Режиссер Женя Беркович: Сдавать спектакль Серебренникову — ужас, с которым не сравнится ни одна премьера

СДавай начнем с боли, разрывавшей мое сердце на «Марине». Смотрю спектакль, в котором играют — и здорово играют — отличные актеры, сценография Ирины Кориной превращает руины детской площадки в подобие языческого капища — сразу обретается дополнительное, вневременное измерение, темп и ритм точны, бытовое и ирреальное связаны так же лихо, как в спектаклях твоего мастера Кирилла Серебренникова, в общем, постановочный класс во всем. Но — теперь про боль — ради чего это все? Смотрю спектакль — и в ужасе от пьесы. Не потому что она страшная, а потому что дурная. Вот на флаере рекламная цитата из Кирилла: «Это лучшая пьеса Любы Стрижак». Звучит комично, даже если относиться к тексту с симпатией. Лучшая — из скольких? Кроме «Марины», более-менее известны только «Кеды», я прочел их еще до первой постановки, когда сотрудничал с фестивалем «Любимовка» в качестве ридера, очарован не был, но оценил стремление автора запечатлеть своих ровесников-современников; не без штампов и финал там был из рук вон, такой на кривую нитку пришитый пафос, но все же. В «Марине», на мой вкус, криво все: ни одного живого персонажа, мильон натужных терзаний, диалоги адские. И вот я пытаюсь вообразить, что могло тебя зацепить в этом тексте, вспоминаю «Геронтофобию» по современной тоже пьесе Вадима Леванова, Autland — оперу-перформанс, посвященную аутизму, и думаю, что объединяет постановки стремление к такому суровому, несентиментальному гуманизму. Фантазирую, что ради него ты взялась за эту галерею страдающих персонажей. Но за ними я не чувствую подлинной боли и вижу только одного героя — прославившегося на безрыбье драматурга, тужащегося, чтобы придумать серию «дррррам», и в итоге сочиняющего каталог клише из среднестатистического «артхаусного» фильма. В общем, прости за длинный спич, теперь слово тебе — для защиты пьесы. Расскажи, как, почему и за что ты ее выбрала и чего я не понял?

Вот расскажи, как почему и за что ты себе девушку выбираешь? А хрен его знает, как и почему. Увидел, полюбил и дальше долго мучаешься. Описание ее небесных глаз, большого бюста и тонкой души никому ничего не докажет. Но если все-таки нужна расчлененка, то вот: для меня «Марина» — это прежде всего история в самом дремучем нарративном смысле. Есть предлагаемые обстоятельства (ночь, лес, пропавший ребенок). Есть треугольник героев: прагматик, верующая, бог — два мужчины, одна женщина). Есть развитие этих героев, их сложность. Бог или болезненный одинокий ребенок? Юродивая или обычная баба, которая не умеет жить нормальной жизнью? Мент-табуретка или контуженый, испуганный человек, который хочет любить и не умеет? И есть их отношения, сцепка, которую иначе как смертью одного не разорвать — ну потому что жизнь такова, иногда кидает нас под грузовик, что ж поделать. И есть мучительная попытка измениться, и есть поиск веры, потому что без веры и жить невозможно, просто один верит в объяснимость всего и вся, другая — в волшебного мальчика, третий — в возможность манипулировать людьми и власть над ними. Если хоть что-то из этого получилось донести до зрителя — круто. Нет — жалко, но мы хотя бы попытались. А про гуманизм я тебе, если хочешь, отдельно еще расскажу. Это вообще больная тема. Все время меня этим гуманизмом ругают...

СТебя не смутила фальшь зачина: та самая пропавшая в лесу кроха, ради которой собираются герои, она же никому не нужна, и драматургу в том числе? Надо было изобрести цепляющий за живое повод собрать всех этих фантасмагорических персонажей вместе — о, круто, пусть будет потерявшаяся девочка и ее жлобы-родственнички, сойдет за первый шокер, а дальше соорудим гея-изгоя с паранормальными способностями, и брутального, но такого слабого внутри (а как же иначе) мачо-эмчээсника, и — венец творения — вот эту самую загадочную девушку, называющую себя Мариной...

