Мотивацию режиссера в принципе нетрудно понять. Например, ему нужна была провокация, а планку провокации Триер за свою долгую творческую жизнь успел поднять высоко. То есть нужно было сказать что-то абсолютно недопустимое — и режиссер посягнул на одно из незыблемых табу: помянул Гитлера. Хуже могло быть, наверное, только если бы Триер объявил себя педофилом: в этом случае даже я бы скривилась, а я, как уже было сказано выше, понимаю Триера и испытываю к нему симпатию. Почему — будет сказано ниже.

А может, все было совсем не так, и Триер просто ляпнул, что в голову пришло, пошутил. Именно такого рода юмора и следует ожидать от создателя «Догвилля». Другое дело, что каждой шутке нужна аудитория, понимающая, в чем соль. У себя на кухне мы шутим еще не так. Журналистская аудитория Ларса фон Триера шуток не понимает и не может понимать в силу своей профессиональной функции. Человека искусства подобная ограниченность, понятно, раздражает, и, может быть, еще и поэтому он не охолонул вовремя, несмотря на попытки Кирстен Данст его одернуть, а развил свою фантазию, совершив, по словам коллеги Клода Лелюша, кинематографическое самоубийство. На вопрос, готов ли он снять крупнобюджетный фильм, Триер ответил: «Мы, нацисты, любим масштабные проекты, и не исключено, что я сниму что-то вроде "Окончательного решения еврейского вопроса" применительно к журналистам». После этого не понять шутку мог только человек напрочь упертый и лишенный чувства юмора, но это дела не меняет: такие шутки непозволительны в публичном пространстве.

И профессиональная аудитория отреагировала единственным способом, каким должна была: объявила Ларса фон Триера персоной нон грата на Каннском фестивале, и не подумав при этом снять с конкурса его фильм (не будем, правда, теперь переоценивать шансы «Меланхолии» на Золотую пальмовую ветвь). К организаторам Каннского фестиваля я, естественно, отношусь тоже с симпатией. Эта ситуация — как замер температуры, показывающий, что общество здорово.

Одна из важнейших функций искусства состоит в нарушении норм — и эстетических, и этических; тем самым общественный консенсус по тому или иному вопросу проверяется на прочность: иногда оказывается, что прежнюю договоренность пора пересмотреть, а иногда, как, например, в данном случае — что консенсус в силе, Волга впадает в Каспийское море, симпатизировать Гитлеру не комильфо. Пока Триер нарушал эстетические, а по мнению многих, и этические нормы на экране, в границах, положенных искусству — его провокации рассматривались как художественный эксперимент, и им рукоплескали; когда они выплеснулись из темноты кинозала под свет софитов — они были восприняты буквально и подвергнуты общественному порицанию. Проблема в том, что само искусство порой проводит собственные границы далеко за пределами, положенными им обществом, и часто общество не принимает такой экспансии. Достаточно вспомнить жизнетворческие эскапады Валерия Брюсова или — чего далеко ходить — российскую арт-группу «Война», чья деятельность местами вызывала одновременно преследование со стороны государства и этическое неприятие со стороны, например, меня, а эти обстоятельства редко совпадают.

Когда общество объявляет табуированными определенные темы — оно тем самым ограничивает интеллектуальную свободу; нельзя сказать поэтической мысли «туда ходи, сюда не влезай — убьет». Но здоровое общество знает, чему оно приносит эту жертву. Да, говорит оно, по вопросу нацизма мы уже достигли консенсуса, который не нуждается в пересмотре. Лучшей, более продвинутой точки зрения по этому вопросу нет и не может быть. И мы не станем терпеть посягательств на этот консенсус от самого что ни на есть баловня муз. И странным образом эта жесткая позиция прямо коррелирует с тем фактом, что фильм оскандалившегося режиссера никто и не думал снимать с конкурса.

Симпатию этот эпизод вызывает у меня потому, что я-то не живу в здоровом обществе. Вернее, поскольку об обществе в России вообще говорить сложно, под этим словом каждый обычно подразумевает свою френд-ленту в Фейсбуке. Так вот, в моем Фейсбуке консенсус не достигнут по самым базовым вопросам. Претензии к издательству, публикующему просталинскую литературу, приравниваются к цензуре; речь журналиста, обличающего лживое и непрофессиональное телевидение, на котором он сам проработал четверть века — нормальный человеческий поступок, лучше, типа, поздно, чем никогда, — расценивается как героизм. Наконец, большой эффект произвела вчерашняя колонка на Forbes.ru, с последней прямотой объясняющая, что Медведев — тень Путина, оттепель — фикция, а надежда на либерализацию — пшик. Короче говоря, рваные джинсы — démodé. Мне эта действительно очень хорошая колонка открыла глаза на новую реальность, в которой это надо было объяснять. Это новость. Ну, еще пошутить над президентским айфоном — куда ни шло; но вообще-то говорил же Давид Псалмопевец: «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых». И великий правозащитник Есенин-Вольпин говорил: «Я говна не сортирую». У меня как-то не было пока повода пересмотреть этот консенсус, а кто-то тем временем, оказывается, считал Медведева легитимной властью, или считал правильным поддерживать его как меньшее из двух зол, или по какой-то еще причине перерешил для себя консенсус насчет сотрудничества со следствием, достигнутый вроде бы в каком-то другом обществе, которое не ограничивалось лентой в Фейсбуке.

Пусть в моем обществе, где нет консенсуса по самым важным вопросам, будет хотя бы интеллектуальная свобода. Ларсу фон Триеру в нем должны симпатизировать все. А то мы только затыкаем друг другу рот, но так и не приходим к единомыслию. Дайте хоть посмеемся. «Окончательное решение журналистского вопроса» — это же правда смешно. Ларсу фон Триеру, правда, смешнее, чем нам. Угадайте почему.

[heroes]