Этот давний случай мне напомнила дискуссия о подростках, и я подумала, что надо обязательно рассказать о нем читателям, несмотря на то что в нем нет никакой психологической интриги.

Девочка пришла ко мне в конце вечернего приема. На дворе стояла такая же мокрая, желтолапая осень, как сейчас, запах холодной воды и увядающих кленовых листьев заползал в приоткрытое окно и фонарь светил сквозь уцелевшую листву.

На девочке была клетчатая юбка из дешевой шотландки и грубоватые осенние туфли. Она сняла их в предбаннике и прошла в кабинет в шерстяных колготках, осторожно ступая по ковру (бахил тогда еще не было, а тапки она с собой не принесла). Села на стул, сложила узкие кисти лодочкой в подоле, склонила голову на бок и сказала:

— Меня зовут Маргарита. Понимаете, я очень плохой человек.

— А давай-ка пока не будем вешать ярлыки, — бодро возразила я. — Расскажи мне сначала, почему ты так решила. Или это решил кто-то другой?

— Нет, нет, я сама, в том-то дело, — покачала головой Маргарита. — Если бы кто-то другой, так я еще могла бы не согласиться…

— Но почему? Когда и как ты пришла к такому выводу?

Как психолог, я честно приготовилась бороться с этим Маргаритиным неконструктивом. Я недавно закончила психологический факультет университета. Там меня учили, что человек должен принимать и даже любить себя — только тогда у него получится все остальное. Я даже прошла несколько тренингов, в процессе которых это самое «принятие» должно было сформироваться. Но до сих пор мне в работе все больше встречались люди, которые «не принимали» других, например, своих родителей, или детей, или учителей в школе, а себя считали, на американский манер, вполне «ок».

И вот Маргарита…

— У меня умерла прабабушка, — грустно сказала девочка. — Когда я была маленькой, она рассказывала мне сказки и вязала полосатые шерстяные чулочки. Я ее очень любила. По крайней мере, все (и я сама) так думали. И вот, когда она умирала, я вдруг поймала себя на мысли о том, что скоро освободится комната, и мне, может быть, ее отдадут, и раз прабабушки не будет, ей уже днем никто не будет мешать, и я смогу привести подружек, и еще о других… выгодах ее смерти, иначе я даже и сказать не могу. Когда бабуля умерла, я сильно плакала, и все думали, что по ней, а на самом деле я плакала… по себе… Вы понимаете?

У меня не нашлось слов, и я просто кивнула.

— Я с детства очень люблю читать и читаю много. Наверное, можно сказать, что я представляю, как человек устроен изнутри, по книгам, ведь живым-то людям внутрь не заглянешь. И вот, после смерти бабули я, может быть, впервые стала думать, какая я, сравнивать. И поняла…

Я уже знала, что она скажет дальше, и по спине у меня пробежал холодок. Послать Маргариту на тренинг «принятия себя»? Но я-то знаю, что это не поможет…

— Я поняла, что почти никогда не радуюсь по-настоящему успехам своих подруг. Я лицемерю, говорю: «Как здорово! Как красиво! Какая удача!» — но сама так не думаю. Больше того, я испытываю что-то вроде удовлетворения, когда у них что-нибудь не получается. Я не жалею своих родителей и не люблю младшего брата. Когда он был совсем маленький и мешал мне, а родители требовали, чтобы я с ним играла, я хотела, чтобы его совсем не было, и даже представляла себе это. Больше всех мне жалко кошку и вообще животных, даже засохшую осу между рамами, что, конечно, неправильно.

