Максим Кантор: Парадокс Зенона

То ли дело Лондон! Жизнь кипит, на бирже играют, современное искусство продают, показы мод устраивают, коктейли выпивают, зубами щелкают — а там что? Ровным счетом ничего. Стоит тихий городок, университет имеется. Ну да, старый университет. И что дальше? Тоска смертная. А гонору-то, гонору!

Примерно так отзываются лондонцы об Оксфорде. Роджер, когда узнал, что я собираюсь жить в Оксфорде, а не в Лондоне, закатил глаза, как умирающий петух, и изобразил на лице тоску и томление. Он поведал мне, что однажды его избрали почетным профессором в каком-то (забыл в каком) колледже, так он год только выдержал — и то каждую ночь возвращался ночевать в Лондон. Потому что Оксфорд — провинция! Потому что — дыра! Потому что он задыхается без реальной жизни, а реальной жизни — you know what I mean? real life, you got me? — реальной жизни в этом Оксфорде нет.

— То есть ты даже переночевать там не мог?

— Ни разу! Я — ну как тебе объяснить? — горожанин. И мне важно, чтобы жизнь вокруг — реальная жизнь, понимаешь? — кипела.

— Так ни разу и не остался на ночь?

— Я отказываюсь дышать этим воздухом!

Надо сказать, что, несмотря на тягу к большому сердцу большого города, Роджер каждую пятницу едет к себе в Дорсет — и сидит там до понедельника среди тоскливейшего пейзажа. Дом стоит на холме, виды (англичане — мастера хвалиться видами) открываются на холмы и луга. По лугам и холмам ходят овцы, вдалеке населенный пункт, где Роджер закупает провизию, а в местном пабе можно отведать характерную английскую пищу. И это все. Вот туда мой друг стремится всякую неделю, и это место ему дырой не кажется. А Оксфорд в его понимании — скучная дыра.

Я задумался над этим парадоксом.

Вообще говоря, лондонцы любят Англию и готовы хвалить любой, самый паршивый угол своего острова. Они отзываются с симпатией о Линкольне и Йорке и непременно находят нечто исключительно привлекательное в тамошней архитектуре и порядках — возможно, так происходит потому, что никому и в голову не придет сравнить эти городки с метрополией. С высот Лондона можно похвалить даже Манчестер или Ньюкасл — от широты душевной. Мой друг Роджер однажды расписывал мне живописные достоинства Ньюкасла, и я чуть было не поверил — до тех пор, пока не оказался там, был убежден, что это прелестное, увитое плющом патриархальное местечко. Черта с два — местечко северное, малосимпатичное, блеклое.

Впрочем, в Москве мне однажды так нахваливали Нижневартовск, что совершенно убедили. Информированные люди говорили: неужели ты в Нижневартовск едешь? Вот приедешь — ахнешь! Новый Кувейт, Арабские Эмираты! Нефть оттуда течет рекой, а жители купаются в прибыли! И описали довольных жизнью нижневартовчан — вот ведь, редко так бывает, а повезло людям! Так вышло, что они родились в той самой точке мира, откуда богатеи качают свою бесконечную нефть — двумя горстями гребут деньги из Нижневартовска отечественные воротилы. Ну и жителям тоже кое-что перепадает, такая случилась везуха у людей. Жители Нижневартовска, дескать, разъезжают по городу на лимузинах и хорошо питаются. На всякий случай сообщаю читателю, что это не соответствует действительности. Если вам рассказали подобное про Нижневартовск, вы не верьте. Нижневартовск — это бетонный низкорослый барачный городок, облепленный мошкарой и окруженный болотами. Мужчины тамошние (во всяком случае те, с кем я встречался) с утра пьют отвратительную водку, а по вечерам едят мерзкую колбасу. С болот дует вонючий ветер, и ветер этот причудливым образом сочетает одуряющую вонь и ледяной холод. Город выстроен по квадратно-гнездовому плану (вероятно, строители вдохновлялись чертежами Петербурга), и оттого ветер свободно гуляет по улицам, забирается в убогие жилища, ломится в щелястые двери подъездов. Милиционер, который был приставлен к выставочному залу, где проходила моя выставка, рассказывал про достопримечательности города, а потом вдруг сказал так: и не вырвешься отсюда, блин! Куда, блин, податься? Некуда идти, здесь тайга кругом. И нигде меня никто не ждет — страна большая, а некуда в России деться. И милиционер заплакал. Да-да, это правда, в Нижневартовске я видел плачущего милиционера.

