Прощальная симфония

Рассказ написан специально для «Сноб».

Перевод с английского автора. Печатается с сокращениями

Когда при подлете к Санкт-Петербургу толстобокий «аэробус» угодил в десятую или одиннадцатую воздушную яму, Оскар Лунквист потерял всякий стыд и схватил за запястье соседку в кресле 21Б. Коротко стриженная женщина лет на двадцать, то есть вдвое, старше Оскара не шевельнула плененной рукой, но посмотрела на него поверх очков презрительным взглядом библиотекарши. Они только что завершили безнадежную беседу («Как по-русски concert?» – «Концерт». – «Как по-русски music?» – «Музыка». – «Как по-русски Barocco?» – «Барокко». – «Как по-русски millennium?» – Шестисложное нагромождение шипящих славянских согласных), и в ее глазах этот момент слабости, должно быть, окончательно низвел его до статуса младенца.

Лунквист уставился в иллюминатор, выдохнул, протер запотевшее от дыхания стекло ладонью, стер пот аэрофлотской салфеткой. Симфонический оркестр Сент-Пола, штат Миннесота, летел в Санкт-Петербург на заключительный вечер своего европейского турне – koncert muzyki barokko на Дворцовой площади, приуроченный ни много ни мало к наступлению нового тысячелетия. За исключением оркестра в самолете были одни русские. Авиапассажирами они оказались ужасными. Целыми группами они бесцельно таскались по салону, не обращая внимания на просьбы пристегнуть ремни и выторговывая многоходовые обмены мест; взрослые мужчины ныли, как дети на заднем сиденье микроавтобуса. Где-то над Финским заливом до Оскара дошло, что почти все пассажиры на борту, во-первых, страдали никотиновой ломкой, а во-вторых, уже начали отмечать Новый год.

Когда самолет коснулся посадочной полосы, некоторые вежливо поаплодировали, как будто пилот разыграл им багательку. Оскара это лишь глубже погрузило в уныние: аплодисменты как будто подчеркивали ненадежность авиации как таковой. Никто не аплодирует, когда поезд тормозит у вокзала. Оскар выглянул в иллюминатор. Увидел пару грузовиков-мутантов, сарай с радаром, полосатую «колбасу» на ветру. Аэропорт как аэропорт.

Не то чтобы Оскар был таким уж специалистом по аэропортам. Свидетельством тому был новенький, противно пахнущий паспорт, дефлорированный считанные дни назад финской визой в Хельсинки. (Дружелюбный пограничник, руководствуясь комбинацией фамилии Лунквист и блондинистых локонов лишь  на два оттенка темнее волос альбиноса, заговорил с ним не то по-фински, не то по-шведски. «О нет, я американец, – сказал Оскар. – Ну, может быть, корни шведские. Миннесота, слышали? Я чуть-чуть по-немецки говорю, если вам...» – и тут печать в форме кафедрального собора выразительно грохнула по паспортной странице, поставив точку в этом предложении.)

– Йо, – сказал Гейб Мессер, 22B, вторая скрипка, перегибаясь через спинку кресла впереди и хлопая Оскара по затылку. – Россия.

– Ага, – ответил Лунквист. Как по команде, оба повернулись и посмотрели направо, в направлении 21G, где бледный Яша Слуцкер, кларнет и единственный русский в оркестре, вытянулся по струнке и таращился на далекую горстку деревьев.

– Эй, Сучкер, – позвал Гейб, повернув к себе три головы, в том числе негодующе сверкнувшую лысину тур-менеджера Бурта Вайскопфа. – Добро пожаловать домой, а?

– Пошел на х.., – прошипел Слуцкер. C, E и F развернулись к нему, как на теннисном матче. – Я живу в Фалкон-Хайтс.

Багажная карусель была похожа на нечто среднее между заводским конвейером и скотобойней. Согласно договоренности с «Аэрофлотом», все сданные в багаж инструменты должны были храниться в особом отсеке и прибыть на отдельной тележке. По оркестру прошел коллективный стон, когда над горизонтом багажной ленты взошла, победоносно раздвинув раструбом виниловую бахрому, первая туба.

Музыканты вышли из здания и направились к автобусу – исхлестанная ветром толпа озирающихся людей, знакомых только друг с другом. Бурт Вайскопф в третий или четвертый раз за три или четыре минуты пересчитывал всех по головам.

– Смотри, – сказал Гейб, когда они выстроились в очередь перед дверьми рэдиссоновского автобуса. Лунквист вцепился в свой альт, исполненный решимости не сдавать его ни в какой багаж. – Копы.

