В 1966 году Николай Чаушеску под лозунгом «Плод принадлежит обществу» взял и вообще запретил аборты. Румынский диктатор если куда-то шел, то уж до конца: вместе с абортами запретил и контрацепцию, и сексуальное образование, а также ввел специальный налог на бездетность. Главной целью служили пресловутый суверенитет и строительство «сильной нации»: чем больше румын, тем они сильнее. Уже через год рождаемость в Румынии выросла вдвое, а еще 22 года спустя Чаушеску был свергнут и убит.

Это пример из популярной книги «Фрикономика». Ее авторы Стивен Ливетт и Стивен Дабнер видят прямую связь между исключительно жесткой политикой увеличения рождаемости, взятой на вооружение в бедной Румынии, и печальной участью, постигшей ее лидера — единственного восточноевропейского диктатора, которого народ растерзал на части: было бы меньше в стране нищих озверевших молодых людей, глядишь, и остался б жив.

В той же логике два экономиста из Гарварда объясняют чудесное падение уличной преступности в США к концу 90-х: оказывается, дело не в экономическом росте, не в менеджерских талантах Билла Клинтона и Рудольфа Джулиани, не в контроле над распространением оружия и пр., а в том, что 22 января 1973 года Верховный суд США вынес исторический вердикт в деле Роу против Вэйда — легализовал аборты, — и через двадцать лет в стране стало меньше бедных агрессивных подростков, которым нечем заняться, кроме как шляться по улицам и торговать крэком.

Теперь запретить аборты в России предложил патриарх Кирилл — правда, в более мягком виде: лишь те, что финансирует государство, оплачивая через систему обязательного медицинского страхования. Сегодня таких не просто большинство, а 90% от примерно 900 000 абортов в год. (Хотя ясно, что многие из тех, кто делали аборты бесплатно, начали бы платить.)

Но не надо быть выпускником Гарварда, чтобы предсказать повторение описанного выше эффекта: запрет бесплатных абортов ведет к увеличению рождаемости не среди богатых, и даже не среди бедных, а среди самых слабых и нуждающихся людей, тех, которые не найдут несколько тысяч рублей на операцию, и большинство рожденных от такого запрета детей в лучшем случае отправятся по детским домам (откуда их уже не передадут на воспитание иностранцам). С экономической точки зрения это мера по  прямому тиражированию бедности и повышению социальной нагрузки.

Это прекрасно понимают и в правительстве, уже отклонившем пару лет назад похожий законопроект питерского депутата Милонова на том основании, что он приведет «к увеличению количества детей, оставшихся без попечения родителей и находящихся на социальном обеспечении государства». На этот раз депутаты аплодировали патриарху — намекая таким образом, что, будь их воля, они бы его поддержали, — и даже пообещали рассмотреть закон о запрете бесплатных абортов в течение этой сессии, но есть сомнения, что и теперь проект будет доведен до конца. Слишком это сегодня дорого, во всех смыслах.

Патриарха вроде бы тоже можно понять: церковь и аборты — две вещи несовместные, не правда ли? А в самом по себе запрете государственного финансирования абортов нет ничего необычного. В США спонсирование абортов из федеральных фондов (кроме случаев изнасилования, инцеста или при угрозе жизни матери) ограничено специальной конституционной поправкой, и этой осенью даже случился скандал, когда республиканцы обвинили проведенную Обамой реформу медицинского страхования в том, что включающая аборты медицинская страховка в ряде штатов косвенным образом оплачивается из федеральных налогов.

Но, как это бывает с запретами, проблема часто зиждется не в них самих, а в окружающем их контексте, в трендах, которые они воплощают, в сигналах, которые они посылают, и в тех реальных мотивах и основаниях, которыми они движимы. Например, иметь смертную казнь и вводить смертную казнь — два принципиально разных сюжета, хотя результат формально один; вводить запрет на легкие наркотики и просто иметь его — две разных истории. Контекст важен и когда речь идет об абортах, потому что дискуссия о допустимости уничтожения эмбрионов одновременно разворачивается, если угодно, в двух противоположных направлениях.

Самая жесткая политика в отношении абортов — в бедной Латинской Америке с ее глубоким католицизмом. В Чили аборты запрещены целиком и полностью, как в Румынии 60-х, и за аборт можно получить пятилетний срок. Но два месяца назад вдруг запахло оттепелью: президент Чили Мишель Бачелет выступила с в некотором роде революционной идеей легализовать аборты при изнасилованиях, нежелательных беременностях и угрозе для жизни матери.

А только что — буквально за день до того, как патриарх выступал в Думе, — чилийским либералам пришла идеологическая поддержка откуда не ждали: «Чтобы быть хорошими католиками, мы должны плодиться, как кролики, думают некоторые, — сказал папа Франциск, — но это не так». Конечно, папа не одобрил аборты и даже не смягчил позицию церкви по контрацепции, однако и та словесная вольность, которую он себе позволил, облегчит для Бачелет проведение реформы через парламент.

Понятно, почему это происходит: мир движется вперед, и догмы из далекого прошлого перестают работать. Таков эффект прогресса и увеличения свобод: слишком велика становится ценность человеческой жизни — материнской, — чтобы жертвовать ею ради этих догм.

Это один тренд. Другой, обратный, наблюдается в более развитых и богатых обществах: с начала этого века в США и Европе представления о моральности абортов снова меняются, движение pro-life набирает силу, а законодательство становится в целом более жестким. Это связано главным образом с ростом качества ультразвуковых исследований, отмечают наблюдатели, которые дают теперь очень четкое изображение плода в утробе матери. Таков эффект технологического прогресса: свобода личности и свобода выбора снова упираются в представление о ценности человеческой жизни — теперь ребенка, — которая становится слишком зримой.

Недавняя дискуссия в храме Христа Спасителя с участием депутатов и широкой общественности о допустимости абортов отчетливо демонстрирует, о каком общем тренде идет речь в России — о движении назад, к тем самым догмам, к древним патриархальным ценностям, когда женщина знала свое место, рожала и не выпендривалась. Адепты самых жестких запретов жонглировали аргументами: и что женщина, умирающая при родах, получает мученический венец, и что изнасилование — это беда и горе, но ребенок в этом не виноват, и пр.

Лично у меня нет сомнений, что патриарх поддерживает эту логику, а его относительно мягкая позиция в Думе объясняется соображениями политической тактики. Иначе бы в Думе звучали и другие слова — например, похожие на те, что произносил папа: об ответственном деторождении, — но они не звучали. Социально и экономически, по уровню ВВП на душу населения, по уровню образования, в том числе сексуального, Россия ближе к Латинской Америке, чем к Европе и США, и продолжает плыть против течения, теперь и в чувствительной теме абортов. Не так настойчиво и быстро, как Николай Чаушеску, но очевидно, что в ту же сторону.