Александра Дунаева: Война. Блокада. Цирк
Василий Курицын. Родился в 1922 году. Акробат, иллюзионист. В 1941-1945 годы служил стрелком в Восточном оборонительном районе КБФ, артистом в Доме военно-морского флота, артистом в 48-м Западном стрелковом полку 36-й западной стрелковой дивизии
Я родился под Москвой, в городе Серпухове. У нас была трудная жизнь, бедная. Семейка была большая: пятеро ребятишек, папа, мама — и все в одной комнате. Мама ткачихой на фабрике работала, по этому случаю нам и дали жилье. Казенную такую комнату, фабричную. Отец был машинистом на железной дороге. Родители не очень беспокоились о моей судьбе, им было не до того, так что искать себя пришлось самому.
Получилось так, что у нас в фабричном клубе недалеко от дома был спортивно-акробатический кружок, которым руководил профессиональный цирковой артист. Туда я и пристроился пацаном, лет, наверное, с восьми. И научился многому. Помню, например, что мы с мальчишками соревновались в беге на руках — кто кого перегонит. Бегали от стенки к стенке, пока не падали от усталости. Наверное, это и дало мне навык, который потом лег в основу главного и самого любимого циркового номера в моей жизни.
На публике я впервые появился с номером «Гуттаперчевый мальчик». Я в то время делал складку одинаково и вперед, и назад. Назад — это когда лежишь на животе, а ноги через спину к голове заводишь. Короче говоря, соблазнился я цирком. Руководитель кружка пристроил меня в Москву по своим цирковым знакомствам. Сперва я в «самоделке» выступал, набирался опыта, отшлифовывал трюки. Удалось даже поработать со знаменитыми эквилибристами Птицыными в номере «Стальные мальчики». Это была уже профессиональная работа — тройная группа, в которой мы делали очень интересные трюки. А потом попал на манеж. То ли в Брянске, то ли в Воронеже это случилось — где-то в тех краях. Плохо помню, потому что много скитаний было в жизни. Работал эквилибр и каучук, а с партнером — двойную акробатику и перши. Человек держит шест, а я наверху, на этом шесте делаю разные стойки и складки.
Тогда-то я и придумал «Яблочко». До войны особенно в моде была чечетка, и я исполнял ее как раз под песню «Яблочко». Чтобы звук был лучше, я работал на фанере, а еще прибивал к туфлям легкие металлические пластинки. И вот, играло «Яблочко», я изображал чечетку, а в финале — бац — перескакивал с ног на руки и заканчивал танец уже на руках. Публика всегда была в восторге, где бы я его ни играл — на манеже ли, в Доме офицеров, перед сослуживцами в чистом поле или на сцене. Здорово меня эта чечетка выручала, до самого последнего времени.
В 1941 году, восемнадцати с лишним лет, меня забрали в Балтийский флот. Из Москвы нас привезли сюда, в Питер. На площади Труда в то время были морская база и Клуб моряков. Там нам выдали морскую форму, и меня прямиком из клуба направили в Восточный оборонительный район Кронштадта. Ситуация была очень серьезная: немцы стояли под Петергофом и вели обстрелы по Кронштадту. Всегда существовала опасность нападения, а сдать военно-морскую базу было ни в коем случае нельзя. Опасность особенно возрастала зимой, когда залив замерзал. В нашем районе нас посылали на лед группами уже с началом сумерек, часа в четыре, и оставались мы на заливе до самого рассвета. Надо было отойти от берега метров на двести-триста и там встречать противника. На таком холоде, на морозном ветру, на льду, где скрыться-то негде, мы проводили ночи. Были и стычки с немцами — десантники на нас нападали, немцы-то ох как хотели Кронштадт заграбастать. Люди погибали в боях, но больше от мороза и от бомбежек — Кронштадт очень сильно бомбили. Но город все равно делился своим запасом продовольствия с Ленинградом, баржами туда продукты посылали, а на себе экономили. От этой экономии у меня цинга образовалась. Если бы я все время на льду торчал, то, конечно, жив бы не остался. Но мне повезло, снова «Яблочко» спасло.