– Милиционеры, – назидательным тоном поправил Яша. – Не тычь в них пальцем.

Оскар посмотрел. Одетые в серое милиционеры почти сливались с цементной стеной аэропорта. Они стояли тесной троицей, курили, прикрывая ладонями огоньки сигарет, и равнодушно глядели на залезающих в автобус американцев. Если их работа состояла в том, чтобы представлять государство, то они справлялись идеально: все трое выглядели одичавшими и голодными. Плохо сидящие кителя казались шкурами других милиционеров, более плотной комплекции. Маленькие пистолеты на ремнях внушали страх без уважения, воплощая не столько авторитет власти, сколько личную способность к нанесению увечий. Слово militia в изначальном смысле к этой троице вполне подходило: они, казалось, подчинялись только самим себе.

– Знаешь русский анекдот про ментов? – спросил Яша, злоупотребляя своим неожиданным статусом эксперта. Он придвинулся к Оскару поближе, заранее хихикая. – Принимают милиционера на работу, зарплата такая-то, распишитесь здесь. А он им: «Зарплата? Я думал, дают пушку, и крутись, как можешь».

Анекдот только подтвердил опасения Оскара. Он даже не потрудился изобразить  улыбку.

– Не туда пялитесь, – сказал Гейб. – Пидоры.

Он кивнул на девушку лет двадцати, стоявшую у передних дверей автобуса. Не переставая улыбаться заходящим музыкантам, она держала перед собой некий документ в планшетке, каждую страницу которого Вайскопф, сопя, подписывал. Прядь лимонадно-желтых волос, выбившись из-под вязаного берета, перечеркивала длинную бровь более темного оттенка. Ее твидовый жакет начинался на серьезной ноте, с квадратными плечами и широкими лацканами, и внезапно сходил на нет в районе бедер, где эстафету очень ненадолго перехватывала графитовая юбка. Все остальное состояло из ног – бесконечных ног в черных чулках, отливающих на коленях лиловым, как панцирь скарабея.

Оскар смотрел на нее так долго, что оказался в очереди последним. В автобусе незаполненным оставался лишь задний, шестиместный ряд; он, девушка и замыкающий Вайскопф расселись через место друг от друга. Оскар, правда, в силу не зависящих от него причин занимал полтора. Автобус затрясся, на секунду столкнув Оскара и его новую соседку еще ближе – тепловые ауры их щек чуть соприкоснулись, – и снялся с места.

– Привет, – сказала девушка по-английски. Ее «р» звучало как хруст лыжни, но тон был прямо из Малибу. В ответ Оскар запунцовел и квакнул.

– Простите, – поправился он. – Привет.

– Привет-привет. – Она засмеялась и, чудо, придвинулась поближе, сведя на нет оставшиеся между ними полместа. – Меня зовут Ольга. Для друзей Оля. Я работаю  на ТВ-6.

– Здорово. Ты репортер?

– Сегодня я транзистор, – ответила Оля, пряча сбежавшую прядь под берет. – То есть транслятор.

– Переводчик?

– Да. И, видишь, не очень хороший.

– Ничего подобного, у тебя прекрасно получается, – возразил Оскар чуть быстрее и громче, чем намеревался. Краем глаза он видел, как впереди вертит головой Гейб Мессер.

– Ох, спасибо, – сказала Оля. – Я так волновуюсь.

 

Скорость, с которой пейзаж, одинаково унылый для всех аэропортов мира, сменился городскими видами восемнадцатого века, застала Лунквиста врасплох: шоссе без особых фанфар взяло вдруг и превратилось в старинный бульвар. Длинные приплюснутые здания, пролетающие по обоим бортам, были как на подбор горчично-желтого цвета, хотя точный оттенок горчицы варьировался от дижонской до американской. Время от времени за ржавыми воротами или в глубинах подворотен мелькали оборотные стороны тех же зданий, почерневшие и осыпающиеся.

Автобус подпрыгнул на ухабе – в багажном отсеке, что-то упало и покатилось.

– Пожалуйста, скажите ему, – попросил Вайскопф Олю, указывая на водителя, – чтобы вел потише.

Оля гаркнула что-то, не вставая с места. Для Лунквиста вся русская речь звучала как слова cash transaction¹. Водитель пожал плечами и с чувством ударил по тормозам.

– А ты, – спросила Оля, не моргнув, – на что... во что играешь?

– В альт, – ответил Оскар. – Я играю в альт.

