Андрей Наврозов: Странная книга
Авторы чудили, и я им завидовал. Хотелось как-то примазаться. Однако писать так, чтобы черт знает о чем, да чтобы с фокусами, да чтобы под конец кто-то с упрямством кролика, возникающего из цилиндра, снимал трусы, у меня не получалось, а может, не позволяла и животная боязнь пустоты, иногда называемая совестью. Надо было что-то делать.
Бог послал мне Манлио Оробелло во спасение. Вместе мы написали книгу, которая замечательна тем, что в подлиннике ее не существует. Она задумывалась на одном языке, писалась на другом, а сейчас я печатаю отрывки из нее на третьем. А? Каково? Take that, Вова Набоков! Трусов в ней никто не сымает, это правда, фокусов нет, но все равно я чувствую себя модернистом, популярящим изыски, отчаянным новатором, сидящим на кетамине в обществе играющей на банджо мулатки, оказывающейся в конце романа парижским транссексуалом, и получающим за эти новшества пожизненную пенсию Макартура.
Единственная рукопись книги в распоряжении автора — английский оригинал, переводы из которого я уже предложил вниманию русского читателя здесь и здесь. Хвастаться беспрецедентностью случая стоит сейчас, пока рукопись еще не приняла знакомые очертания кирпича из дурной бумаги, завернутого в пеструю клеенку. Кроме того, мне думается, что читатель, вступивший в повествовательный мир Оробелло со знанием всей его подноготной, будет более податлив и в конце концов более лоялен, чем читатель, забредший туда наобум. Иными словами, читатель острее почувствует возможность участия как в переживаниях автора, так и в его литературной судьбе.
Книга озаглавлена «Здешний. Из рассказанного Андрею Наврозову о жизни и смерти на Сицилии». В то время как рукопись переводится на русский язык, синьор Оробелло обдумывает итальянский вариант. В обоих случаях результат будет переводом, так как именно английский текст книги, не принадлежащий ни одному из авторов в отдельности, был зачат и выношен в их необычном соавторстве. По каверзным обстоятельствам, которые, однако, незамедлительно становятся близки русскому читателю при упоминании страшного слова «политика», глубоко итальянская по духу книга могла быть написана на любом языке, за исключением родного для нее итальянского.
История знает случаи, когда перевод бывает лучше подлинника, как незаконнорожденный иногда бывает умнее законного наследника, но вопрос легитимности остается. В личной судьбе Оробелло «политика», отобравшая у него свободу, затем репутацию, а затем и язык, сама поставила этот вопрос в край угла той концепции книги, которую автор начал развивать, еще находясь под следствием в тюрьме Учардоне. Как табурет, который деревенский плотник тачает, не балуясь рашпилем, книга могла быть шершавой, с торчащими сучками и обширными задоринами, но сугубо здешней, аутентично сицилийской и как бы дышащей Палермо «в законе» она должна была быть во что бы то ни стало. Отсюда и название книги, состоящей из 80 рассказов, «Здешний».
Манлио Оробелло родился в 1943 году в Салеми, городке в 100 километрах от Палермо, по образованию геолог. В 1992 году был избран мэром Палермо. Депутат сметенной временем Социалистической партии Италии, он служил секретарем Гражданского комитета Палермо, генеральным секретарем городской и областной партийной организации и, наконец, членом Национального совета партии. На исходе первого года управления городом Оробелло был арестован по нововведенным статьям уголовного законодательства «О связях с мафией» и провел около года в заключении в прославленной Второй секции крепости Учардоне, служившей тюрьмой еще при Бурбонском владычестве. Следствие по делу Оробелло, по которому также проходили 28 его якобы сообщников, тянулось 14 лет. В 2007 году обвиняемый был оправдан судом, но жизни было не вернуть.
О том, как писалась книга, скажу, что я подружился с ее героем в 2001 году, когда над ним еще висели те чудовищные, вернее, чудовищно неправдоподобные обвинения, которые лишь недавно и неуклюже рассеялись. В ту пору я только что переехал из Венеции в Палермо, поселившись в старом центре города, недалеко от палаццо, где сицилийский писатель, писавший по-итальянски, умер, так и не увидев своей рукописи в печати. Параллель, которую я тогда провел между «толстовцем» Томази ди Лампедуза и «чеховцем» Манлио Оробелло, может показаться нескромной, но в те дни ни о каком сотрудничестве над книгой не могло быть и речи.