Меня не только не смутил этот зачин, он меня как раз больше всего и зацепил. То, что говорит бабушка в одной из сцен: «Со своим счастьем все по домам сидят, а здесь народ собирается все по своим причинам» — это очень для меня важная тема. Непростая. Где во всяком «акте благотворительности» искреннее желание кого-то спасти, а где — желание спастись самому, убежать, казаться лучше? И так ли это важно, почему люди ищут чужого ребенка в лесу? И нужно ли человека в эти его личные причины носом тыкать — так, что он и правда перестает что-то делать, а начинает защищать свою веру, огрызаться, мучиться и умирать? Ведь они бы все искали и нашли ребенка, и разошлись по домам, и никто бы не умер, если б не эта адская потребность расковырять ближнего своего и доказать ему, что он неправильно живет, чувствует, верит, любит, делает. Эта пропавшая в лесу кроха и правда никому не нужна. Ее нужно было бы просто найти и все. Но для этого надо было ее искать, а не насиловать друг друга. Про это и пьеса. А в персонажах, по-моему, нет ничего фантасмагорического. Люди как люди. Тем и прекрасны.

СЯ на спектакле еще думал о том, что как бы ни достали некоторые пьесы классического репертуара, лучше в тысячный раз взяться за Чехова, чем за Стрижак. Что ты думаешь о старой, проверенной драме? В твоей биографии есть яркая, оригинальная постановка по «Жаворонку» Ануя.

Все остальное, кроме «Жаворонка», никто до меня не ставил. Так что тут было большое внутреннее оправдание: раз я первая, то могу ни с кем себя не сравнивать, просто делать, как чувствую. Чтобы делать, скажем, «Вишневый сад», надо обладать абсолютной уверенностью, что у тебя как у режиссера есть что-то такое невъ*бенно важное сказать, что до тебя никто этим текстом не говорил. У меня такой уверенности нет. Будет круто, когда/если появится...

СТебе не кажется, что современная молодая драматургия в чудовищном упадке? Причем пьес — горы, но ставить нечего. Может быть, из-за этого часть твоих коллег обращается к советским сценариям? Мир мельчает или я становлюсь по-стариковски брюзглив?

Ты становишься по-стариковски брюзглив, конечно! Шучу. Во всяком случае с драматургией и с миром все в порядке. Я не скажу, что прямо куда ни плюнь — попадешь в шедевр. Но так ни в какую эпоху не писались одни шедевры. Для меня есть Курочкин и Миша Дурненков (который свое главное еще не написал, но напишет), и Клавдиев, есть Печейкин и Стрижак, которые тоже еще только в самом начале, есть совершенно мне неблизкий и непонятный, но однозначно существующий Пряжко. Есть странная и тоже мне неблизкая, но мощная драматургия Марины Крапивиной. Есть тонны пьес, которые я ленюсь читать, а надо бы: это работа, ее нужно делать. Просто «классику» за нас уже время выбрало, но — извини за банальность — Чехов не родился Чеховым, и Станиславский его пьесы не в хрестоматии прочитал и не на Чеховском фестивале посмотрел. Надо копаться, надо искать. В кино тоже все время говорят про сценарный кризис. Ну так профессиональный продюсер в Голливуде, например, который умеет из тонны бумаги выбрать удачный текст и умеет его вместе с автором довести, получает за это большие деньги и не ноет. А остальные сидят и пишут про кризис.

СВернемся к гуманизму, за который, как говоришь, тебя ругают. Я придерживаюсь, может быть, старомодно, древнего латинского девиза arte et humanitate, искусством и человечностью. Эти два понятия совершенно не обязательно должны совпадать, но когда одно сочетается с другим, рождаются очень ценные вещи. Часто человечность — как назойливая пропаганда добра и т. п. — искусство убивает, потому что все становится одномерно и скучно. Ты же как раз умеешь быть человечной не в ущерб искусству. Почему это больная тема?

Меня теперь от этого слова колбасит. Это же слово, по-моему, никакого отношения к добру или злу не имеющее. Гуманизм — это просто когда в центре рассмотрения стоит человеческая личность. Главный гуманист ХХ века — Сартр, а уж его добреньким и сентиментальным назвать сложно. В этом смысле — да, наверное, это мне и правда ближе. Я не понимаю абстрактных конструкций, тупо не понимаю. Я не могу сделать спектакль про бытие и сознание, у меня просто мозгов на это не хватает. Я, даже когда пасьянс раскладываю, все время думаю, как отнесется вот эта двойка к факту перекладывания ее на туза и не обидится ли она, если я оставлю ее лежать на месте... Это, возможно, чисто женская ограниченность, ну пусть называется гуманизмом, красивое слово. Меня один раз один важный критик назвал «мимимишным режиссером» — было куда обиднее.