– Тебе не жалко, что Новый год... как это... наступает, когда ты на сцене?

– А я, не поверишь ли, успею сбежать, – сообщил Оскар. – Мы играем Прощальную симфонию Гайдна, знаешь такую? Там в конце музыканты уходят по одному. Сначала духовые, потом контрабасы, потом виолончели, потом я. В самом конце остаются только две скрипки.

– Хорошо, – кивнула Оля. – Может, пойдем вместе погуляем. Когда двенадцать, я хочу быть на реке. Река близко.

– Я тоже хочу быть на реке, – сказал Оскар.

 

Репетиция струнных в гостиничном конференц-зале пролетела в пересвеченном мареве. Оскар, должно быть, играл вполне прилично, так как не запомнил никаких слов в свой адрес. Затем он пошел прогуляться вокруг отеля, видел мост с четырьмя грифонами, заблудился, замерз, вернувшись, узнал, что пропустил торжественный ланч в честь гостей, и провел остаток дня в номере на неразобранной кровати рядом с дорожной сумкой Гейба, из которой высовывалась, как язык, длинная красная майка.

Когда около одиннадцати вечера автобус с сент-польской симфонией подъехал к Дворцовой площади, местный оркестр триумфально добивал «Увертюру 1812 года». Площадь, огромная и слегка выпуклая, вращалась грампластинкой вокруг центральной колонны с ангелом. Низ колонны проглотили полукруглые трибуны, на которых расположился оркестр; на экране за спинами музыкантов разбивалось на звезды и собиралось воедино, снова и снова, число 2000. Каждые несколько секунд экран выбеливало лучом прожектора. Оскар отследил его до небольшого вертолета, набекрень пришпиленного к лиловым небесам над дворцом.

Калорифер гудел и потрескивал над головой, грея исключительно макушку. Ледяной ветер без труда пробирался под фрак, на раз продувая термобелье, в которое были затянуты конечности Оскара под белой сорочкой и черными брюками. Жилет цвета слоновой кости еле сдерживал его свободолюбивый живот; плиссировка расширялась, как жабры, с каждым вдохом. Белый галстук-бабочка давил на кадык, и Оскар то и дело нервно сглатывал. Он так привык потеть в своем фраке на концертах, что холод ему пока что даже нравился.

Музыканты начали расходиться по местам. Едва заняв свою позицию в первом ряду альтов, Лунквист снова поднялся на ноги, поддавшись искушению  поискать Олю. Он нашел ее там, куда посмотрел первым делом, – рядом с фургоном ТВ-6.

Пара энергичных пассажей в престо заставила Лунквиста сконцентрироваться на музыке, но как только началось адажио, он снова уставился на Олю. Она поймала его взгляд! Тысячелетие намечалось хорошее. Где-то на следующих страницах таилась в засаде пометка si parte – его сигнал к уходу.

Яша Слуцкер оказался в первой группе, достигшей финиша. Он засунул кларнет под локоть, как мультяшный термометр, и ускользнул со сцены  на жеребячьих ногах. Еще двадцать три неспешных такта проплыли мимо – с ними иссякал 1999 год. Экран показывал 11:48 с пульсирующим двоеточием, периодически отвлекаясь на прямые эфиры с Красной площади и Таймс-сквер. Отвалили первая валторна и второй гобой. Бай-бай, контрабасы. А вот и виолончели побрели травоядным стадом.

Альты уходили предпоследними. Лунквист скомкал последний фа-диез, рывком встал со стула и зашагал прочь, чуть не опрокинув по дороге арфу. В темном зеркале площади он видел, как Оля двигается в том же направлении, пробираясь через толпу, чтобы встретить его у подножия лестницы.

Оскар прогромыхал по пружинящим алюминиевым ступенькам, без особого уважения к приглушенному финалу за спиной, и успел заметить, как Оля  утерла варежкой слезинку.

– Ого, – сказал Оскар. – Это тебя музыка так?..

– Нет-нет, – ответила Оля. – Это холод. Готов? Без пяти полночь.

– Давай сбежим отсюда, – прошептал Оскар Оле, обмирая от слов, срывающихся у него с губ. Это была самая взрослая и самая голливудская фраза в его жизни.

– Ко мне? – спросила она.

Оскара чуть не хватил инфаркт. Затем он догадался, что она, наверное, имела в виду «со мной». Он даже почувствовал некоторое облегчение – он не знал, что делать с таким счастьем, с такой вдруг бешено пошедшей картой.

