Урхо Постонен: Детдом на реке Белой

В феврале 1942 года всех жителей нашей деревни посадили в грузовики, перевезли через «дорогу жизни», затем сунули в «телячьи вагоны» и отправили из Ленинградской области в Сибирь. Мне было двенадцать лет, моему брату Суло — десять. В дороге мы бедствовали и голодали.

Не знаю, где и когда умерла наша мама Хильма Постонен, но 11 мая 1942 года мы уже были помещены в Черемховский детский дом №2. В этот детдом попала целая группа финских детей. В нем была также и группа детей-поляков, возможно, из тех, которых выслали в Сибирь после захвата Советским Союзом части Польши. Эти дети в начале 1945 года уехали обратно на свою родину. Здесь же была немецкая девочка Лина Шмидт, родители которой оказались в Сибири еще в 1918 году. Она — моя первая любовь, и я хорошо помню ее до сих пор.

Когда мы попали в детский дом, все были очень сильно завшивлены. Вши были везде: в голове, в складках одежды, на теле. Все мы были дистрофиками, едва понимали по-русски и, несмотря на относительно хорошее, по сравнению с тем, что имели раньше, питание, постоянно чувствовали себя голодными. Был май, мы ходили по полям, собирали остатки прошлогодней картошки и жевали ее. Чувство голода, которое мы испытывали тогда, описать трудно.

Примерно через месяц мы перебрались в летний лагерь детского дома, расположенный в селе Бельск, на берегу реки Белой, притока Ангары. Лагерь находился примерно в 40 километрах от города, но добирались мы туда пешком. Ежегодно мы отправлялись туда рано утром. Продукты везли на подводах, куда периодически сажали уставших младших ребят. До лагеря добирались поздним вечером. На следующий день не могли даже встать на ноги.

Лагерь нашего детдома располагался на высоком берегу реки и состоял из двух достаточно больших двухэтажных зданий; отдельно располагались столовая и кухня. Была еще конюшня для лошади, на которой из Бельска привозили продукты, а с реки — воду для кухни.

В первое лето мы ходили только в трусиках и легких рубашках, обуви не было. К концу сезона на ногах образовалась такая крепкая подошва, которая не боялась уже никаких острых камней.

Помню, как однажды меня пригласили зайти в один из деревенских домов. Там меня хорошо накормили и расспрашивали о блокаде, о Ленинграде. Я охотно разговорился, рассказывал и о войне, и о том, что видел, а также о том, что до сих пор чувствую себя голодным и того, что дают в детском доме, не хватает. Позднее взрослые воспитанники прорабатывали меня и говорили, что я много болтаю.

Мы были в обычном детдоме, и дети в нем были разных национальностей. Никто не делал никаких различий между нами. Трудности военных лет мы переносили все вместе. Воспитатели, большинство из которых были либо потомками высланных в Сибирь, либо сами высланные, не делили ребят на «чистых» и «нечистых».

За лето мы хорошо окрепли, но постоянное чувство голода перестало мучить меня только в Ленинграде в 1947 году, когда я попал в военное училище, где курсантам полагалась хорошая норма питания.

**

В летнем лагере мы не просто отдыхали, а еще и работали в колхозе на полях, исполняли хозяйственные работы по лагерю. Были и развлечения. Например, устраивали общий праздник у костра. Дети танцевали, пели, играли в общие игры. Так как в своей деревне я имел дело с лошадьми, здесь я тоже некоторое время ухаживал за лошадью, водил ее на выпас в те места у реки, где росла сочная трава. Когда стал постарше, на лошади возил в лагерь воду.

Обычно дети в детском доме содержались до 14-15 лет. По достижении этого возраста они поступали в ремесленное училище. Ремесленное училище и рабочая карьера — обычный путь ребенка из детдома. Но детскому дому нужны были бесплатные рабочие руки, так как он был в большой степени на самообеспечении. В хозяйстве были лошади, покосы, лагерь, картофельное поле и т. д. Поэтому руководство детдома старалось оставлять у себя старших работящих ребят.

В 1944 году всех парней, которым исполнилось 17 лет, забрали в армию. После этого я, четырнадцатилетний, уже попал в разряд старших. Старше меня были только Тарас Зырянов и Юрий Синьковский, а также несколько девушек. Из девушек только одна потом окончила десятилетку, уехала в Москву и поступила в институт.

Однажды для ребят постарше устроили поход вверх по реке, километров на пятнадцать. Конечным пунктом было какое-то селение. Шли туда пешком, пообедали, соорудили плот и поплыли обратно по реке Белой. К вечеру уже опять были в лагере. Запомнились красивые высокие берега извилистой реки, текущей среди тайги. Река Белая стекает с Саянских гор. Жарким летом, когда тают снега, здесь бывают наводнения.

Другой раз мы с еще одним воспитанником и двумя взрослыми ездили далеко в тайгу за грибами. На подводе была установлена бочка, куда собирали грибы. Собранные грибы затем засолили на зиму.

Осенью 1942 года началась учеба. Каждого из нас спросили, сколько классов кончил до войны. Я окончил три класса, а Суло — два, но я боялся, что ему будет трудно в третьем классе, так как он плохо говорил по-русски, и записал его во второй класс. Сам же я был уверен в себе и пошел в четвертый. Бояться было нечего, так как за лето я вполне освоил русский язык. Мы говорили только по-русски, так как пользоваться финским было запрещено.

