В печальном и нежном предисловии к номеру «про девяностые» (с приснопамятной Лорой Палмер на обложке) Юрий Сапрыкин, редакционный директор московской «Афиши», говорит о том, что «мода на девяностые» (пока, кажется, не очень заметная, но «Афише» видней) обусловлена в первую очередь тем, что ведущее сегодняшнее поколение доросло до ностальгии по молодости. 15-20 лет прошло с пения Ветлицкой, со скандалов и выстрелов у клуба Dolls, с «Буду пагибать ма-ла-дым!», с яростного Бренера на Красной площади, с выхода фильма «Брат» и прихода в Россию Versace. Сапрыкин пишет о том, что все эти вещи связаны у живших в тогдашней Москве (правда, по большей части имеется в виду весело живших: тусовавшихcя, евших марки, читавших «Птюч» и одевавшихся в Cozmo и «Садко Аркада»), с ощущением огромных возможностей и жирной почвы для самых диких экспериментов, дававших самые неожиданные плоды. Этот аспект «ностальгии по девяностым» — у тех, конечно, у кого она есть, — понять нетрудно: все были молодые и всё было молодое, как Калифорния во времена «золотой лихорадки» — бери и копай. Может, сдохнешь, может, озолотишься. 

Общая подборка материалов этого номера «Афиши» может раздражать узостью выбранной перспективы, но, с другой стороны, для журнала о местах, вещах, еде и культурных событиях вполне естественно ограничить выбор местами, вещами, едой и культурными событиями минус-десятых. Что носили, куда ходили, где ели, кого слушали, как танцевали, о чем думали — и куда делись: отдельный материал посвящен культовым людям, вроде Лики Стар, Бориса Зосимова и Влада Сташевского, пропавшим неизвестно куда. Все эти подборки, составленные по большей части из забытых песен, давно закрывшихся культовых точек и потерявших колдовское обаяние модных марок, были бы интересны довольно узкому кругу ценителей, если бы не перемежающие их маленькие интервью — Отар Кушанашвили, Марат Гельман, Евгений Киселев, Александр Петлюра. Именно благодаря этим интервью у читателя вдруг происходит некий сдвиг оптики — ну как если бы он случайно моргнул, а за этот миг ему вместо камеры, настроенной на макросъемку, подсунули к глазам широкоугольник. Детали не то чтобы становятся неразличимыми, а просто теряют всякое значение на фоне общей картины. И дело здесь не в том, что именно говорят интервьюируемые. Дело в том, что благодаря их участию в подборке «история про девяностые» становится «историей про корни».

Корни — вещь, вопреки любителям спрямлять в своих фантазиях ход истории тем или иным способом, безоценочная: сколько бы в корнях ни было хорошего и плохого, они просто есть — и все. Корни систем, поколений, явлений устроены в этом плане так же, как устроено детство любого отдельного человека: во-первых, оно есть. Во-вторых, оно обладает двумя важными свойствами: а) из него нельзя выйти, б) в него нельзя вернуться. Можно симулировать удаленность от детства, можно симулировать возвращение в детство, но оно не просто «период жизни», оно — ее системообразующая основа, корень. И оно, детство, сформировало каждого взрослого человека в куда большей мере, чем он иногда готов сам себе признаться. У значительного числа тех, кто олицетворяет собой движущие силы в сегодняшней российской культуре, детств оказалось два. Одно — собственно биологическое, человеческое детство — детство частного лица. Второе — общественное, карьерное детство — детство социальной и профессиональной личности: девяностые. Девяностые для этих людей стали не просто юностью, естественно следующей за биологическим детством, а именно вторым детством — поскольку навыки, знания и привычки детства первого, в обычных ситуациях обеспечивающие основу юношеских исканий, сделались, волею истории, во многом неприменимыми: мир опять явился новым, непредсказуемым, непонятным и полным опасностей и возможностей, о которых пишет Юрий Сапрыкин. Это поколение оказалось «детьми девяностых» в том же смысле, в каком декабристы и их друзья, родившиеся по большей части в 1790-х годах, были, по словам Муравьева-Апостола, «дети 1812 года».

В результате рассказы тех, кто сформировался, выдвинулся и впоследствии удержался на плаву по окончании этого диковатого «второго детства», не просто ностальгические вздохи о том, как все были молоды и как всё было молодо, но вполне внятный рассказ о корнях. Только корни эти расположены не в привычной социоэкономической плоскости («из какой семьи», «с какого раёна»), а в некоем вполне понятном времени. И, как любой рассказ о корнях поколения, рассказ о девяностых отчасти объясняет, почему именно так, а не иначе, сложились жизненные и предпринимательские стратегии, профессиональные навыки, социальные взгляды и деловые связи значительного круга людей, определяющих сегодня культурную реальность России. Видеть в них людей с общим «вторым детством» — значит, получить возможность гораздо лучше понимать то, что сегодня делается их силами. Но еще интереснее, как показывает последний номер «Афиши», вот что: по прошествии 20 лет многие из тех, кто начинал тогда, а продолжает сейчас, перестали думать о девяностых: «Это было с нами», и начали всерьез осознавать: «Это были мы». В хорошем, в плохом, в страшном, в веселом — «это были мы». Возможно, именно этим и отличаются «родившиеся в девяностые» от «канувших в девяностые»: для первых их общее второе детство потеряло пассивный залог. Как говорил герой булгаковских «Записок на манжетах», глядя на «революционную пьесу», вызывавшую у него смесь стыда и восторга: «Эту изумительную штуку я сочинил». Если верить, что один из признаков зрелости — принятие и понимание своих мотивов, поступков и решений на всем протяжении прошлого, то можно предположить, что «дети девяностых» окончательно признали себя взрослыми.