходим, посмотрим, чаю попьем. Не надо водки, пива. Чай у нас главный напиток. Поставил человеку стакан — значит, свой человек.

Цыганенок наливает еще и тащит вазу с толчеными тульскими пряниками.

— Попили мы чаю и говорим: хорошая твоя дочка, сколько лет живем в одном поселке, не заметили, чтоб гуляла. Давай свататься, семью создавать. Купим на рынке тыщ на двадцать спиртных напитков, мяса, колбасы, всего такого. Потом поторгуемся о выкупе. Обычно 20 тысяч деньгами просят и три-четыре дуката. Они по 20 тысяч каждый.

Дукаты — золотые монеты австрийской чеканки — перекочевали вместе с котлярами из Румынии. Сейчас оседают потихоньку в ломбардах, и выкуп можно платить и обычным золотом.

— Сначала помолвка — как говорится, закрываем дорогу. Чтоб никто больше к тому дому не подошел. А когда сыну будет тринадцать, сыграем свадьбу. Нет такого, чтоб пойти в загс, клятвы давать. У нас — взаимопонимание. Хочешь — живи, хочешь — уходи. А если я жену бью, то я виноват, и суд баронов решает, сколько я должен ее родителям, что ей попользовался...

Жена его нежно смеется. Она не садится за стол с мужчинами: нельзя. Пока муж говорит, она меняет ему носки и выковыривает грязь у него между пальцев.

— За нее вот я отдал 50 тысяч. Обещала, по гроб жизни со мной будет.

«Мне не страшно, я просто спился»

Это дом цыгана Гуси. Его больше нет. Снесли утром 15 июня. Когда я в нем был, обдирали со стен последнее. Вещи — к брату.

Тут многие друг другу дальняя родня. Табор — семья, метафорически. Но есть расслоение. Верхний табор побогаче. Нижний, под горой, — победней. В верхнем таборе — барон Ёно. Там в кустах припрятаны иномарки, там уважают власть и Путина лично, там на него надеются. В нижнем таборе — барон Боря. Там уже нет надежды и настроения революционные. Оба барона — члены «Единой России», но пользы от этого никакой. Чем дальше, тем сильнее изоляция цыган.

В табор перестала ездить скорая. В табор не носят письма. Был смелый почтальон, да уволили, и теперь на местной почте специальный ящик: «для цыган». В таборе из трех тысяч цыган — 120 инвалидов, но им не носят пенсию на дом, хотя должны.

Зато полиция заходит часто, ищет наркотики. Зря: именно котляры ничем таким не торгуют. Они простоваты, по-русски говорят плохо, всего боятся, а пуще всего — власти. Кажется, все их проблемы с законом — от глубокого невежества.

— К нам тут приезжали люди, торговали у табора. Их наши ребята поймали. Западло было сдавать полиции, поэтому просто покалечили немного. И сказали: здесь цыгане, поняли? Чтобы ноги вашей тут не было.

Чем дальше от цыган, тем хуже к ним относятся. В Москве ненавидят. В Туле боятся. А соседи по Плеханово — мирные, пьющие люди — их почти любят.

— Достали они меня!

— Цыгане?

— Да голуби. Ходят тут. Голубям я башку оторву. Когда наверху — это еще туда-сюда. Но по земле… Нельзя голубям ходить по земле. Да, я выпивший. Мне бы только документы, чтоб обратно в Крым, в Красногвардейский район. Там солнышко. А тут я живу уже 21 год. Как развелся со своей... Извини, я матом не буду говорить, потому что не люблю. Потому что сидел. А цыгане нормальные. Те, которые мои знакомые. Извини, я выпил немного… Борода вот у меня, как у османа... Телефон пропил. А хотел сеструхе позвонить… А знаешь, мне не страшно. Я просто спился. Счастливо тебе. Смотри там, не нарывайся. Ты бы помог мне. Я у тебя ничего не прошу. Но денег бы дал.

Я даю. И он идет в табор: к знакомой, за водкой.

«Я люблю Россию»

Это барон Боря, сын Ристы, сына Ристы. По паспорту Валерий Мунтян. Старейшина нижнего табора. У него от 20 до 26 внуков — он не помнит точно — и примерно 11 правнуков.

