Первое, что я сам помню — Варфоломеевка. Год 1949-й. Мне шесть лет. Гарнизон в тайге прилепился к малюсенькому гражданскому поселению: около десятка изб, жителей — раз-два и обчелся. Запрятанный в тайге аэродром с полком засекреченных МиГ-15 и батальоном аэродромного обслуживания, которым командовал отец.

Гораздо позже, повзрослев, сообразил я, что почти наверняка кто-то из бывших отцовских курсантов, дослужившийся до больших чинов, в тот судьбоносный для советских евреев год сталинского разгрома «космополитов» упрятал бывшего любимого командира — моего отца — в таежную глухомань, подальше от репрессий.

Весь Дальний Восток был «нашпигован» новейшими нашими самолетами, которые уже скоро — с китайскими опознавательными знаками на крыльях — воевали на стороне Северной Кореи против американцев, сидевших в американских самолетах с южнокорейскими опознавательными знаками.

Размещался гарнизон в пяти длиннющих бараках: в трех были солдатские казармы, а в двух, поделенных перегородками на множество клетушек, жили офицеры с семьями. Офицеры-холостяки жили по двое или по трое в одном таком «отсеке». Посреди барака шел бесконечный общий коридор с вешалками для верхней одежды, ведрами для воды, лыжами и детскими санками (реже — велосипедами) возле почти каждой двери. Туалет общий, один на всех, с множеством кабинок за дощатыми дверями, был тоже внутри барака, сразу у входа.

А на улице, за углом, справа от входа в казарму, находилась покрытая полусгнившими дощатыми щитами выгребная яма — постоянный повод для беспокойства всех родителей: как бы носящиеся без присмотра дети туда не провалились.

Во втором классе начал заниматься уже в поселке Семеновка. Поселок большой. Кажется, даже райцентр. От окраины, на которой находилась отцовская ШМАС (школа младших авиационных специалистов), до средней школы в центре Семеновки ходу было минут двадцать — мимо то ли парка, то ли сквера со старым деревянным кинотеатром, окруженным клумбами, мимо поселковой больницы — деревянного двухэтажного здания, отделенного от проезжей части забором, к которому прижалось, отбежав от больничного корпуса, красное кирпичное сооружение в форме то ли юрты, то ли тюбетейки — морг.

Наслушавшись пересказов побасенок студента-медика, старшего брата кого-то из одноклассников, мы строили планы проникновения в морг, чтобы так же, как это делают будущие врачи, преодолевая страх и брезгливость, поесть пирожки, расположившись рядом с покойником. В обсуждении этой «щекотливой» затеи принимали участие, помню, и девчонки. Точно запомнил одну — Линку Кирьянову, дочку учительницы нашей школы. Как раз ее-то, кажется, старший брат и учился в мединституте во Владивостоке.

Запомнилась из семеновского периода такая история. Отцу надо было по делам съездить в Уссурийск, в штаб округа. Были летние каникулы, и он решил побаловать меня — показать город, какой-никакой. Поехали мы на «виллисе» — американском внедорожнике легковом, прототипе нашего ГАЗ-69. Водителем у отца был сержант Толя Горшенин. Вскоре после выезда решили пообедать в приличной (по слухам) чайной в селе Анучино.

Сидим на летней веранде, ожидаем свои комплексные обеды с борщом и котлетами. И вдруг над отцом из-за спины нависает огромный мужик с генеральскими авиационными погонами на кителе.

Отец — он был в звании майора — от неожиданности растерялся: что же это происходит и как себя вести? А генерал облапил ручищами плечи отца, хохочет, довольный происходящим, и приговаривает: «Матвей Матвеевич! Вы что же, не узнаете меня?! Да я же такой-то и такой-то, — свои имя и фамилию называет, — да я же у вас в 1941-м в летной школе учился в Армавире!» И начинает перечислять своих товарищей-курсантов и офицеров-преподавателей летной школы, сослуживцев отца.

А отец растерянно хлопал глазами и лишь изредка подтверждал взглядом или жестом, что, дескать, помнит-таки того или иного персонажа генеральского бурного монолога. Потом, уже в машине, на дальнейшем пути в Уссурийск, отец, как бы оправдываясь, объяснял Толику Горшенину: «Господи, да как же я могу их всех помнить?»

С началом корейской войны срок обучения в летной школе сократился с трех лет до одного года, а потом, когда уже выпуск самолетов наладили, а погибших в первые месяцы войны летчиков заменить было некем, случались даже выпуски и после трех месяцев обучения — этакие советские «камикадзе», умеющие взлететь и ввязаться в воздушный бой. Дальше все зависело от случая и везения. И летные навыки приходили «по ходу дела» — к тем, кому удалось выжить. А у тех, кто после войны остался в армии и, проявив упорство, получил высшее военное образование, карьера складывалась порой весьма удачно: они стремительно росли и в званиях, и в должностях.