Но что ж это я про Нижневартовск — для чего просвещенному читателю, уже настроенному на повесть об английском уюте, знать малосимпатичные подробности об этом российском городке и его неуравновешенных милиционерах? Забудьте про Нижневартовск, помнить о нем надлежит лишь акционерам соответствующих компаний, забудьте о нем немедленно! Собирался я написать об Оксфорде, а Нижневартовск как-то случайно возник в моем рассказе. Прочь, прочь отсюда — вернемся к чарующим берегам Темзы!

Итак, вернемся к Бодлейеновской библиотеке, к студенческим пирушкам (ибо редко вы проведете день в Оксфорде, не встретив пьяного школяра), к лодочным гонкам, к традиционному пантингу. Пантинг — это такой особый, несколько нелепый спорт: молодежь набивается в плоскодонку, и один из компании (чаще всего самый дохлый очкарик) делегируется на корму. Там очкарик застывает в позе венецианского гондольера, отталкиваясь длинным шестом от илистого дна, а компания устраивается на дне лодки, раскладывает закуску, булькает сидром. Дни в Оксфорде тянутся медленно, что в колледжах, что на реке. Очкарик подолгу ковыряется шестом в илистом дне, профессора не торопясь обсуждают один-единственный вопрос — и в эту жизнь постепенно втягиваешься. Ты идешь в библиотеку и проводишь в ней весь день, и только к вечеру вспоминаешь, что голоден. Вечерний обед в колледже, бутылка портвейна, путешествующая из угла в угол профессорского high table — ну чем же плохо? От Нижневартовска здешняя жизнь отличается разительно, и даже трудно представить себе, что этот дивный город может кому-то не нравиться. Однако есть у Оксфорда недоброжелатели.

И в их чувствах любопытно разобраться. В самом деле — ну почему можно любить предельно скучный Дорсет и не любить Оксфорд? В Дорсете ни погода, ни природа нисколько не лучше — просто там библиотек нет, но все-таки Дорсет любят, а про Оксфорд говорят сквозь зубы.

После недвусмысленной аттестации Роджера я стал раздумывать, чем же это Оксфорд лондонцам не угодил. И ведь точно, не угодил! Я еще пару раз проверял — кому ни скажу, что живу в Оксфорде, мне сразу же в ответ: а вам там не скучно? Это ведь такая — гм-гм — удаленная от реальных событий точка. Ну что на это ответить? Сказать, что и Лондон — довольно-таки удаленная точка от реальных событий в Кандагаре? Но собеседники явно не бомбежки имеют в виду, говоря о реальных событиях. И начинаешь оправдываться, говорить, что частенько наведываешься в Лондон, что, дескать, всего час езды от соблазнов метрополии.

Говорю такое — и сам чувствую, недостоверно получается. Дело в том, что из Оксфорда ехать в Лондон неохота. Я спросил тут недавно одного профессора, часто ли он бывает в Лондоне. Тот растерялся.

— Полагаю, раз в месяц. Кажется, не больше… Нет, чтобы быть точным, знаете ли… Думаю, будет совершенно точно, без ошибок, если я скажу так: раз в два месяца. А еще точнее: раз в два-три месяца. Да, это, полагаю, исчерпывающий ответ.

— А последний раз когда были?

— В прошлом году.

Вот вам и час езды! Кому ж охота этот час трястись в автобусе, чтобы прогуляться потом по Гайд-парку и посмотреть на туристов на траве? Никому не охота. В музей сходить? Но местный Ашмолеан не уступит никакому музею столицы — тут и Рембрандт, и Якоб Рейсдал, и Паоло Учелло. С годами понимаешь, что одной хорошей картины для счастья достаточно, а в Оксфорде их побольше будет. Словом, мне хватает Ашмолеана. И когда я говорю «всего час езды до Лондона», собеседники мои скептически качают головой. Они сомневаются, что я часто добираюсь до их бурлящего города, они не верят, что я держу руку на пульсе современности. А вы, спрашивают, на последней выставке известного художника были? Инсталляции из веревочек наблюдали? Нет? Вот видите… А премьеру «Хрен редьки не слаще-2» посетили? Нет? А еще говорите…

И краснеешь, виноватый, ищешь, чем бы оправдаться.

Почему-то в жителях Оксфорда я не замечал ревности к Лондону. У Оксфорда имеются сложные отношения с Кембриджем, это да. И у Кембриджа непростые отношения с Оксфордом. Обитатели этих университетских городов именуют город-соперник «that other place», а самого названия не произносят. А про Лондон как-то и не вспоминают вовсе, нет в Оксфорде такой темы, и чем меньше про Лондон вспоминают, тем пуще лондонцы ярятся.

— Я, знаешь ли, Максим, люблю оживленные улицы, люблю район Белгравия! Характеры, страсти! Цивилизация! Не то что Оксфорд! Разве ты сам не понимаешь разницу? — так мне многие лондонцы говорят, Роджер в первую очередь.

