Вадим Рутковский: Белорусский ад и русская жуть на театральных сценах
Оба спектакля — осязаемое подтверждение декларации Ксении Перетрухиной, написанной на стене выставочного зала ММСИ: «Традиционный зрительный зал иерархичен. Билет определяет статус зрителя. Балкон хуже партера, первый ряд престижней восьмого. Билет — социальный приговор, твоя оценка — пять с плюсом или три с двумя минусами. Все хотят быть пятерочниками, поэтому весь спектакль бегают по залу в стремлении пересесть поближе, повысить свой статус, осуществить свое маленькое социальное достижение. Вся эта вредная суета не дает возможности состояться существенному. (...) Сталину очень нравилась станция метро «Площадь революции», потому что среди знаменитых фигур не было ни одной, стоящей прямо — все с согнутыми коленями и спинами, рабы. (...) Фронтально ориентированный, прикрученный к полу зал идеален для пропаганды. Ровными рядами, друг за другом. Сидеть не двигаясь, смотреть прямо вперед». В спектаклях, оформленных Перетрухиной, стулья не нумерованы и не прикручены к полу. Это действительно пространство свободы, театр будущего, разрушающий стереотипы, меняющий точку зрения. И точку сборки.
«Три дня в аду» — совместный проект драматурга Павла Пряжко и режиссера Дмитрия Волкострелова, придумывающих спектакли, у которых нет аналогов в российском, как минимум, театре. Я, честно, завидую неистощимости их фантазии, подкрепленной внешне простыми, но гениально точными находками Перетрухиной. «Три дня в аду» играются в крошечном пространстве под крышей Театра наций, это рассказ про три дня в Минске в феврале 2012-го — дата имеет значение, потому что Пряжко делает моментальный снимок, а время бежит даже в таком заповеднике тоталитарного безвременья, как лукашенковская Беларусь. Это косноязычный и полифоничный рассказ от первого лица, точнее, от первых лиц — главного героя можно выделить, но его речь все время перебивается авторскими ремарками (в едином массиве текста они никак не выделяются) и монологами родных, близких и просто случайных людей, встреченных в каком-нибудь 120-м, в сторону Малиновки, автобусе. Зрители укрываются в трех брезентовых палатках (почему именно в палатках, будет понятно в финале), но смотреть, как кажется по беглому впечатлению, особо не на что. Два актера — Александр Усердин и Павел Чинарёв (он играет в самом лаконичном спектакле Пряжко — Волкострелова, семиминутном «Солдате») — не произносят ни слова (за исключением короткого финального монолога, содержание которого я, опять же, не буду раскрывать). Они молча перемещаются из палатки в палатку, совершая незатейливые будничные действия — на фоне широкого белого экрана, мерцающего и переливающегося сочными цветами (в бытовом спектре героев таких нет). Текст же звучит из динамиков, и в записи его принимали участие два десятка человек: режиссеров, художников и актеров (включая Юлию Ауг, Юлию Волкову, Ирину Вилкову, Ирину Рахманову, Игоря Гордина, Тимофея Трибунцева, Романа Шмакова и Илью Ромашко). Текст густой и душный, сплетает монологи простых минчан, озабоченных в первую очередь безостановочным ростом цен. И этот лишенный малейшего намека на сакральность, грязный земной текст превращается в ораторию. Простое перечисление цен по состоянию на февраль 2012 года («У нее зарплата чистыми 850 тысяч. Пакет молока 5-6 тысяч в зависимости от жирности. Хлеб от двух с половиной до 14 тысяч. Половина раубического 7 тысяч. Рис 7-9 тысяч за 900 грамм, гречка 9-12 тысяч за 900 грамм. Пачка овсянки “геркулес” дешевой самой, которая стоила 900 рублей, четыре с половиной тысячи. Мясо 100-200 тысяч за килограмм. Сосиски 35-40 тысяч. Можно и за 20, да, но за 20 уже не все их едят. Сок от 7 до 14 тысяч за литр. Селедка “матиас” 12 тысяч, эконом 23 тысячи, творог от 5 до 12 тысяч, сыры от 30 тысяч, рыба от 30 тысяч») звучит мелодическим заклинанием. Обыватели, не способные рефлексировать и бунтовать, будто малые дети, принимающие адский порядок вещей за должный (они вообще не мыслят в категориях «рая» и «ада» и вряд ли знают о добре и зле, невинные, как библейская парочка до грехопадения), становятся героями и исполнителями услышанной драматургом музыки в прозе.
Я вспомнил о «Трех днях», проходя по замызганным задворкам Курского вокзала, где низенькая серенькая женщина хрипло кричала в ржавый мегафон: «Сегодня мы проводим реализацию свежайшей продукции из Белоруссии». Вот такие люди — обычно безъязыкая «серая масса» — получают у Пряжко и Волкострелова сбивчивое право голоса. Вакуум оборачивается красотой, обыденность — вечностью. И жареная картошка, которую предлагают на выходе из зала, точнее, из палаток, кажется самой вкусной едой на свете. Вот этот элементарный («небось картошку всякий уважает») гастрономически-сценографический штрих — космических масштабов кода, венчающая неподдельно гуманистическое произведение, возможно, самое человеколюбивое из всего созданного в новейшей драматургии.
