Лори (47 лет) — бывший анестезиолог, которая в последние шесть лет боролась с раком и чудом выжила. Болезнь разрушила ее карьеру и семейную жизнь, но участие в балтиморском галлюциногеновом эксперименте практически полностью вернуло ее к норме. Шеф исследовательской группы Медицинского института Джона Хопкинса в Балтиморе, фармаколог Роланд Гриффитс, попросил Лори рассказать о своем опыте онкологам из  больницы Джона Хопкинса — в надежде, что они начнут направлять добровольцев в его исследование. Щуплая, чуть сгорбленная женщина говорила тихо и медленно — аудитория слушала ее, замерев. Было ясно: особое значение имеет то, что она из их среды — не какой-то хиппи, наевшийся грибов, а ученый, врач, коллега. По крайней мере была в 2006 году — врачом-анестезиологом и энергичной, здоровой жительницей Балтимора, матерью трех девочек, — пока однажды ей не поставили острую лейкемию.

Лори проходила один за другим сеансы химиотерапии. Дела шли все хуже; ей полностью уничтожили костный мозг, потом — пересадка, потом — острое отторжение. Бесконечные биопсии, жизнь без иммунитета, бактериальные и грибковые инфекции, мучительная тошнота, постоянная боль, кислородный баллон, кресло-каталка. И самый страшный для анестезиолога опыт: интубация вживую, когда она была в полном сознании — коллега просто попросил ее открыть рот пошире; теряя сознание, Лори опытным ухом слушала писк монитора и понимала, что вряд ли очнется.Лори повезло — она не просто очнулась: примерно год назад трансплантат прижился, и женщина пошла на поправку. Ее тело постепенно училось жить вне больницы — тело, но не душа. Каковы шансы у человека, который прошел через такие испытания, потерял профессию, перестал быть членом семьи, снова научиться жить нормальной жизнью?

Лори прочитала объявление об исследовании Гриффитса, записалась в участники, прошла четыре недели психологической подготовки и в итоге получила дозу псилоцибина в той самой комнате без окон и с мягким диваном, о которой я рассказывал в прошлый раз.

«Вещество начало действовать, и вдруг будто рухнула стена, которой я себя окружила за эти годы. Я начала плакать — так, как не плакала никогда в жизни; слезы лились с какой-то невероятной интенсивностью. Раньше у меня не было сил горевать о себе, о том, что случилось — я просто выживала».

В ходе сессии Лори ощутила абсолютное единство с каждым членом своей семьи: «Я плакала о том, что испытывали мои дети, фактически жившие без матери, что пережили мои родители, — раньше я не допускала этой мысли».

Час за часом Лори перерабатывала, как бы сказал психотерапевт, свои травмы — семимильными шагами; особо она выделяет одно свое видение, имеющее самое прямое отношение к борьбе с последствиями рака.

Известно, что во время мистического озарения люди часто видят: их повседневная личность («эго») крайне ограничена страхами, намерениями, желаниями, но на самом деле за пределами этого эго есть огромное личностное пространство, следующие этажи сознания. «Раковый больной — это пленник сверхузкого эго; ты живешь как на войне. Постоянно говоришь себе: не делай того, не делай этого, не ешь то, не ешь се, не спи, сейчас ты заболеешь еще вот этим или тем. Набор таких страхов и устремлений — это и есть вся твоя личность», — говорит Лори. Но до сессии она не осознавала этих оков, просто жила в них.

«Я плакала и плакала, но в какой-то момент решила посмотреть на себя со стороны. Я сказала себе: замечательно! Как же хорошо, что я плачу, что я снова могу испытывать эти чувства. И тут что-то переключилось: я ясно увидела со стороны свое эго. Это был будто крошечный человечек, который бегал по этажам и коридорам, маниакально озабоченный своими мелкими нуждами. Я смотрела на себя со стороны и ощущала, что это напрасная трата сил и времени, что я — гораздо больше, чем этот человечек».

С момента сессии Лори навсегда интегрировала этот образ в свое сознание. В рамках новой жизни Лори сделала несколько шагов, которые круто поменяли ее ситуацию. Она закончила несчастный брак и купила новый дом («дом для счастья и здоровья», как она говорит); переехала туда с девочками  (близнецам по 15 лет, младшей — 5 лет) и сказала им: «Так, все, больше я не умираю. У вас есть мать — и давайте начнем жить заново».

Врачи отнеслись к рассказу Лори скептически: «Чем это все отличается от медицинского употребления марихуаны?» Мол, кайф кайфом, но может ли психоделика действительно давать какой-то доказуемый особый эффект? В этом смысле онкологи из больницы Джона Хопкинса мало чем отличаются от своих коллег из шестидесятых годов.

В те времена было немало попыток использовать психоделику для помощи раковым пациентам. Дело в том, что одно из последствий таких личностных трансформаций — резкое ослабление боли: ведь боль это в значительной мере эмоция, страх, что боль не кончится, ожидание новой боли. Человек, способный выходить за пределы своей повседневной личности, получает особый контроль над своими эмоциями. Это описывает один из ветеранов психоделики шестидесятых, психиатр Гэри Фишер: «Во время сессии  раковая пациентка испытала глубокое переживание; она смогла переработать и пересмотреть отношения с близкими и свои внутренние конфликты. На следующий день она отказалась от обезболивающих. На обходе завотделением, онколог, спросил: “Почему?” — “Ну, я не испытываю боли”. — “Как это? Вы лжете! Вы должны испытывать боль; я могу показать вам ваши рентгеновские снимки, чтобы вы увидели опухоли, которые причиняют вам боль”. — “Мне не нужны обезболивающие, я не испытываю боли и не хочу иметь дело с побочными эффектами этих сильных таблеток”.—”Пейте, или я вас выпишу”, — сказал онколог и в итоге таки выписал. Он считал, что мы создаем ситуацию психоза, и люди начинают думать, что не испытывают боли».

Станет ли психоделика в итоге частью медицинского мейнстрима? Похоже, это вероятно настолько же, насколько велики шансы, что врачи поймут роль души в болезнях тела.