Любой переезд дарит сугубо временную иллюзию самосовершенствования. Выбрасывается старье. Упорядочиваются архивы. Ящики стола извергают потоки скрепок, марок, кнопок, просроченных кредиток, салфеток с немыми телефонными номерами и наспех записанными названиями шато и возвращаются в девственное состояние, плюс-минус клякса от потекшей ручки. А главное, редеет стадо вешалок в платяном шкафу. В вас внезапно просыпается яростный ненавистник тавтологий. Я буду покупать новое, лишь доносив старое, обещаете вы себе. Никому не нужны четыре пары черных брюк.

Если же вы прожили на одном месте достаточно долго, из недр шкафа возникают еще более диковинные предметы: ошметки вашей предыдущей персоны. Сброшенная в свое время шкура гота, банкира, холостяка. Я не знаю, может быть, на свете есть люди, чье чувство стиля не меняется десятилетиями. Мое, увы, мутирует с такой скоростью, что мне муторно смотреть на почти все, что я носил тремя годами раньше. Речь идет не о моде и ее обычных пермутациях: мол, в 90-х предпочитал пиджаки на три пуговицы, а сейчас на две. Нет, все гораздо хуже. В данный момент я смотрю на исторгнутые моим шкафом рубашку в крупных турецких огурцах, майку с портретом группы Jesus and Mary Chain, белую кожанку и красные замшевые туфли.

Мое отношение к одежде пережило пять характерных фаз. При этом одна сменяла другую не постепенно, а разом и без предупреждения. Иногда хватало какого-то одного катализатора — просмотренного фильма, например, — и я просыпался наутро другим человеком. Первая фаза известна всем: полное безразличие к тому, что на меня напялили, лишь бы не жало и не продувало. Некоторые мужчины застревают в этой фазе на всю жизнь; им покупают одежду сперва матери, потом жены, потом, полагаю, дочки. В моем случае данная фаза длилась довольно долго, лет до 15, пока в Ригу не приехал один мой московский кузен. Кузен был младше меня, но гораздо продвинутее. Он был хиппи или что-то вроде этого: заматывался в длиннющие шарфы и таскал за собой зачитанную (на английском) биографию Джима Моррисона. В течение следующих нескольких лет я передирал его стиль с трогательной прилежностью и еще более трогательным отсутствием воображения. Я не изменил ему, даже переехав в США, где мои потуги смотрелись вдвойне странно на фоне итальянской и ирландской бедноты Кливленда, только что открывшей для себя пифагоровы шорты и парусящие майки хип-хопа. Главным же моим протестом против мейнстрима был решительный отказ носить кроссовки.

Второй резкий поворот произошел уже на третьем курсе университета. Одевался я на тот момент в стиле indie kid — та же эксцентрика плюс регулярные походы в «Армию Спасения» за абсурдными майками и старым твидом. В один день, проходя с подругой мимо витрины магазина Banana Republic (в котором, я ранее полагал из-за названия, продавались гавайки и соломенные шляпы), я заметил простую бежевую куртку на молнии, похожую на ту, что носил мой герой Фокс Малдер из сериала The X-Files. «Но ты же понимаешь, — нахмурилась Кейт, когда я потянулся за ценником, — что если ты будешь носить эту куртку, тебе придется перестроить под нее весь твой гардероб». Ничего такого я не понимал. Ее фраза с внезапной силой засела у меня в голове: в 20 лет от роду я впервые осознал, что вещи не просто гармонируют или не гармонируют друг с другом по цвету, а складываются в некие семиотические кластеры. Что за Курткой Фокса Малдера должны последовать Штаны Фокса Малдера, какими бы они ни были, и так далее. Это была простейшая идея, но я ощущаю ее эхо до сих пор. Это оно заставляет меня, глядя на любой предмет одежды, в первую очередь спрашивать себя, я это или не я, и если я, то кто я, собственно, такой. В университете ответа на эти вопросы у меня не было. Я помню, как составлял смехотворные списки доступных мне в те дни марок — Gap! Ecco! копеечный одеколон English Leather! — в тщетной попытке узреть за ними какой-то единый образ. Кроссовки я, к слову, как и прежде, отказывался носить.

Четвертой фазой стал краткий, но дорогостоящий период дендизма. Одно из его затянувшихся последствий виднеется в моей фотографии на этом сайте: шелковый носовой платок в горошек, боже мой. (Вся мыслящая Америка перешла на еле видимые над карманом белые полоски, как только на экранах пошли титры первой серии Mad Men.) Начался он, как ни странно, с журналистского задания: New York Magazine послал меня написать текст о культе bespoke, то есть о чудаках, требующих, чтобы вся их одежда, обувь и аксессуары были изготовлены на заказ и с нуля. Отправлять на подобное задание меня с моими тенденциями хамелеона было непростительным промахом. Дело было до кризиса; каким-то чудом я уговорил журнал спонсировать процесс заказа и шитья костюма у одного из обосновавшихся в Нью-Йорке британских портных. Месяц спустя вернулся в редакцию со статьей и чудовищной, наркотической зависимостью от продукции Savile Row. Ей-богу, кокаин был бы дешевле. Я сумел остановиться вовремя: оплаченный «Нью-Йорком» костюм остается единственным в моем шкафу продуктом bespoke. Но рядом с ним висят штук восемь сшитых специально под него рубашек и, страшно признаться, один галстук. Как сочувственно сказал мне один из героев той статьи, «главное — никогда не пробовать обувь на заказ. Вот это реально убивает». Ни о каких кроссовках, понятное дело, не могло быть и речи.

Соскочив с иглы британского портного, я перебиваюсь своеобразным метадоном в виде одного сайта, который позволяет перед покупкой сконструировать виртуальную рубашку в сети. В остальном же мой шкаф поблек и повзрослел. На место блейзеров пришли свитера, ремни лишились показушных пряжек. Марки как таковые уступили место более общим концепциям — «классический дождевик», например, или «льняные брюки». Комплиментов мне при этом стали делать больше, так что имеет смысл, пожалуй, в этой фазе задержаться. Месяц назад, собираясь на теннис, я внезапно понял, что теннисные туфли вовсе не обязательно таскать на корт в сумке, их можно надеть еще дома. Озарение не ахти какое. Но для человека, в гардеробе у которого уже 20 лет нет кроссовок, несомненный прорыв.