Я разницу понимаю хорошо. Мне от лондонского энтузиазма делается грустно, как, например, от чтения журнала мод. Читаешь такой журнал, смотришь на полуобнаженных девушек и думаешь: куда тебя, милая, понесло? Сидела бы дома, рожала бы детей — все лучше, чем задом вертеть. Нехорошие, несвоевременные мысли.

Я скажу больше: даже Нью-Йорк, уж до чего головокружительный город, не представляется мне особенно интересным. Этот город мне кажется некрасивым, устаревшим, застрявшим в 70-х годах. Возможно, в семидесятые Нью-Йорк и смотрелся современно, а сейчас кажется молодящимся пенсионером — влез паралитик в джинсы, покрасил волосы. Жалкое зрелище, если вдуматься. И архитектура Нью-Йорка меня не привлекает: знаете, есть такая псевдобрутальная эстетика — открытый кирпич, железные лестницы? Так оформляют рыбные рестораны в провинциях — и многим нравится. Братва съезжается в такие рестораны и чувствует, что прикоснулась не только к семге, но и к прогрессивному дизайну. Когда весь город такой, делается ужасно тоскливо. Как будто все улицы разом сделал один дизайнер — и я даже представляю себе, как он выглядит: суетливый, в жилетке, с бородкой клинышком — и вот мы ходим по этому радикальному произведению декоративного искусства. Некоторые любят брутальный стиль модных рыбных ресторанов, а некоторые совсем нет. Вот я, например, не люблю.

«В Нью-Йорке вчера произошло то, о чем вы узнаете завтра» — это весьма расхожее выражение. Но штука в том, что существуют люди, которым эта информация не была нужна вчера, не потребуется сегодня и завтра. Вообще не потребуется никогда. Потому что это совсем неинтересно знать. Есть много вещей куда более любопытных.

Но разве скажешь такое вслух горделивому лондонцу?

Сомнение в прогрессе рушит привычную логику, согласно которой Нижневартовск завидует Москве, Москва — Лондону, Лондон — Нью-Йорку. Но стоит усомниться в состоятельности предмета зависти — и вся картина мира рушится.

В Оксфорде я часто вспоминаю рассказ Честертона «Преступление Боулнойза». В рассказе описано, как богатый помещик ревнует к своему бедному соседу-профессору, который не нуждается во внимании помещика. Помещик устраивает роскошные охоты и приемы, он строит павильоны и дает балы, а его сосед сидит в своем одноэтажном коттедже с книжкой и не обращает внимания на шум за окном. Помещик из кожи вон лезет, чтобы совершить нечто славное, громкое, значительное. Помещик собирает толпы восторженного народа — но вот только сосед не обращает на него никакого внимания. И даже не от презрения к свету, совсем нет, просто у него книжка интересная, и ему неохота поворачивать голову на шум.

Точно так же обстоит дело с противостоянием Оксфорда и Лондона. И то сказать, книжек в Оксфорде хватает — есть на что отвлечься, чтобы не заметить столичной суеты. Профессор римской истории Освин Мюррей показал мне на свою библиотеку и сказал: «Здесь две мили книг по истории Рима». В других городах я слышал: «Кенигс-аллея — самая длинная стойка бара в Европе», или «в Нью-Йорке самые высокие дома», или нечто подобное, а вот про мили книжек не слышал никогда. Если представить, сколько еще предстоит Освину прочесть (при том, что первую милю он уже освоил), то понятно, что шансы приобщить его к современному искусству, игре на бирже, сезонам мод исчезающе малы. К тому же он читает не торопясь. Освин Мюррей олицетворяет историю — а история никогда никуда не торопится, она идет себе и идет.

В связи с этой особенностью истории и невольной вовлеченностью истории в соревнование с прогрессом (ср. соревнование Лондона и Оксфорда) я вспомнил знаменитый парадокс Зенона.

Ахиллес никогда не догонит черепаху, поскольку за то время, что он преодолевает расстояние, их разделяющее, черепаха сделает еще один крохотный шаг — и так будет всегда, «догоняющий не догонит». Для того чтобы догнать, надо стать перегоняющим, бежать не вдогонку за черепахой, но опережая черепаху, бежать по своему собственному маршруту.

Ахиллес (то есть воплощенный прогресс — Гегель, кстати сказать, считал Ахиллеса выражением западного духа) неутомимо движется за черепахой (неторопливой историей), но ему не суждено ее обогнать. Всякий раз, когда Ахиллес настигает черепаху и оповещает мир о своей победе и конце истории (см. Гегель, Шпенглер, Фукуяма), черепаха делает еще один маленький шаг, и Ахиллес опять отстает.