— В мае пришел ОМОН. Меня — к стенке. Ребенок выбежал — и его к стенке. Четыре часа так стояли. Оказалось, дом перепутали: не ко мне пришли, а к брату Гусе. А у него три инфаркта. Взяли они коробку, где он лекарства держит, высыпали лекарства, подложили туда автомат. К соседу тоже зашли, кинули ему два пистолета. Потом по всем каналам показали. А дела уголовного не завели: сказали — распишись, что пистолеты не твои. Это все ради телевизора.

У Бори спокойно. Цыганята играют в буру. Рустаму тоже хочется с ними, но нельзя, взрослый уже, ему двенадцать. Невеста у него красивая, из верхнего табора, и зовут красиво: Девочка Михай.

— Нам нравится. А ему не понравится — по ушам получит. Да ты не волнуйся, у нас младше тринадцати не женят. Вот в Тюмени выдали девку замуж, ей десять было — да их нужно к стенке поставить без суда и следствия!

Цыганенок смеется и делает пальцем пыщ-пыщ.

— Мы сюда приехали в 1962 году из Саратова, как указ Ворошилова вышел о запрете бродяжничества. Мне четыре года было. Райисполком дал нам землю — берите, живите — и мы размножились. У дедушки моего десять детей, у отца моего десять детей, и сами мы уже дедушки. Сперва жили в хибарах, потом отстроились. Сейчас, где жил отец, живет мой младший брат. Его дом тоже снесут.

Во всем виноват (уверены цыгане) Валерий Федоров, глава администрации Ленинского района. Предыдущий глава, Михаил Иванцов, помог оформить цыганам сто домов. Федоров сказал, что тоже поможет, собрал за две недели с табора документы и отнес их, но не в БТИ, а в суд. Там дали 10 дней на обжалование… но цыгане не получают почту. И теперь каждую неделю сносят по десять домов, а к осени от табора останется половина. На том же месте цыганам дадут землю, чтобы строили новые дома, уже по закону.

— Но что нам с того? Хибара пять на четыре сейчас стоит тысяч триста. А нормальной семье, человек в десять, нормальный дом нужен.

У барона нормальный дом. Ковры. Хрусталь. Искусственные фрукты. Что-то аляповатое из библейской жизни — «иконой» зовут. Благополучие. Но потом он показывает квитанции.

— Мне за 4 месяца за воду насчитали 250 тысяч. Она золотая, моя вода? А за свет — миллион сто. Это Горэлектросеть долги на нас списывает. А газ? Говорят, все началось с четырех незаконных врезок. Хорошо, покажи мне эти врезки. Вот стакан чаю — я его украл. Покажи мне стакан, который я украл! Мы с 2008 года, как нам газ отключили, не воруем его, а сидим кто на баллонах, кто на печках. Я свою печку лично сделал, что я, не цыган, что ли? Когда 16 марта у газовиков была утечка, они приехали с бульдозерами ее искать. А женщинам нашим кто-то сказал, что это наши дома сносить будут. Они и начали бунтовать. Они не знали про газ. И теперь нас действительно будут сносить...

— Я люблю Россию! — кричит картавый цыганенок, то ли младший сын, то ли старший внук барона. На запястье у него ленточка, триколор.

Людям из уничтоженных домов государство предложило социальную гостиницу: 500 рублей в сутки со взрослого и 300 с ребенка. В месяц с одной семьи — тысяч сто.

«Мы — рабочие люди»

Румынскому королю Михаю Первому — 94 года. Он давно на пенсии. Котлярам фамилии не важны, но надо было что-то написать в паспорте, и многие написали — Михай, чтобы как у короля.

Барону верхнего табора Ёно Григорьевичу Михаю — 61 год. Предки его перекочевали из Бессарабии в Луганск, потом в Тулу. Барон — не титул. Это просто старый человек, на котором сидит костюм. Барон — главный по связям с внешним миром. Он хорошо говорит по-русски и знает русские законы. А в таборе он старейшина, один из многих. У него тяжеленный золотой перстень, золотые зубы и белоснежные носки.

— Ты меня не снимай. Не хочу, чтобы видели мое лицо. Я не справился. Не защитил табор. Я виноват перед людьми.

В прихожей у барона сложены телевизоры. Кто остался без дома, хранит у него добро. В гостиной — это богатый дом — плазменная панель. Внуки смотрят «Ну, погоди!» и сочувствуют волку.