СТы вообще идеально работаешь с актрисами, каждая твоя постановка, кроме Autland'а, — бенефис: «Геронтофобия» — Яны Иртеньевой, «Жаворонок» — Марии Поезжаевой, «Русская красавица» — Екатерины Стеблиной. В «Марине» есть удивительная Светлана Иванова-Сергеева, одновременно очень земная и в то же время немного инопланетная. Не есть ли все твои постановки о девушках, упавших на Землю? Святой воительнице Жанне, святой блуднице Ирине? О ком вообще интересно ставить? Настоящие люди — это кто?

Autland тоже в какой-то степени был бенефисом блестящей Светланы Сорокиной с ее «документальным монологом» матери мальчика-аутиста. Кстати, каминг-аут: ни слова там не было документального, полностью сочиненный текст, но никто не спалил, что приятно. А насчет героинь — тут все, наверное, совсем банально. Каждый раз начинаешь делать спектакль про себя, какой хочешь себе в этот момент казаться. Ну вот и примеряешь на себя материал, выбираешь актрису, как музыкальный инструмент или платье. Это от какой-то несостоятельности, наверное, как люди уходят с головой в компьютерные игры, годами выбирая героя с мечом и суперспособностями, нагружая его новым оружием, раз в пару лет меняя игры: была стрелялка, началась стратегия... Я, наверное, и есть такой задрот с хвостиком и в линялой майке, который все ищет, «за кого бы поиграть». И играет. Так что вряд ли это о девушках, упавших на землю. Скорее о девушках, которые изо всех сил пытаются с этой земли куда-нибудь улететь. И помирают в конце, как же без этого — хочется же красивого трагического финала...

СВот еще что меня всегда волнует в театре. «Русская красавица» и «Марина» в репертуаре «Гоголь-центра», а «Геронтофобия», «Жаворонок» и Autland были сыграны считаное количество раз и исчезли. Не жалко? Или в этом есть особый кайф, такая острая радость от создания хрупкого, исчезающего на глазах творения? И пытаешься ли ты «остановить мгновение», делаешь ли видеоверсии? Мне будет обидно узнать, что от «Жаворонка», например, остались только фото и воспоминания.

От «Жаворонка» точно только фотки и остались. И Бог с ним. Он вырос насколько мог — и тихо канул в лету, трудный был ребеночек, кривенький, уродливый, хотя все равно любимый. Я вообще мать-кукушка, мне хорошо, когда что-то быстро случается и быстро исчезает. Вот «Красавица», говорят, сильно выросла — это радует, но заставить себя посмотреть не могу. Стараюсь репетировать, когда в Москве, а смотреть страшно. Это отдельное мастерство — делать репертуарные спектакли, чтоб они не умирали потом, я это пока не умею. Есть спектакли-отбивные и спектакли-яичницы. Яичницу нельзя ни разогреть, ни улучшить, как зажарил, так и ешь как можно скорее. Я пока только такие яичницы умею и люблю делать.

СРаботать под руководством твоего институтского мастера удобно, уютно? Нет ли в этом ограничения свободы? Смогла бы ты взяться не за «лучшую пьесу Любы Стрижак», а за текст, который Кирилл Семенович ненавидит?

Неудобно, неуютно, страшно, все время как на экзамене, «сдавать худруку» — это ужас, с которым ни одна премьера не сравнится. И удобно, и уютно, потому что знаешь, что если мастер бьет — а бьет он иногда больно, — то не почему другому, кроме как из желания помочь. За текст, который Кирилл Семенович ненавидит, браться в театре, которым он руководит, глупо и странно, у нас же не прокатная площадка. А обратный пример был, я как раз перед «Мариной» уперлась и отказывалась делать материал, который Кирилл Семенович мне «сватал» — сидела с мокрым хвостом, понимая, что другого предложения может и не быть, но не соглашалась ни в какую. В итоге все случилось, тот материал канул в лету, сошлись на «Марине», ура.С

Ближайшие спектакли: «Марина» — 6-7 февраля, «Русская красавица» — 8-9 февраля