Почему нет хорошего нон-фикшна на русском?

   Последние лет 10-15 нон-фикш в Америке стал во всех смыслах «важнее» художественной литературы. Во-первых, он лучше продается. Во-вторых, он гораздо быстрее развивается: то, что еще 20 лет назад считалось гениальным нон-фикшном (например, Common Ground, книга Энтони Лукаса о расовых отношениях в Бостоне, в 1985 году ставшая настоящей сенсацией), теперь читается коряво и невыстроенно: за это время нон-фикшн превратился в литературу. И наконец — в-третьих и главных — нон-фикшн стал чуть ли не основным инструментом осмысления обществом самого себя. Такие вещи, как мемуары довольно молодых людей (жанр, ставший популярным лет 10-12 назад и не сдающий позиций с тех пор — см. Heartbreaking Work of Staggering Genius Дэйва Эггерса и многое другое), книги, основательно, но не наукообразно анализирующие новые социальные явления (блоги, например, или хипстеров — см. только что вышедший What Was the Hipster, сборник эссе нескольких авторов) или, наоборот, классические понятия (например, свободу — см. Another Freedom Светланы Бойм) и, наконец, книги, подробно рассказывающие о важнейших социальных или политических событиях, таких, как война в Ираке или, например, скандал в католической церкви (прекрасная книга Our Fathers Дэвида Фрэнса).

Огромная часть мира живет, в смысле книгопотребления, за счет американского нон-фикшна: ведь больше нигде нет таких возможностей платить авторам. Это ведь очень важно. Один молодой журналист как-то сказал мне: «Я вот посчитал, что пишу 300 статей в год, по тысяче слов каждая. Это же полторы книги». На самом деле, чтобы написать одну книгу хорошего нон-фикшна, надо, как правило, посвятить себя этому не на год и не на два — за это надо платить. И это, конечно, одна из причин, по которым в России до сих пор нет большой книги о чеченской войне, о «Норд-Осте» или о Беслане. Есть всевозможные компиляции и памфлеты, но нет книги, которая помогла бы начать общественный разговор о событии, которое уже произошло и про которое уже можно и нужно начать рассказывать истории. Конечно, нет еще и потому, что нет культуры такого рода книг и такого рода историй.

Отчасти эту культуру можно было бы создавать, публикуя переводы американских книг. И вот тут у меня самые большие претензии к российским издателям: они недооценивают существующего читателя и одновременно не занимаются его воспитанием. Приезжая с ярмарок, они сетуют на то, что все книги «слишком американские», или касаются тем, которые не интересны российскому читателю. Война в Ираке неинтересна, например, как и другие нероссийские события. И да, я думаю, что российский читатель провинциален — но, во-первых, он не настолько провинциален, а во-вторых — как он станет менее провинциальным? Точно так же издатели уверены, что российский читатель консервативен и никогда не поймет книг, которые нарушают границы жанров. Например, один издательский рецензент про одну из моих книг написал, что «это никакой не научпоп» (книга была названа газетой The Financial Times одной из десяти лучших научпоп- книг года). Первая из моих книг, которая выйдет в России, — это книга о Перельмане, и это благодаря тому, что это «чистая» биография, да еще о российском персонаже.   

   Чтобы появился хороший русский нон-фикшн, должно произойти то же самое, что должно произойти для того, чтобы появилась журналистика. Подобные книги — про Беслан и про прочую, извините, Чечню — это такая форма бытования журналистики. Люди пишут в газеты, в журналы, на сайты, теперь еще в блоги — а еще они пишут книги. Это одни и те же люди, одна и та же индустрия и одно и то же профессиональное сообщество и его взаимоотношения с той же самой публикой. В нашей стране журналистики в целом нет. Она не пользуется системным спросом. Люди считают: «Я этих ваших газет не читаю и этой вашей политикой не интересуюсь», и проживают свою жизнь таким образом до тех пор, пока к ним не приедут на бульдозере сносить их поселок «Речник». Тогда люди кричат: «Минуту, не сносите, я сейчас пойду в газету! Куда про это написать? Была же газета, куда делась?» Они не понимают, что есть специальная штука, которая для этого нужна, называется «свободная пресса». А их это как будто не касается. До тех пор, пока людям не нужны газеты, им не нужны и книги о том же, что сначала должно быть написано в газете. Кто, собственно, те люди, которые в Америке пишут про их американский «Беслан»? Это журналисты. Кто такой  Дэвид Ремник, который пишет самые лучшие книжки общественно-политического характера? Кто такой Дэвид Хоффман? Это люди, которые работают в газете «Вашингтон пост». Кто такой Фарид Закария? Он был главным редактором американского «Ньюсуика». Это нормальные, живые, действующие журналисты. Пока в стране нет живой журналистики, нет и нон-фикшна такого рода.

Похожая проблема с научно-популярными книгами. Вот, скажем, премия «Просветитель» ищет российских авторов. Но российские авторы не являются лидерами мирового процесса научно-популярной литературы: они находятся на обочине, их мало — ровно в той же степени, в какой российская наука находится на обочине мирового процесса познания. Россия не является мировым научным центром, точно так же, как, скажем, финансовым. А что тут могут поделать издатели? Где они возьмут науку, побочным результатом деятельности которой должен быть научпоп? Откуда взялся вот этот научпоп, который мы сейчас имеем в виду: Даймонд, Докинз, Уотсон? Несколько человек — и прежде всего человек по имени Джон Брокман — решили обогатиться на том, чтобы заставить знаменитых ученых или, скажем, знаменитых полемистов, которые вообще думать не думали, что когда-нибудь напишут книги для «народа», сделать это. Они начали ездить по миру и приставать к нобелевскому лауреату Уотсону: «Напиши книжку для людей!» Он говорит: «Да вы что, с ума сошли, этого никто не поймет! Я сначала полжизни этому учился, а потом полжизни объяснял другим. Какая книжка, для кого?!» — «Да ты напиши, а я издам». И люди начали писать книжки. И это было побочным результатом развития науки. А в России плохая наука. К кому пойдет русский Брокман? Где эти люди? Они уехали. Вот я думаю, что сейчас кто-то дойдет до этих двух нобелевских лауреатов, которые изобрели графен, и уговорит их написать книжку — и это будет Брокман. Ну и что, что у них русские фамилии, — это никого не интересует: они там, они часть того литературного процесса, так же, как они часть той науки. Поэтому «Просветителю» и приходится скрести по стеночке, выбирая из очень небольшого объема русского нон-фикшна.