Лунквист взял ее за руку. Его сердце вращалось во все стороны сразу, как мотогонщик в шаре смерти. Они пошли, ускорили шаг, сорвались на бег, кого-то растолкали и вырвались, выдыхая облака сверкающего пара, из толпы на простор площади. На шелковых лацканах Оскарова фрака мерцали снег и отраженный свет. Морозный ветер с реки лупил в лицо точными и как будто прицельными ударами, но между их сомкнутыми руками пульсировал такой жар, что Лунквисту захотелось расстегнуть ворот сорочки. Где-то позади площадь грохнула наконец аплодисментами – хоть они и удалялись от овации, овация предназначалась им.

Оля вела Оскара к набережной. Справа стоял мятно-зеленый дворец, на крыше которого толпились, словно робкие самоубийцы, десятки непропорционально больших статуй. Впереди площадь сужалась в величественный мост; на берегу напротив виднелись два необъяснимых румяных строения, смахивающих на подпиленные и разукрашенные маяки.

– Ростры, – сообщила Оля, мало что этим прояснив.

– А что они делают? – спросил Лунквист.

Она указала на загнутые клинообразные выступы, которыми ощетинились колонны: – Корабельные носки.

Носы, догадался Оскар. Может, столбы служили выставкой пиратских трофеев. Он хотел перейти мост, но вместо этого они повернули налево и пошли вдоль пустынной набережной. Невдалеке два льва с шарами под передними лапами стерегли лестницу, ведущую к воде. У причала стоял хлипкий парусник-ресторан, закованный в лед под легким углом. Внутри гремело радио или телевизор. Неторопливый, но пронзительный мужской голос декламировал что-то сквозь метель помех.

– Вот так, – сказала Оля. – Ельцин ушел.

– Что?

– Ничего. По-моему, уже Новый год. С Новым годом.

– С Новым годом.

На другом берегу во тьму грохнула пара петард. Они остановились на ступеньках, приглядываясь. Нижние ступени уходили под лед, создавая впечатление, что лестница продолжается до самого дна реки. Оскар сильнее стиснул Олину руку; она придвинулась так близко, что пар ее дыхания затуманил ему очки. Он поцеловал бы ее прямо там, на месте, но под хвостом у правого льва шумно обжималась другая пара, и Оскар застеснялся. Они пробежались обратно наверх.

Метров через тридцать за львами обнаружилась статуя Петра Первого с топором, собственноручно вытесывающего нос очередного корабля. Она смотрелась совсем новой, но колено Петра уже успели до блеска отполировать туристские зады. Серьезному метрополису не пристало столь остервенело себя украшать, подумалось Лунквисту. Он даже собрался что-то на эту тему сказать, но тут они набрели еще на одного Петра, верхом на лошади, попирающей копытом змею.

Набережная то и дело предлагала им короткие спуски, ведущие к укромным платформам и закуткам на уровне воды. Каждый раз при виде ступеней Оскар обещал себе, что утащит Олю вниз и поцелует, и каждый раз трусил и не решался. Она же продолжала идти в быстром, почти деловом темпе, украдкой бросая на него взгляды и улыбаясь своим мыслям. Они прошли мимо наполненного праздничным шумом французского консульства; изнутри в окно стукнула пробка, несомненно покинув бутылку очень хорошего шампанского.

– Хочу быть француженкой, – вздохнула Оля. – Нужно было учить французский, а не английский.

– Но мы бы тогда не смогли разговаривать, – резонно отметил Оскар.         

– Значит, мы бы делали что-то еще, – сказала Оля и, не замедляя шага, положила голову ему на плечо. Оскар решил, что на следующей лестнице обязательно ее поцелует.

В этот момент лестницы закончились. Перед ними из морозной мглы вырос железный мост, чем-то напоминающий нью-йоркские. Оля потянула Оскара налево, уводя его через набережную в город, прочь от волшебной реки.

– Куда мы идем? – спросил Оскар.

– Я живу в Коломне, – объяснила она. – Отсюда коротко.

– Ты живешь?..

– Ты sosulka, – сказала Оля, улыбаясь. – Тебе надо чай.

Открытие, что они идут к ней домой, было столь ошеломительным, столь чреватым последствиями, что Лунквисту понадобилась пара кварталов, чтобы полностью осознать этот факт. Холод, вернувшийся где-то в районе второго Петра, опять отступил. Он даже вспотел. Они пересекли скромный мост над черным каналом; вдали мелькнул букет золотых куполов – первый вид в этом городе, соответствующий представлениям Оскара о России.