Так вышло, что политотдел взял меня на время с обороны в Дом флота. Служба все равно шла, и позже я вернулся на передовую, но все-таки это была небольшая передышка. Я стал участвовать в концертах — и на выезде, и в самом Доме флота. Показывал эквилибр, совместимый с каучуком, — это и складки, и каучук как таковой, и стойки на кирпичиках разные придумывал, но заканчивал всегда «Яблочком». Моряки его очень любили, не случайно этот танец считается матросским. Были случаи, которые я запомнил: например, когда командующий Балтийским флотом Трибуц встречал подводную лодку. Начальник Дома флота мне сказал: «Спляшешь им свое “Яблочко”». На пристани, когда командующий приветствовал подводную лодку и моряков, играли ансамбли, и я вместе с ними выступал. Но больше всего нам тогда запомнился даже не командующий, а жареный поросенок. Это было событие из ряда вон, самолетом или, может, на корабле его доставили, не знаю, но мы таких кушаний с начала войны не видели.
Когда случился прорыв блокады, меня перевели в десантники под Ленинград. В этом качестве я и дослужил до сентября 1945 года. Под конец войны командующий Ленинградским фронтом Говоров устроил небольшой парад в Токсово. Там была создана первая после войны здравница, санаторий для раненых солдат. На этом параде я познакомился с будущей женой. Она всю блокаду прожила в Ленинграде, а после прорыва вывозила в пригороды выживших детей. Так мы и встретились. Через год поженились, а еще через год родилась наша дочь Женя. Читать далее >>
Борис Вергасов, родился в 1934 году. Музыкант, аранжировщик, руководитель музыкального коллектива в «Цирке на сцене»
Помню, когда война началась, мама спохватилась: «У нас даже хлеба нет!» — и побежала в магазин. Вернулась быстро: «Все, — говорит, — закрыто». Наступила блокада. Отцу бронь дали как специалисту высокого класса. Помню, был исхудавший, работал все время. Умер в 1942-м. Нас осталось двое детей, я и сестра. Маме предложили эвакуацию, я помню этот разговор. «Сын,— сказала она, — я отказалась эвакуироваться. Дети гибнут, а я боюсь этой смерти с вами двоими. Лучше будем жить так». Мама работала на заводе «Буревестник», и мы с сестренкой всю блокаду провели одни в нашей комнате. Мама крепко нас закрывала и уходила до вечера, а иногда и дольше — их гоняли рыть окопы. Я жутко переживал за нее — до меня дошли слухи, что людей убивают. Лежа дома, я все время думал: «Как бы только мама вернулась, как бы она вернулась». Страшно было. Голод жуткий. Мысли только, где взять хотя бы корочку. Но еще страшнее, что вместе с голодом пришел холод. Отопления никакого не было, а морозы доходили до 35 градусов, все три года. На беду (а нам во спасение) в дом рядом попал снаряд. Стены сталинских домов раньше были из дерева, и мама стала протапливать этим деревом нашу комнату. Я, правда, успел-таки подхватить бронхит, а потом и бронхоэктатическую болезнь. Эта болезнь повлияла на всю мою жизнь, а может, и определила ее.
В 1944 году, после прорыва блокады, жить стало легче. Мама начала приносить кусочки дуранды, мы с сестрой наконец-то вышли из дома. В том же году нас, блокадных детишек, кто был совсем плох, положили в больницу на реабилитацию. Пять раз в день давали по ложке молока. Все ведь дистрофиками были третьей степени — огромный живот и тоненькие ножки. То, что вы видели в хронике Освенцима, — точно так. Моя фигура. Кости, плечи. В больнице держали месяц, там я окреп. Профессор Углов мною занимался. Я подслушал такой разговор: профессор говорил, что надо делать операцию. «А до какого возраста он доживет без нее?» — спросила мама. «Лет до сорока». — «Ну, пусть сам решит, когда ему семнадцать исполнится». Он мне сказал потом: «Ты будешь освобожден от физкультуры, но ты бегай, бегай потихоньку». Так я побежал, и в свои восемьдесят бегать продолжаю.
В День Победы я находился в детском садике на Невском, где сейчас метро «Площадь Восстания». Осталось в памяти, как шли со Староневского солдаты, перевязанные все, с автоматами. Я помню эти счастливые, улыбающиеся лица военных. Это здорово было.
К музыке меня всегда тянуло. Напротив нашего дома был госпиталь, и когда я начал гулять в 1944-м, то стал к ним ходить, слушать патефон. А у них там Утесов, конечно, Цфасман, Шульженко. Казалось, лучших певцов, чем Утесов и Шульженко, в мире вообще не существует. Кроме того, их песни были о войне. Я начал приставать к маме со слезами на глазах: купи аккордеон. Почему аккордеон? Я его не видел ни разу в жизни. Телевизоров не было, по радио только зарядку играли. А вот не знаю почему, хотел и все. И ведь добился своего, мне купили маленький немецкий аккордеон. Мама стала возить меня в Выборгский дом культуры, к педагогу Говорушко. Шесть месяцев я отучился, за шесть рублей в неделю. Потом мама сказала: «Больше денег у меня нет, дальше сам». Нотную грамоту я уже знал, так что начал сам разучивать военные песни — я от них и тогда балдел, и сейчас.
