Был май, год сорок пятый. В доме стали бывать военные. Веселые, шумные. Военные гости принесли вино, угощали. Наши отказывались, а один командир сказал:
— Это же сухое вино!
Я удивился, спросил, и тогда командир объяснил, что сухое — это такое вино, что можно опустить палец в стакан, а вынешь — и палец сухой. Этим знанием я довольствовался несколько лет.

И вот случился переполох. Не помню, чем я был занят, когда возник этот шум. Все бежали во двор. Там командиры стреляли вверх из пистолетов. Женщины плакали и смеялись. И тогда я услышал слово:
— Победа!
А баба Дуня сказала, что теперь моя мама скоро вернется ко мне.
Но мама вернулась нескоро.
Прошло девять месяцев. Было темное зимнее утро. Я проснулся от шума за дверью и как-то сразу все понял. Дверь приоткрылась и... Не буду про это писать.

Потом мама доставала подарки. Подарки были замечательные. Нас, мальчишек, было трое. Ромка был на год младше меня, а Вовка на три года старше. Мама вынимала из вещмешка разные вещички:
— Это Вове, а это Ромочке...
Тетя Надя, их мама, пронзительно вскрикивала:
— Ну что ты, Ирочка, зачем! Не надо!
Вовка вел себя сдержанно, а Ромка наливался слезами и дергал маму свою за подол:
— Молчи! Не тебе дают...

Сели за стол, что-то ели, и так было радостно. А мама совсем молодая и такая красивая, что на нее трудно смотреть. Маленький Мишка стучал по столу обеденной ложкой, мешал разговорам. Мама взяла его на руки. Мишка обрадовался, изловчился и стукнул. У ордена Красной Звезды отскочила эмаль с нижнего луча. Все всполошились, но мама махнула рукой и всех успокоила. И верно, чего беспокоиться — у нее же таких было два.

Не знаю, сколько времени прошло, и вот мы едем в Москву. Мы сидим с мамой на нижней полке, но не одни. И напротив, и наверху, и кругом множество всякого народу, поезд часто останавливается, подолгу стоит, я замираю от страха:
— Мама, а нас не высадят?

К сорок пятому году жизнь в России пошла по железным путям. Все куда-то откуда-то ехали. На вокзалах творилось ужасное. Отзвуки этого хаоса каждый день залетали в наш краснодарский дом. Взрослые приходили с вокзала, еще не остывшие, и в горячке, глотая слова, взахлеб рассказывали, как пробивали кому-то дорогу в вагон, как он, молодец, прорвался, ухватился за поручни, влез, а потом открыл окно, как его оттеснили, а он снова — и принял чемодан, а она — как же я? — а тот (другой) просунул и ее в окошко... А поезд тронулся и встал. И патрули пошли по вагонам, стали высаживать, чуть наших не высадили, хорошо, он догадался сказать (показать, доказать)...

Но мама меня успокоила. Она же была капитан, в орденах и со всякими предписаниями. Никто нас не тронул. Поезд шел через Сталинград, потому что мосты через Дон были разрушены, так что от Краснодара до Москвы мы ехали шестеро суток.

Оказалось, что живем мы в третьем этаже трехэтажного дома, а подъезд наш парадный, в нем четыре квартиры. Мы сюда переехали перед самой войной и жили теперь не у Красных Ворот, а на Земляном Валу, точнее, на улице Машкова, на Машковке, как все говорили.

С улицы по обеим сторонам парадных наших дверей дома №18 имелись резные деревянные панельки, и в каждую врезано по два больших круглых звонка, которые, к счастью, давно не действовали. Они употреблялись, видимо, еще до наступления новой эры.

Вообще, старый быт очень еще присутствовал. У арки ворот, ведущих во двор, стояли чугунные тумбы, невысокие, с надетыми на них как бы касками — для привязывания лошадей. Дворничиху можно было позвать прибраться в квартире или постирать. Муж ее, водопроводчик Костя, приходил поздравлять с каждым праздничком и выпивал стаканчик (благо у мамы в шкафу всегда стоял медицинский флакончик со спиртом).

Очень хороша была каменная лестница с перилами, которая через много лет оказалась очень узкой. Жилье начиналось со второго этажа, хотя первый тоже был и окнами глядел на улицу, но ход был туда со двора. Возле каждой из четырех квартирных дверей имелся довольно большой круглый иллюминатор, через него дневной свет проникал в уборную. Правда, поскольку кончилась война и восстановился мирный правопорядок, иллюминаторы, от греха, стали замуровывать, а потом от них и следа не осталось.