– Смотри, – встрепенулась Оля, указывая на смутную глыбу памятника в сквере через дорогу. – Вон там. Ты должен знать, кто это.

Памятник изображал сидящего мужчину, если это был мужчина, с бородой или в жабо – с такого расстояния Оскар не мог разобрать.

– Римский-Корсаков, – объяснила она.

– Боже мой, – сказал Оскар, замедлив шаг и притворяясь, будто вглядывается. – Какая культура.

Сейчас или никогда. Оля тоже остановилась. И с неожиданным для себя жаром, под невидимым взглядом великого композитора, Оскар сорвал с себя очки и прижал свое лицо, все его промерзшие бугры, к ее лицу. Она ответила немедленно, целуя его губы, нос, щеки, веки; Оскар зашарил в поисках кармана, чтобы положить очки, не нашел и обнял ее как есть. Быстрые руки Ольги скользили по его заснеженным лацканам, по плиссировке жилета.

– Пошли, милый, – произнесла она чужим, заученным голосом. – Пойдем.

– Да, пойдем, – прошептал Оскар. – Пойдем. 

– Amerikancy? – спросил надтреснутый мужской баритон из аболютной тьмы, раскинувшейся между ними и Римским-Корсаковым. – Nu-nu.

Оскар и Оля разомкнули объятия. Он прищурился в сторону голоса и увидел черную кляксу на фоне другой черной кляксы. Надел очки. Клякса разделилась на три человеческие фигуры: милиция. Одичавшие петербургские менты.

Все в порядке, попытался успокоить себя Оскар. У них такая работа. Бояться нечего. И вообще, они с Олей всего лишь целовались. Он даже успел порадоваться этому «всего лишь»: поцелуй для Оскара еще никогда не был «всего лишь». Он был всем, что могло быть.

– Что вы делать? – спросил тот же голос, гораздо громче и на отвратительном английском. – Порно, да? Делать порно?

Хозяин голоса вышел на коврик зеленоватого света, проложенный по асфальту вывеской близлежащей аптеки. Милиционеру было лет тридцать пять. Его увесистые усы раскинулись параллельно козырьку его фуражки. Оскару пришло в голову, что это как раз он походил на полицейского из старого порнофильма. Но указывать на эту забавную деталь здесь и сейчас, наверное, все-таки не стоило.

Вслед за ним в освещенный квадрат один за другим вышли еще два милиционера. Один был немолод, с исклеванными оспой щеками. Второй оказался не старше Оскара, явный новичок, но на его лице уже обосновалось не знающее возраста хищное выражение.

 – Порно, да? – снова спросил усатый, сжав локоть Оскара в том же месте, где секунд двадцать назад еще трепетали Олины пальцы. Он, по всей видимости, отвечал в этой троице за общение с иностранцами или за общение как таковое. – Чика-чика?

– Скажи что-нибудь по-русски, – шепнул Оскар отступившей на шаг Оле.

– Ты с ума ушел? – прошипела Оля. – Если они примут в нас американцев, могут пустить. Дай им денег.

– Что значит дай им... У меня нет денег.

– Как нет? Совсем нет?

– На мне фрак! Там нет места для...

– Но мани? – встрял усатый милиционер. – Я слышу, нет денег?

– Нет-нет, – заверил его Оскар. – Это все недоразумение. Денег нет. И порно нет. Я американский гражданин.

– О'кей, – миролюбиво ответил милиционер, не отпуская, впрочем, Оскарова локтя. – Теперь писать бумагу.

Оля вздохнула и протараторила что-то по-русски. Cashtransaction cashtransaction. Усатый кивнул и помахал рукой. И тут она обернулась и зашагала прочь. Прочь от Оскара, под сень темного памятника, в таинственную Коломну.

– Оля, – тихо позвал Лунквист. – Оля?

– Я вернусь! – прокричала она, не оборачиваясь и не замедляя шага. – Не волнуйся!

– Теперь идти, – потянул Оскара за локоть усач.

 

До отделения было несколько кварталов. Как и все остальное в этом городе, оно располагалось в до нелепости красивом здании – старинной пожарной башне с каланчей. Четверка – порно-коп с Лунквистом, за ними милиционер помоложе, за ним милиционер постарше – промаршировала через подворотню в Г-образный внутренний двор, по лабиринту беспорядочно запаркованных милицейских джипов, и, наконец, сквозь клепаную дверь на истошно вскрикнувших петлях, которую милиционеры нашли в темноте на ощупь.