— Для нас дверей нету. Мы в стену стучим. Потому что цыгане. Может, новая власть не знает, кто мы? Не знает, что мы рабочие люди? Мы же тысячу лет лудильщики. Мы с 1965 года в бытовом обслуживании, по хлебозаводам да молокозаводам. Лудили котлы, чтобы ржавчина в хлеб не попала. Лудили даже жировые котлы по 10 тонн, наши люди гибли в этих котлах. Потом все перешли на нержавейку, и кончилось лужение. Мы пошли в совхозы, кормушки стали делать для свиноматок, изгороди. В конце восьмидесятых создали кооператив, такие деньги зашибали! Все эти дома — они с тех денег встали. Половина Тулы у нас работала! Тогда мы и начали расширяться. Но ничего не узаконивали. Советский Союз еще был. Дом построил — живи…

Барон Ёно похож не на вождя древнего племени, а на профсоюзного вожака. Он защищает цыганский пролетариат так, что багровеет лицо. Он, задыхаясь — скакнуло давление, — рассказывает все обиды последних пяти лет.

— Мы — рабочие люди. А нам в отделах кадров везде отказ: цыгане! Нас даже на завод по обработке рыбы не взяли, где холодные цеха и надо по колено в воде. Мы на бирже труда годами стоим. Устроили цыганок санитарками в районную больницу — так больные возражают. Теперь цыгане строят русским дачи, а цыганки в совхозе морковку убирают. Но это сезонная работа… Ты чаю-то выпей.

Он вспоминает чиновницу, что в частном разговоре с ним обещала полтысячи цыганят сдать в детдом, и снова впадает ярость.

— Кто-то газ воровал? Дома не оформил? Хорошо, оштрафуйте нас, но спасите наше жилье! Губернатор сказал, что не хочет Шанхая. Да будет только хуже, потому что вместо кирпичных домов вырастут хибары. Вам приказали ломать наши дома? Это правильно? Это закон? А нам куда деваться? А детям? К родственникам? А спать им где? Как солдатам, на полу? Давайте, ломайте все подряд. Я вам пятнадцать человек в «Единую Россию» загнал. Я вам всегда голосовал, как положено. Приводил народу, сколько нужно. А вы делаете из нас изгоев, как в фильме «Девятый район». Я когда в город выхожу, полиция паспорт просит!

Внучата хохочут: волк в мультике погребен под лавиной. От крика барона трясется дом.

— А у меня в паспорте не «цыган» написано. У меня написано — Российская Федерация!

«Девочки и под корытом вырастут»

— Бабушка моя из русских цыган и попала в семью обманом. Ее бы за Иштвана никогда не отдали: он кочевал. Но соврал, что дом в Ярославле. Пока ехали в этот дом, один ребенок родился, второй, третий… А она ему исподволь внушала, что нужно осесть. У цыган полный домострой, все решает мужчина, но это внешнее. На самом деле в семье очень слушают невестку, особенно когда та рожает первого сына.

Надежда Деметер — такая же котлярка, как цыгане из Плеханово. Но живет не в таборе, а на Таганке. Она доктор наук. Президент Федеральной национально-культурной автономии российских цыган.

— Дедушка мой сам лудил, и дети лудили: папа ему меха раздувал. Но дедушка был дальновидный, в НЭП у него магазины были, и он знал, что сыновьям надо дать образование. А девочки и под корытом вырастут… Старший, Петр, стал композитором, вся страна его песни поет. Средний, Роман, собирал фольклор. Младший, Георгий, стал педагогом. Это мой отец. Потом дедушку осудили как валютного махинатора: у бабушки было много монист. Из тюрьмы он бежал, поэтому оказался еще и шпионом польского короля. Сел надолго, зато когда вернулся, жил до 90 лет. Он — вырвался. И другие цыгане, что живут дисперсно, а не табором, — вырвались. Главный инженер Звездного городка — цыган. Консерваторию долгое время возглавлял цыган. Московской больницей №67 заведовал цыган. Все меняется, и меняются котляры. Но по-прежнему для цыган самое важное — семья и сегодняшний день. Когда семья в порядке, тогда и человек счастливый.

Надежда Деметер не верит в абсолютную невиновность тульских цыган. Но она верит в абсолютную справедливость.