Ахиллес старается из последних сил. Лондон дымит трубами, пыхтит клерками, кряхтит банкирами, плюется современным искусством — а Оксфорд отталкивается шестом от илистого дна и неторопливо плывет. Прогрессу никогда не догнать историю, пока он сам не сделается историей — но тогда и догонять уже не стоит. «Современному искусству» никогда не догнать искусства, пока оно не превратится просто в искусство — но тогда соревнование станет ненужным. Сексуальной революции не заменить любовь, пока занятия любовью не станут всамделишной любовью — но тогда и соревнование прекратится.

Я рассказал о своей трактовке парадокса Зенона документалисту Роджеру, и он мою трактовку не одобрил.

— Подумаешь, две мили книг! — сказал Роджер. — Сегодня это никому не нужно. Заглянул в интернет, нашел необходимое — и вперед!

— Все-таки книга и компьютер не то же самое.

— Твоя черепаха, — заметил Роджер раздраженно, — давно стоит на месте. Ахиллес вокруг нее приплясывает, кругами бегает, а черепаха ни с места. Не работает сравнение.

— Скажи, — спросил я Роджера, — а зачем Ахиллес погнался за черепахой?

— Как это зачем? Задачка такая. Парадокс.

— Допустим, Ахиллесу нужен панцирь с черепахи, — продолжал я. — Но панцирь с черепахи на Ахиллеса не налезет. Прогрессу трудно приспособить к делу историю.

— Это парадокс такой, пойми! — убеждал меня Роджер.

— Не понимаю. Зачем вооруженному громиле гоняться за маленьким существом? Вот в чем основной парадокс, по-моему. Бегал бы лучше за Гектором вокруг Трои.

— Тогда бы не получилось парадокса! — Роджер умеет раздражаться по пустякам. — Неужели не понятно, что если бы Ахиллес бегал за Гектором, то парадокса бы не было?

— Это как смотреть на парадокс, — сказал я. — Самое непонятное для меня в данной задаче — это мотивы Ахиллеса.

— Возможно, Ахиллес хочет черепаху съесть! Какая разница! Да, он варит из них черепаховый суп! И что? — Роджер закипал.

— Знаешь, Роджер, — меня вдруг осенило, — а может быть, черепах несколько? Есть жирные, есть тощие. Вот, допустим, Ахиллес — это прогресс. Не на всякой истории западный прогресс расцветет. Есть европейская история, есть китайская история. Даже российская история — и то есть! Это все разные черепахи. Допустим, Ахиллес посмотрел на китайскую черепаху, подумал, что она несъедобная. Погнался за другой черепахой, а китайская тем временем вон как отъелась! Теперь ему китайскую нипочем не догнать!

— Если бы Ахиллес черепах не кормил, — гневно сказал Роджер, — они бы уже давно от голода померли. Куда ж теперь без прогресса! И Китай никуда от нас не денется! Даже черепахе питаться надо — морковку ей надо пожевать, салатик…

Роджер бранился и одновременно накрывал на стол — ждал гостей из Оксфорда, пожилую пару. Роджер пригласил меня присоединиться, и я остался на ужин.

Пара оказалась симпатичной — толстая неповоротливая жена, похожая на черепаху, и сутулый очкарик муж. Они были не университетские, просто жили в Оксфорде: муж, кажется, сочинял что-то про кино. Мы говорили о недавних выборах, вяло бранили консерваторов, признавали, что лейбористы засиделись в правительстве. Стемнело, и Роджер предложил друзьям ночлег.

— Все-таки путь-то неблизкий, — ехидно сказал Роджер. — Понимаю, что в Лондон не каждый день выбираетесь.

— Пока доедешь… — толстуха махнула рукой.

— Движение паршивое, — сказал очкарик.

— Оставайтесь, — сказал радушный Роджер, — я с утра бегу на студию, потом две коротких деловых встречи, ланч с продюсером, но к четырем я освобожусь. Вы были в Тейт-модерн на… — и он произнес неизвестное имя. Теперь столько талантов, не уследишь!

— Спасибо, Роджер, — сказал очкарик, — но мы поедем домой. В Лондоне я не могу уснуть. Душно, шумно. Ни разу не ночевал в Лондоне.

— К тому же в Оксфорде соловьи ночью поют, — добавила толстуха. — А у вас автобусы тарахтят.

Роджер покраснел. Ему стало обидно за Лондон.

Я хотел было напомнить ему про черепаху и Ахиллеса, но меня отвлекла новая мысль. Как это часто бывает, я некстати вспомнил Россию, подумал про Нижневартовск.

Интересно, думал я, в парадоксе Зенона есть ли место для Нижневартовска? Ахиллес – это прогресс и Лондон, черепаха — это история и Оксфорд. А Нижневартовск-то на что нужен миру? И я понял, что Нижневартовск — это морковка, которую черепаха съела.