У соседки моей бабушки не было ноги. Я запомнила на всю жизнь, как ее зовут — Ирина Ильинична. Бабушка спускалась к ней в экстренных случаях, а каждые пару дней приносила обед, помогала сходить в туалет или помыться. Родственники соседки вроде были неплохие ребята, просто они жили в другом месте, каждый день работали, навещали на выходных.

Бабушка всегда брала меня с собой. Я совершенно не помню лицо соседки, но помню мятый бордовый халат и кровать, с которой та с огромным трудом вставала и на деревянном костыле шла, шатаясь, в ванную. Мучения, которых стоили обычные действия, невозможно забыть. Неудобный костыль причинял ей страшную боль.

У другой бабушкиной соседки, которую я помню очень смутно, была дочь тридцати лет с синдромом Дауна. Бабушка однажды кому-то говорила, мол, какой ужас, тридцать лет сплошных мучений. Из этих разговоров запомнились не слова, а ощущения — страх родить больного ребенка, обреченность, налет жуткой человеческой трагедии.

В СССР любая инвалидность — физическая или психическая — обрекала человека на жизнь вне общества. Больше того, за инвалидность могли арестовать. После войны, в период с 1946 по 1949 годы, прошли облавы на «уродов» — от них «очищали» города (по одной из версий, отправляли на Соловки). Большинство из них были ветеранами войны, которые потеряли не только руки или ноги, но и дома, и семьи.

Все это сформировало новую реальность — такую, где слабость вызывала ужас, а страх, как правило, провоцировал агрессию — в качестве защиты. Общество ожесточалось, не признавая и отвергая, презирая недееспособных.

Но теперь мы видим, что люди, которые жили в этом кошмаре, все же пытались сохранить в себе что-то человеческое. И что гуманизм невозможно уничтожить. Даже несмотря на все переломы сознания. Даже несмотря на то, что еще вчера было возможно шутить и веселиться на тему увечий и болезней, которые обрекают людей на пожизненные страдания.

На днях случился скандал на радио «Маяк». Ведущие Виктория Колосова и Алексей Веселкин шутили по поводу больных муковисцидозом — заболеванием, с которым в России люди доживают в лучшем случае до совершеннолетия, а умирают медленно и мучительно. И это был не первый такой случай.

На телеканале «Дождь» не так давно был небольшой скандал, когда ведущие Ольга Шакина и Анна Монгайт «подвергали сомнению саму целесообразность и жизнеспособность социально ориентированного искусства, а также глумились над вопросами сексуальной жизни людей с инвалидностью» (из петиции телеканалу «Дождь» от родственников и активистов).

Актриса Мария Аронова совсем недавно в эфире РТР заявила, что ребенок с синдромом Дауна «может убить близкого, может родителей убить».

Скандал на «Маяке» стал лишь кульминацией.

То, что говорили ведущие, не укладывается в голове, но спасибо им за это: прецедент хорошо показал, насколько все изменилось. Есть, конечно, часть общества, которая все еще живет в страхе перед слабостью, немощностью и пытается их отрицать, высмеять, обезобразить. Но есть и другие люди — те, кто не просто умеет сочувствовать, но и делает все возможное, чтобы люди с ограниченными возможностями или с тяжелыми генетическими заболеваниями были защищены, насколько это возможно, от жизненных тягот.

Мне запомнилось, что одним из самых распространенных страхов в СССР и постсоветской России был такой: если упадешь на улице с инфарктом, никто не подойдет. Отчасти это было основано на реальности, но подобная фобия — классическое проявление высокой тревожности, квинтэссенция базового недоверия к жизни. Не такие уж частые, но все-таки реальные подтверждения этого страха закрепляли эффект. И создавалось ощущение, что мы живем в ужасном мире, где нет места взаимной помощи и сочувствию. И в этом мире можно быть только здоровым и сильным, безупречным и прочным.

Но сейчас мы живем в новом обществе, которое не бросает отдельных людей в беде. Речь не о государстве, а о «друзьях и соседях». И конечно, пока рано говорить об обществе в целом, о принципах, но бесконечные благотворительные акции и призывы в интернете показывают, что забота о других, о слабых — почти новая норма.

Это уже не тюрьма, где каждый за себя и где даже писатель Михаил Булгаков, народный любимец, проповедовал отвратительные принципы зоны — «не верь, не бойся, не проси».

Сейчас мы скорее коммуна, где люди живут интересами других в том числе. Где можно и нужно верить, бояться и просить, потому что мы все настоящие живые люди, а не модели, созданные ученым-евгеником на основе биоандроидов. Где люди болеют, а другие им помогают — и они выздоравливают или более-менее успешно адаптируются к новой реальности.

И где нет в прямом смысле слова здоровых или больных, а есть те, кому именно сейчас нужна помощь, и те, кто может помочь.

 

Читайте по теме:

Семён Гальперин: Балласт