— Это ж надо было довести людей — зимой оставить без всего! Что, никто не знал раньше, что они на трубе сидят? Понятно же, что платили кому-то за этот газ, что кто-то им помогал. Почему отвечают одни цыгане? Почему лишь они виноваты? И теперь так по всей стране будет, теперь все таборы снесут. В Чудово, Калининграде, Иваново, Новосибирске. Куда они денутся? В лес? Их посадили на землю, сказали: стройтесь. А теперь — кочевать? В Туле на улицу выгонят полторы тысячи человек. Там цыганская школа была. Они уже начинали интеграцию. Зачем это было ломать? Как нам войти в общество, которое нас отвергает?

«Ты там только с Путиным поговори»

Про него говорят уважительно: «Миша ― больше цыган, чем мы, цыгане».

― В этом обществе главное ― взаимопомощь и прозрачность. Котляры закрыты, но не от чужаков, а от всякой гадости. Стать котляром ничего не стоит. Надо просто освоить диалект и уважать законы.  Это вопрос культуры. Можно быть любого цвета.

Михаил Ослон, автор грамматики языка цыган-котляров, фанатичный любитель цыган и друг тульского табора, очень помог мне. Без его советов меня вряд ли пустили бы на порог. Я хочу сказать ему спасибо.

― Такие люди ни за что не уйдут от своих. Потому что кругом ― помойка и несправедливость. А у них ― безопасность, двери без замков, хорошее настроение. Это социально ориентированное общество с чем-то вроде круговой поруки, но без карательной системы. Прямая демократия в полевых условиях. Члены этого общества ощущают, что их организация по всем параметрам превосходит организацию окружающего общества.

― Да вы просто древних греков описываете!

― Цыгане лучше. Потому что у греков было рабство. И захватнические войны. А у котляров смысл жизни ― счастливое детство. Ассимиляция цыган в наших условиях ― это прямой путь в пучину алкоголизма. У них спиртного много, на праздничном столе сотни бутылок, но пьяным быть нельзя. А вокруг ― валяются поселковые тела по лужам. Куда тут ассимилироваться?

Свадьба гуляет второй день. Дым коромыслом, но все крепко стоят на ногах. Буянит лишь московский цыган, в голубом пиджаке и с айфоном:

— Айда в сауну, найдем тебе цыганку посисястей!

Хохочет табор. Не знает табор, как поступить со мной. Все журналисты врут, пишут гадости про цыган, так выгнать меня пинками или налить ритуального чаю?

Мне страшно и весело. Я вспоминаю, как однажды меня избили цыгане. Но вспоминаю и Аркашу, приятеля-котляра, истопника на Валааме. Он обожал Пугачеву и показывал руками, что с ней сделает, когда они встретятся наконец. Он был настоящий друг. Я вспоминаю его и беру чью-то разбитую гитару. И я играю цыганам — цыганочку. Пляшет цыган в голубом. Я играю им старые, красноармейские песни. Табор не знает слов, но подпевает мычанием. И на последнем общем «ля» мне ставят стакан. Дальше — как со своим.

— Мы уже неделю на полу у брата. Мужу с женой где спать, чтоб новые цыгане были?

— Живем как собаки. Без газа, без света. Хорошо, родник есть!

— Дети спят отдельно, женщины отдельно, мы отдельно! Ничего не получается!

— Они Бога не знают! Они этому, Франку своему со ста долларов поклоняются!

Приходит жених: испуганный и хорошо одетый мальчик.

— Дай пять тыщ жениху! Это закон такой цыганский.

— Выпей вина с женихом. Хорошее, молдавское, сам давил туфлями лаковыми!

И в тысячный раз — вопрос:

— А правда, у Путина дочь умерла?

Старуха приносит свадебный плов. У нее ледяные синие глаза. Из удочеренных, но настоящая котлярка: волосы узлом, косынка, фартук, юбка в пол.

— Я губернатора Дюмина, путинского дружка, портрет снесла на кладбище. Все, конец ему! А Путин пусть сам сгорит, дочь его сгорит, и дом его сгорит, и внуки его будут ходить голые под дождем.

Волнуется табор. Кричит. Спорит, виноват ли Путин, что они теперь бездомные. Я бью по струнам и повторяю песни. Табор танцует. Это веселый народ.

На прощание мальчик дергает за рукав.

— Дядя, ты когда обратно? Ты там только с Путиным поговори. И к нам возвращайся.