В армии вовсю процветало самообеспечение: в подсобных хозяйствах всех воинских частей откармливали свиней для солдатской кухни. Растили на грядках зелень, картофель, горох и сою. Хлеб пекли в собственных пекарнях. Его могли продавать, порой и семьям офицеров. Большим подспорьем солдатскому и офицерскому рациону были охота и рыбалка. Нередко проводились «продовольственные вылазки»: два-три офицера, парочка сверхсрочников да несколько солдат на грузовике уезжали в тайгу — «на кабанов» — или на глухие таежные реки в период нереста лососевых. Забивали иногда по нескольку кабанов, бывали лоси и козы. Икры иногда привозили по две-три бочки. Все делилось справедливо между семьями офицеров (в основном с учетом количества едоков в семье), а иногда перепадало и на солдатские столы.

В «глухих» таежных гарнизонах офицерские семьи жили чаще всего в простых избах с дровяными отопительными печками и угольными кухонными плитами и с погребами под домом. Погреба эти почти у всех были «забиты» стеклянными банками с «красной» икрой. Для сохранности икра заливалась постным маслом (тонюсенький слой, потому как масло, как и стеклянные банки, — дефицит). Бывали случаи, когда и хлеба по нескольку дней не было дома, и приходилось есть надоевшую икру без хлеба.

В тайге заготавливали бочками виноград, лимонник, папоротник. А огороды поставляли всем — без пестицидов и нитратов — картошку, огурцы, помидоры, свеклу, капусту, репу, морковь, тыквы, арбузы, кукурузу, горох, подсолнечник. По дворам носились куры ордами, и свежие яйца, как и птичье мясо, не переводились почти круглый год.

Обстановка этого «натурального хозяйства» напоминала гарнизон, для службы в котором прибыл в «Капитанской дочке» Петруша Гринев. Так же всем бытом военного городка «заведовала» жена командира — моя мама. Она мирила капитанов и лейтенантов с их женами, разгоняла задравшихся ребятишек и разбирала «грядочные» конфликты на офицерских огородах, пекла пироги на все дни рождений и свадьбы сослуживцев отца, их жен и детей, была, по сути, «нештатным заместителем командира части по быту» и мировым судьей.

В 1953 году в Приморье война была «у порога»: в самом разгаре были бои между Северной и Южной Кореями. И частенько в кабинах южнокорейских самолетов сидели американские пилоты, а в кабинах переданных нами Китаю МиГов (Китай официально помогал Северной Корее вооружением) сидели переодетые в китайскую форму советские летчики.

Порой схема была уж совсем прозрачной: наши летчики прямо на своих машинах целыми эскадрильями прилетали в Китай, где их переодевали, перерисовывали на самолетах опознавательные знаки, и они дальше уже как «китайские братья» вступали на северокорейской стороне в воздушные сражения. Особенно подходили для этого «лица азиатской внешности» — от бурят до киргизов. Такая вот «войнушка» была совсем рядом, и все понимали, что в любой момент «секрет» может раскрыться, а это уже Третья мировая.

Летом 1953 года я начал курить. Солдатики от скуки, наверное, научили, как учат курить обезьян в зоопарке. Ну, думаю, и не совсем уж бескорыстно: теперь для того, чтобы я мог с ними покуривать «как большой», надо было начать «тырить» дома мелочь и приносить им — на покупку папиросок (мне бы в магазине не продали, а то и вовсе отцу «заложили» бы).

Так вот и получилось, что в четвертый класс черниговской школы я пришел курящим отличником.

А в наступившем 1954 году, еще в разгар зимы, мы уже оказались в совершенно другом гарнизоне — около деревни Чугуевка, куда «перебросили» отцовскую ШМАС.

Деревня была убогая и злобная: основное население — спецпереселенцы «бандеровцы», сосланные на Дальний Восток после войны за пособничество фашистам. Понятное было отношение у этих людей и к Советской Армии, и к ее офицерам, и к их детям. Тем более если это дите было еще и евреем.

В четвертом классе чугуевской сельской школы из гарнизона кроме меня училась еще только одна девочка. Она с ревом выскочила из класса, когда на одной из переменок, после очередной «разборки» на тему «ты еврей» — «а ты фашист», человек десять мальчишек, сняв с гвоздей деревянную классную доску, повалили меня на пол, придавили этой доской и с воплями: «Дави жиденка!» пытались все разом и каждый в отдельности запрыгнуть на доску и успеть подпрыгнуть на ней пару раз. Растащил нас всех, надавав затрещин, единственный в школе мужчина — учитель физкультуры. Мне от него тоже перепало — за истошные вопли: «Фашисты недобитые!». 

После этого случая мать с пониманием относилась к моему нежеланию ходить в школу и стала теребить отца, чтобы он добился перевода в другой гарнизон.