Признаюсь, что как полвека тому назад, мечтательным мальчиком на подмосковной даче, так и теперь, поселившись на Сицилии, я смотрел на мир сквозь русские очки. К счастью, их дымчато-голубоватые стекла вовсе не помешали, когда мне пришлось задуматься над судьбою моего нового приятеля. Наоборот, причины, по которым один человек может потерять возможность писать на родном языке или печататься в родной стране, оказались до боли близки другому, хранящему память о временах, когда невезучий писатель земли русской вешался, а везучий шел в дворники. Палермо, конечно, не Москва, но благодаря «политике» поистине драконовых взаимоотношений между криминальными группировками и не менее одиозными федеральными структурами, стремящимися их подчинить, Палермо еще менее Венеция, Стокгольм или Париж.
То, что Оробелло — прирожденный писатель, становится ясно по решительности, с которой он направляет свой стиль, избегая, как чумы, всего грандиозного. Этот выходец из сицилийского захолустья чурается литературных идолов и сторонится, когда мимо него проходит одна из крупных тем истории. Карандашный набросок, беглый рисунок, остроумный эскиз — вот и вся его бедная провинциальная кухня. Иногда кажется, что он просто рассказывает анекдоты, безусловно, анекдоты, им самим слышанные из первых уст или, полагаясь на свой абсолютный слух на «здешнее», им самим выдуманные, но все же.
Сто с лишком лет тому назад в своем невозмутимом мелкотемье именно таким анекдотистом казался Антоша Чехонте. В нашу эпоху, когда все большое в литературе, не говоря уже об истории, все больше и больше напоминает огромный тюк соломы, годной разве на вороньи пугала, ласковая улыбка читателя, узнающего в смешном наброске нечто подлинное, с лихвой вознаграждает писателя за сдержанность.
Еще совсем недавно считалось, что у европейской литературы есть только один герой, посторонний, и только одно будущее, прошлое. Может статься, однако, что в нашу эпоху ее новейшим героем станет потрепанный жизнью, свое отсидевший, чуждый любой идеологии рассказчик — подобно Оробелло, участвующий. Как может и статься, что ее будущим станет настоящее — немудреное и целомудренное, оробеллово здешнее.
Вот еще один рассказ из этой странной книги.
В старой тюрьме мне нравился Л., человек с удивительно тонкими манерами и рафинированной речью. Его итальянский был превосходным, что было редкостью среди заключенных Второй секции, подавляющее большинство которых принадлежало к криминальным классам.
Как только Л. видел человека в беде, он бросался на помощь. То участливым словом, то невесть где раздобытым стаканчиком кофе, этот принц среди нищих умел ободрить и обнадежить. И, хотя в нашем варварском сообществе этот пожилой мужчина оставался белой вороной, его присутствие меня всегда радовало.
У нас было не принято спрашивать «почему», однако ответа на второй, не менее важный вопрос, «сколько», никто не держал в тайне. Л. угрожало пожизненное, но все знали, что переговоры, которые вот уж который год ведутся его юристом с прокуратурой, должны в конце концов обеспечить подследственному сокращение срока.
В моем случае любопытство взяло верх над вежливостью, и однажды я задал одному из моих сокамерников неприличный вопрос. Уж очень хотелось узнать, что натворил этот добропорядочный, воспитанный и образованный человек, чтобы заслужить пожизненное лишение свободы. «Да какой добропорядочный, — нахмурился сокамерник. — Восемь душ исчезнул».
«Восемь душ? — пролепетал я. — Что, восемь убийств?»
«Да какой восемь убийств, — ответил сокамерник. — Ты думаешь, когда на тебе восемь убийств, ты договоришься с прокурором? Они ж уже были мертвые. Он их исчезнул, и все дела».
«То есть спрятал трупы? Похоронил?»
«Да какой похоронил!» — сокамерник, видимо, тяготился разговором. — Он исчезнул их в кислоте, понимаешь? В этой, как ее? Серной».