Когда я учился в пятом классе, то зимой сильно заболел. Помню, что лежал в холодной большой спальне в детском доме и откашливал мокроту прямо на пол. Скоро возле меня выросла горка замерзшей мокроты. Состояние было очень плохое, я даже не мог вставать. У меня было что-то с легкими, но в конце концов я все-таки поднялся на ноги.

Как мне помнится, с легкими у меня было не в порядке еще в родной деревне под Петергофом, когда мы жили с мамой, а отца уже не было с нами. Врач прописал что-то из лекарств, для укрепления здоровья рекомендовал принимать кагор и еще бывать на Финском заливе и дышать свежим морским воздухом. И, действительно, мама давала мне вино в маленькой рюмочке.

Одна из воспитательниц, понимая, по-видимому, что положение мое очень серьезное, предложила отдать ей все бывшие у меня отцовские вещи (кажется, речь шла о двух рубашках и еще каких-то мелочах), чтобы она продала их и на вырученные деньги купила мне местное снадобье для поправки здоровья. Может быть, это был собачий или барсучий жир. Я отдал все и потом ел что-то, но что именно, уже не помню. Возможно, этот жир помог мне подняться.

Как-то на зимних каникулах большую группу детдомовцев возили на экскурсию в Иркутск. Мы там провели неделю, жили в каком-то доме отдыха. Брат тоже был. Из всего, что там мы увидели, особо яркое впечатление на меня произвело первое в моей жизни посещение оперного театра. Это было окно в новый, невиданный и прекрасный мир. Конечно, я не все понял и еще меньше помню, но мне кажется, что мы слушали «Аиду» Джузеппе Верди. Необычные костюмы, пение, огни театра — все это я вижу и сейчас.

Однажды, зимой 1944–45 года, я совершенно случайно на железнодорожной станции Черемхово встретил знакомую по родной деревне, тетю Катю. Она продавала на станции замороженное молоко. В Сибири зимой молоко продавали кусками льда размером по 0,5 и 1 литру. Она рассказала, что в мае 1942 года их группа переселенцев ожидала открытия реки Лены для отправки по ней в Якутию и к Северному Ледовитому океану, в район Тикси. Тогда тетя Катя несколько отбилась от всей группы и сумела выйти замуж за вдовца из Черемхово.

У мужа было хозяйство и корова, тетя Катя включилась в привычный крестьянский быт и продавала на рынке плоды своего труда. Несколько раз я бывал у нее. Она жила недалеко от нашего детского дома. У них с мужем была небольшая комнатка в здании барачного типа. В середине длинный коридор, а по обе стороны — комнатки с маленьким закутком, превращенным в кухоньку. От воров окна каждой комнаты были забраны крепкими ставнями, которые открывались только изнутри.

Тетя Катя немного подкармливала меня. А еще я запомнил, как один школьный товарищ отвел меня к себе домой и его мама угостила меня супом с мясом. Это было настолько вкусно, что я и сейчас, шестидесятисемилетним мужчиной, помню этот суп. Не помню уже товарища, не помню, каков был у них дом, а суп помню.

**
Седьмой класс я закончил на все пятерки. Очень помогли мне в учебе супруги Камарницкие, преподавательница русского языка и литературы и ее муж, директор школы и математик. К сожалению, память не сохранила их имена. Возможно, они также были из бывших ссыльных: их обращение, поведение, манера одеваться и многое другое отличали их от местных.

Почему-то к восьмому классу мне стало совершенно неинтересно на уроках, и я больше пропадал в библиотеке. Меня увлекала очень модная в то время ядерная физика. Это ведь был 1947 год, и полтора года назад уже были взорваны атомные бомбы над Японией.

***

Когда нас забирали в детский дом, родственники строго-настрого запретили говорить о том, что произошло с нашим отцом. Поэтому мы с братом говорили, что не знаем, где отец, и это было правдой. Мы действительно не знали этого, так как у матери не было никаких документов о том, что он арестован и где он. Его просто увезли, и он пропал. В те времена в этом не было ничего необычного. В детском доме на всех составляли розыскные анкеты, в которых подробно описывались приметы ребенка. В моей анкете было записано, что у меня справа на голове есть прядь белых волос.

Эта прядь, по рассказу мамы, появилась после пожара, когда сгорел наш дом. Она в испуге положила руку мне на голову и вдруг увидела, что волосы под рукой белые. Я испугался пожара и «поседел». Скорее всего, в этом месте головы я получил ожог, после заживления которого волосы потеряли пигмент.

Анкеты, составленные на нас, потом куда-то отправляли, но я не припомню случая, чтобы у кого-то из нас по ним были найдены родители.

В 1947 году, когда я поступал в военное училище в Ленинграде, в анкете на вопрос об отце я написал: «Не знаю». То же сделал и брат, когда позже поступал в Иркутский горный институт. После войны было много растерявшихся семей и пропавших без вести людей, поэтому такой ответ не был необычным, но все равно вызывал настороженность «органов».

Уже в конце 1948-го или начале 1949 года начальник спецотдела (то, что в просторечии называлось «органами» или спецотделом, относилось к службам КГБ), ведающий кадрами, сообщил мне, что он знает, где мой отец. Он сказал, что мой отец осужден и находится в лагерях. Также он сказал мне, чтобы я помалкивал об этом разговоре и что он даст мне возможность окончить училище и получить среднее образование.

Я очень благодарен за это ему и начальнику училища генерал-лейтенанту Роберту Ивановичу Бриченку, а также преподавателю математики подполковнику Эдуарду Карловичу Зоммеру. Эдуард Карлович был прибалтийским немцем, поэтому он многое понимал и позднее помог мне остаться в Ленинграде и получить высшее образование.