— Послушай, Маргарита, но ведь животные в нашем мире более беззащитны и это…

— Нет! — девочка повела рукой из стороны в сторону. — Я давно думаю и делаю ужасные вещи. Я иногда делаю гадости просто так, нипочему. Я много вру — ради своей выгоды, чтобы что-то скрыть или показаться кому-нибудь получше и поинтересней. Я очень злопамятная, а если не мщу за обиды, так это потому, что труслива и еще мне лень. Большую часть времени я не делаю ничего стоящего. Зато уже научилась делать вид, что в чем-то разбираюсь лучше других. Я просто как-то не отдавала себе в этом отчет. А тут вот поразмыслила как следует и поняла, что во мне вообще нет ничего, что определяет достойного, порядочного человека. Ни чести, ни совести, ни милосердия… И я вдруг подумала, что все люди внутри такие, как я, и все вокруг (и в книжках тоже) вранье, ведь про меня-то тоже все думают, что я — тихая, скромная девочка… Я очень испугалась, даже есть два дня не могла, мама уже хотела меня к врачу вести. Но я набралась храбрости и спросила сначала у подружек, а потом у родителей…

— И что же они тебе ответили?

— Они сказали, что с ними все в порядке. Они — хорошие и всегда хотят и стараются все правильно и хорошо сделать. Бывает, конечно, что у них не получается, но это тогда обстоятельства…

Я, не удержавшись, рассмеялась.

— И ничего смешного, — строго сказала Маргарита. — Я очень обрадовалась. Потому что печально, конечно, что я получилась такая плохая, но если бы все были такие, то осталось бы просто пойти и повеситься…

— А вот этого не надо! — я быстро вскинула обе руки.

— Да нет, я не собираюсь, — успокоила меня Маргарита. — Я ведь к вам зачем пришла-то?...

— Ты, наверное, хочешь измениться? (Призрак тренинга «принятия себя» все еще несколько тревожил мое воображение.)

— Да нет, я же понимаю, что я уж какая получилась. Кто меня теперь изменит? Мне интересно — почему? И как все остальные получились другими?

— Ты, по крайней мере, получилась честной и отважной, — задумчиво сказала я. — Я в твоем возрасте и положении ни разу не решилась ни у кого спросить — ни у друзей, ни уж тем более у родителей или психолога. Так и осталась со своим открытием…

— Вы — тоже?! — серые глаза Маргариты жутковато расширились.

— Ага, — кивнула я. — Редко кто умел врать так изощренно, как я. И редко кто из моих сверстников умел так ударить словом. И, когда меня настиг раж самопознания, я легко отыскала в своей душе все известные мне пороки, но не нашла ни одной регулярно действующей добродетели, кроме все той же любви к животным. Но к тому времени я уже решила, что буду биологом, так что здесь все сходилось. Относительно же прочего я некоторое время считала себя выродком, а потом решила, что я циник, и немного успокоилась найденным определением. Логика, кажется, была строго математическая: если есть термин, значит, есть и группа...

— А потом? — завороженно глядя, спросила Маргарита.

— Потом я выросла, стала, как и собиралась, биологом… — я усмехнулась. — В процессе взросления, создания семьи и прочего узнала о существовании новых человеческих недостатков и благополучно обнаружила все их у себя…

— И вот вы так жили и практически ничем от других людей не отличались?

— Да вроде ничем особенным. Может быть, чуть меньше других люблю рассказывать о своих достоинствах.

— Я тоже не люблю! — воскликнула Маргарита. — Мне это кажется смешно или глупо! Как у Джерома К. Джерома, помните, когда Гаррис, судя по его рассказам, не страдал от качки?

— Да, да, да! — подхватила я. — Во время шторма все умирали, и на ногах всегда оставались только капитан и Гаррис, или Гаррис и помощник капитана, или только Гаррис…

Мы вместе засмеялись — «книжные девочки», вполне понимающие друг друга.

А потом она ушла по пустому гулкому коридору вечерней поликлиники, а я смотрела ей вслед. В двери, ведущей на лестницу, Маргарита обернулась:

— Вы знаете, я ведь вам не соврала насчет «всех». Я правда рада, что все вокруг не такие. Но мне все равно немного легче, что нас с вами по крайней мере двое.

— А то! — я подмигнула ей и закрыла дверь в кабинет.
Выключила лампу, села в кресло и еще долго смотрела в окно на фонарь, который светил и светил сквозь осеннюю листву.