Сама же уборная, куда в сорок шестом году проникал дневной свет, была совершенно удивительная. Во-первых, она располагалась не во дворе, а прямо в доме. В ней было тепло и еще электрический свет. Присутствовало также некое сооружение, называемое «толчок» и только гораздо позже переименованное в «унитаз». Здесь же, в уборной, из стены выступало фаянсовое белое гнездо непонятного назначения. В него стали складывать старые, необходимые в этом помещении газеты.

Двери в квартиру были двойные, с тамбуром шириною в полметра. В коридоре под потолком висела голая электрическая лампочка со стеклянной сосулькой на конце, произведенная до семнадцатого года. Она еще лет пять вполне горела. Потом, когда решили поменять в коридоре обои, сменили и лампочку. Под старыми обоями обнаружились, как водится, газеты. В одной из них, прямо на стене, я прочитал сообщение о гибели «Варяга» и канонерской лодки «Кореец».

Комнат было четыре. Три крохотные и одна большая. Большая называлась «столовая». В ней стоял круглый стол, пианино, а по стенам висели картины в тяжелых рамах. И был еще диван — широкий, как родная страна, только мягкий.

Два окна столовой смотрели на баню. Баня была на той стороне узкой улицы и называлась «Машковские бани». Чуть сбоку от ворот бани имелись закрытые черные двери с надписью «Санпропускник». Иногда против этих дверей останавливался большой зарешеченный «воронок», милиция составляла с двух сторон цепочки, а в проход один за другим спрыгивали арестанты и по одному, с руками за спиной, шли на санобработку.

Однажды за шкафом я нашел чудесную вещь. Это была мелкокалиберная бельгийская винтовка! Она принадлежала деду Борису и была в полном порядке: ходил туда-сюда затвор, нажимался спусковой крючок и раздавался деликатный щелк, только не было патронов.

Судьба этой винтовочки оказалась печальной. Кому-то показалось, что лучше убрать ее с детских глаз, и она исчезла. Примерно через год был в гостях у нас дядя Ася Юшко и спросил про винтовку. Ее тут же достали. Она была спрятана за диваном, у наружной и очень сырой стены. Конечно, заржавела. Дядя Ася попробовал открыть затвор, он не открывался. Он еще раз попробовал — нет. Тогда дядя Ася применил всю свою физкультурную силу и отломил рукоятку затвора.

Но было еще одно чудо. Его подарила мне мама. Она специально привезла мне его с войны в подарок. Я понимаю, в это трудно поверить, но это было! Конечно, еще до того, как спрятали винтовку, то есть до того, как пришла кому-то безумная мысль что-то прятать от детских глаз... Мама подарила мне браунинг.

Нет, это не была хорошая немецкая игрушка. Это был абсолютно настоящий и тоже бельгийский, очень маленький (дамский, мне по руке) боевой шестизарядный пистолет. К нему прилагались две полные обоймы, но патроны мама все-таки временно убрала. А сам браунинг лежал в незапертом шкафу (у нас запоров, кроме как на внешней двери, нигде и ни на чем не водилось), и я мог в любое время брать его, оттягивать затвор и щелкать, но из дому никогда не выносил. Браунинг тоже, конечно, погиб, но иначе, не так, как дедова винтовка.

Была зима, и в сугробе, на задворках нашего дома, нашли выкинутого новорожденного младенца. Дело было довольно обычным: аборты ведь запрещались. Но дело завели, и дом наш попал под подозрение. Милиция особенно интересовалась незамужними, а также молодыми женами. А дядя Володя, поскольку не одобрил жизнь своей жены тети Лиды во время войны, как раз женился на молодой. Во дворе меня остановил участковый и стал спрашивать про молодую жену моего дядьки: не была ли она беременной?

— Как это? — спросил я, потому что вопроса не понял.

— Ну... живот был у нее большой?

Я стал думать и вспоминать, но вспомнить ничего не смог.

Участковый махнул рукой и ушел.

В доме начались обыски.

Никаких ордеров, конечно, не требовалось. Просто приходили в квартиру и искали почему-то всякие нечистые тряпки. А у дяди Володи были два трофейных пистолета, могло плохо кончиться. Тогда дядя Володя собрал весь арсенал, включая мой браунинг, и куда-то унес. Сказал, что выбросил в Москву-реку.