Евгений Водолазкин

«Авиатор»

Говорил ей: в холода носи шапку, иначе отморозишь уши. Посмотри, говорил, сколько сейчас прохожих без ушей. Она соглашалась, мол, да-да, надо бы, но не носила. Смеялась над шуткой и продолжала ходить без шапки. Такая вот картинка всплыла в памяти, хотя о ком здесь идет речь — ума не приложу. 

Или, допустим, вспомнился скандал — безобразный, изнурительный. Непонятно где разыгравшийся. Обидно то, что начиналось общение хорошо, можно сказать, доброжелательно, а потом слово за слово все переругались. Главное, самим же потом стало удивительно — почему, зачем?

Кто-то заметил, что часто так бывает на поминках: часа полтора говорят о том, каким покойник был хорошим человеком. А потом кто-то из пришедших вспоминает, что был покойник, оказывается, не только хорошим. И тут, как по команде, многие начинают высказываться, дополнять — и мало-помалу приходят к выводу, что был он, вообще-то, первостатейным мерзавцем. 

Кирилл Кобрин

«Шерлок Холмс и рождение современности. Деньги, девушки, денди Викторианской эпохи»

Отливающий бронзой папоротник и листья ежевики поблескивали в лучах заходящего солнца. Продолжая подъем, мы проехали по узкому каменному мосту через бурную речку, которая быстро неслась между серыми валунами, обдавая их пеной. И дорога, и речка вились по долине, густо заросшей дубняком и соснами. <...> Плодородные места остались позади и ниже нас. Мы оглянулись: лучи заходящего солнца превращали бегущие ручейки в золотые ленты, горели на поднятой плугом земле и густой чаще кустарника. Дорога, пересекающая рыжевато-оливковые перевалы с огромными валунами, становилась все запущеннее и суровее. Время от времени перед нами вырастали обнесенные каменными оградами коттеджи, скупые очертания которых не были скрашены даже плющом. А потом глазам нашим предстала похожая на глубокую чашу долина с чахлыми дубами и соснами, искореженными и погнутыми ветром, бушующим здесь спокон веков. Над деревьями поднимались две высокие узкие башни.

Сергей Кузнецов

«Калейдоскоп: расходные материалы»

Миша не спит и думает: что же ему подарят на этот раз? Проснется — и сразу смотреть! Наверно, подарки будут на тумбочке у кровати, ведь елки здесь нет. 

Ух, как интересно, что же это будет!

На прошлый Новый год папа подарил Мише калейдоскоп. То есть считалось, что подарки — от Деда Мороза, но Костя из детского сада еще прошлой весной рассказал, что на самом деле подарки дарят родители, а Дед Мороз их только развозит.

От мамы была игрушечная машина с дистанционным пультом управления, а калейдоскоп, конечно, от папы. К латунной, пахнущей кислым металлом трубке приделаны два вращающихся диска, в каждом — восемь кружков, залитых разноцветным пузырящимся стеклом. Стоило повернуть диски — и во тьме тоннеля закрутились симметричные узоры, багрово-кобальтово-изумрудные, раскрывались, как цветы, вертелись, как японские мультяшные зонтики. Миша подбежал к маме — смотри, смотри! — и мама сказала: да, красиво — таким скучным голосом, что разноцветные зонтики сразу сложились, а цветы — увяли.

Владимир Мартынов

«Книга Перемен»

Пишущий эти строки, Аполлон Никифорович Марин, родился в 1789 году января 17 дня в среду в 11 часов в Воронеже, в доме, что на Садовой (ныне принадлежащий крестьянину Соболеву) от небогатых родителей Никифора Михайловича Марина и Анны Дмитриевны, урожденной Якушкиной. Отец мой был в Воронеже товарищем губернатора Ивана Алексеевича Потапова, потом председателем Палаты уголовных дел, потом председателем палаты гражданского суда и наконец вице-губернатором, а из Воронежа назначен в чине действительного статского советника губернатором в Новгород, и в 1800 году по прошению уволен в отставку с полным пенсионом, прослужа 48 лет, а остаток жизни проживал в городе Воронеже и тут же он окончил свою деятельную жизнь в 1811 году. Почти со дня рождения я был назначен сержантом в лейб-гвардии Преображенский полк. Это было в царствие Екатерины II Великой. 

Александра Петрова

«Аппендикс»

Да, не надо было вчера объедаться. Но ведь объедались все! Гости, мать, сестра, бабушка и тетя.

«Мама, — с усилием, наконец, выговорилось сухим ртом, — пожалуйста, вот там». Взглядом я попыталась указать направление: «Обещай похоронить меня вот под той березкой». Деревья склонялись надо мной и шумели, тень рябью охлаждала кожу. 

В глазах сфокусировалось пятно приближающейся сестры. Она подошла к окну с раскидаем, распахнула окно и посмотрела вниз в наш тусклый двор-колодец. Cела на подоконник полубоком и стала подтягивать раскидай на резинке. Ее белые гольфы перекликались со стволами берез.

«Никаких берез тут нет», — сказала она.

Я попыталась приподняться, и меня снова стало конвульсивно рвать. Склизкие осьминоги и кривые пиратские ножи, которые мне зашили этой ночью в живот, старались вылезти через горло. Та девочка, у которой нашлись бы силы ответить на подобную полемичность сестры, почти изошла. 

Борис Лего

«Сумеречные рассказы»

Встает зимнее солнце. Зиновий выходит на балкон и кланяется солнцу двенадцать раз. Северо-восток Москвы, на горизонте дома, парк и бастионы гипермаркетов. 

Суббота, но Зиновию надо трудиться.

Он готов, сил достаточно, потому что копит в себе праведный гнев.

Он не один такой.

Непременно найдется часть нации, которая выберет путь активной борьбы, и именно на нее ляжет гораздо большая ответственность, чем на миллионы людей, составляющих основное население страны. 

Пять дней в неделю Зиновий работает в районной пекарне кондитером: замешивает, формует, достает из печей противни с коржами и сдобами, виртуозно увенчивает торты кремовыми завитушками.

А по субботам выходит на тропу тихой войны во имя господа.

«Кем бы я был, коли не уверовал? — иной раз спрашивает себя Зиновий и отвечает: — Овощем».

Сегодня он встал затемно, напек на своей маленькой кухне сотню пирожков с капустой и начинил их крысиным ядом.

Пек и приговаривал, как мать учила: «Горе черное приготовляю, с тестом белым мешаю, с дымом серым отправляю...» 

Сергей Лебедев

«Люди августа»

Всего лишь один фрагмент, один эпизод в книге был написан не так, как весь остальной текст. В нем бабушка Таня не изображала семейного летописца, не уходила в нравоучительность, писала экспрессивно, кажется, даже сильней нажимая на шариковую ручку. 

Порой мне чудилось, что бабушка, когда писала этот фрагмент, старалась остановить саму себя, вернуться к норме своего письма, «сбить» тексту температуру. Она нарочно притормаживала интонацию отточиями, громоздила фонетически неблагозвучные конструкции, выстраивала баррикады из трех- четырех согласных подряд; пыталась, зацепившись за поверхностное равнение, свернуть на тропку сентенций; старалась бегло проскочить какой-нибудь факт или мысль, отделаться поверхностной ремаркой, но — фантастическое зрелище — текст словно сам принуждал ее вернуться, додумать мысль.

[poll id="471" align="left"]