У нас во дворе был один мужчина, не знаю, кто он, помню одно: он в майке выходил, зарядку делал. До чего, думал я, сложен хорошо! Подошел он однажды к трубе — раз, отжался и в стойку. Оказалось, занимался гимнастикой и акробатикой. Красавец-человек! Красота физического тела — это прекрасно! Цирк, по-моему, для того и существует, чтобы показать ее. И я тоже захотел на акробатику, так что во втором классе я, освобожденный от физкультуры, пошел записываться в кружок. Принес справку о своей болезни — особо и не надеялся, что меня примут. Тренер посмотрел документы: «Очень хочешь? Ну, давай!» Так что я занимался в акробатике два года и параллельно играл на аккордеоне.
На второй год занятий акробатикой я неудачно встал на голову и что-то подвернул, шея-то хрупкая была. Педагог посмотрел на меня и, видно, понял, что не судьба мне стать атлетом. Он и говорит: «Боренька, сынок, жду тебя в цирке с аккордеоном». Читать далее >>
Юрий Богданов, родился в 1935 году. Акробат, эквилибрист на шаре.
Я отчетливо помню, как в июне 1941 года со всех улиц, примыкающих к Московскому вокзалу, стекались на эвакуацию дошколята с родителями. Нескончаемый поток ребятишек с ранцами, узлами, чемоданами… Видимо, и я оказался в этом потоке, потому что следующий кадр, который всплывает в памяти, — мы, дети, сидим рядком на лавке в какой-то деревне и уплетаем рисовую кашу. В эвакуации было хорошо, но пробыл я в ней недолго — уже в августе за мной приехала мама и забрала домой. По Ладожскому озеру тогда ходил пароходик, на котором люди подъезжали к Невской Дубровке, а дальше пересаживались на поезд. Этот маршрут немцы уже распознали и бомбили — нам приходилось выходить на берег и хорониться в лесу. Вторая часть путешествия тоже была не из легких: фашисты вели обстрелы всю ночь, и мы едва успели на последнем поезде добраться в Ленинград.
Начался сентябрь. Мама все время работала на военном заводе, я оставался дома один. 9 сентября случился мощнейший налет на Питер. Было до того страшно, что я выбежал на площадку у дома и орал благим матом, как сейчас помню. Потом к налетам и тревогам привыкли, они ведь шли регулярно. Меня отправили в детский сад. Помню, было очень холодно. Придешь в садик, печку обхватишь и так стоишь, греешься. Нам даже что-то поесть давали, поэтому хватало сил дождаться мамы, которая иногда приходила очень поздно вечером.
В 1942 году я пошел в первый класс 155-й школы на Греческом проспекте. Учились мы всю блокаду, даже не помню, чтобы с уроков уходили в бомбоубежище. Правда, я был хулиганистый и школу иногда мотал — убегал в кинотеатр на Невский проспект, где показывали хронику, и сидел там, пока школьное время не заканчивалось. Думал так: «Посижу, потом пойду домой пообедаю и спать лягу, чтобы мама не ругалась». Все время хотел есть, хотя кормили нас по тем временам хорошо. Школьное питание было, а мама получала по рабочей карточке 400 граммов хлеба. Песни не запоешь, но и не умирали. По себе чувствую, что блокада сохранила мне здоровье. Может быть, во время голодовки всякие болезненные клетки были выведены из организма, потому что я никогда не жаловался на хвори. Только переломы случались.
В школе я проучился до четвертого класса, а потом, сразу после войны, родилась сестренка, и мама решила отдать меня в ремесленное училище. Оно называлось СУ № 28 (Балтийская ул., 35), специальное училище. Почему? Кроме специальности, там были токари и слесари, нам дали еще неполное среднее образование, то есть семь классов мы там окончили и могли поступить в среднее учебное заведение, техникум.
Училище было закрытого типа, как интернат, и в нем училось четыреста человек пацанов. Трехразовое питание — ешь не хочу. И рыбьим жиром нас кормили, и капустой кислой — витаминизировали. В училище я осваивал профессию токаря, но настоящим моим увлечением стала гимнастика, а потом акробатика. Акробатов я увидел в спортивном лагере — я-то еще маленький был, только начал заниматься, а взрослые ребята как лихо прыгали! Меня это поразило. Все, думаю, пойду в акробаты. В начало >>