– После вас, – язвительно произнес усатый по-английски. В кино выучил, наверное.

Оскар почти ожидал увидеть средневековый застенок, а обнаружил залитый светом офис. Стены были обшиты волнистыми панелями под дерево; в центре стояли сдвинутые лицом к лицу два письменных стола, с внушительной кипой бумаг поперек границы. Вокруг бумаг красовался довольно уютный натюрморт: пепельница, колода карт, газета с наполовину заполненным и наполовину исчерканным каракулями кроссвордом, пара телефонов и электрический чайник. Оскар даже приметил вялые попытки украсить отделение к Новому году. Через всю комнату низко провисала незажженная гирлянда с лампочками в виде сосулек, в одном углу заткнутая за покосившийся портрет Ельцина, а в другом обвившаяся вокруг рамы плаката с Арнольдом Шварценеггером.

Младший милиционер перехватил Оскара за локоть и отвел его к клетке в дальнем углу комнаты. Для клетки она выглядела довольно безобидно, напоминая скорее большую кладовку. Между прутьями зияли столь щедрые зазоры, что Оскар – ну не Оскар, но человек габаритов, скажем, Яши – мог, казалось, запросто выйти наружу. На зеленой задней стене даже имелся календарь, за 1988 год, с котиками.

Впрочем, молодой милиционер не собирался бросать Лунквиста за решетку. Вместо этого он вытащил из ящика стола пару наручников, пропустил руки задержанного через прутья и приторочил его таким манером к клетке снаружи. Усач очистил дальний угол двойного стола от мусора, взгромоздился на него спиной к Лунквисту и закурил. Милиционер постарше тем временем уселся за стол с ближней стороны и принялся прилежно заполнять какой-то документ. Перед ним стоял еще один, настольный, календарь, на который он периодически, не переставая писать, посматривал. Этот устарел ровно час назад. «Декабрь 1999» изображал медсестру, возвращающую к жизни двух безголовых, но очень здоровых пациентов одновременно.

Ну и ничего страшного, подумал Оскар. Сейчас я просто попрошу их позвонить в отель, и...

 

Он не уловил момента, когда в контакт с мягкими складками его живота вошел кулак. Только ядовитую звезду боли, разошедшуюся от точки удара. Желчь заплясала на языке, мягкие разряды прошли по рукам и ногам, но все это было вторично по сравнению с бунтом, который поднял его потрясенный желудок.

– Опа! – воскликнул усатый милиционер, как официант в греческом ресторане, и развернулся, не слезая со стола. Молодой – это он меня ударил, бесстрастно подумал Оскар – тряс кулаком, описывая им мелкие круги.

– За что? – завопил Оскар. Кислород возвращался в легкие беспорядочными, неравными дозами. – Почему?

– Мууу, – повторил старший ласково, заканчивая заполнять документ и со смаком его подписывая. – Мууу. A nu-ka v'ebosh' emu esche razok, chtob ne vyakal.

Усатый, вконец зачарованный происходящим, слез со стола и подошел поближе – полюбоваться. Младший замахнулся опять, но коллега отпихнул его в сторону; в результате оба чуть не свалились на пол, а старший, глядя на это, мелко захихикал. Только теперь до Оскара дошло, что все трое были чудовищно, неописуемо пьяны.

– Uchis', blya, – сказал усатый младшему. Он поскреб нос, явно что-то прикидывая, и наконец придумал хороший ход: закинул правую ногу назад градусов на двадцать, будто готовясь завести мотоцикл, и ударил Оскара коленом в пах.

Хорошая новость состояла в том, что про боль в животе было забыто. Плохой новостью являлось все остальное. Несколько секунд спустя Оскар приоткрыл глаза, только чтобы увидеть, как старший милиционер встает со стула и приближается к нему с отеческой улыбкой.

– Ай-ай-ай, – покачал головой старший. Глаза его лучились сочувствием. Он положил правую руку на левое плечо Оскара и наклонился близко-близко, будто желая поделиться с ним секретом. – Ай-ай-ай.

Оскар учуял его дыхание – перегар с привкусом кариеса; в комбинации было что-то трюфельное. Из груди старика донесся сип и гул, приближаясь к поверхности, – бронхит, подумал Оскар. Затем милиционер резко запрокинул голову и плечи назад, целясь, и посадил прямо на грудь Оскару камею ярко-желтой слизи, в обрамлении крохотных слюнных пузырьков.

– Опа, – повторил усатый.

На сей раз Оскар начал брыкаться. Боль – одно дело, это – другое. Он должен был стряхнуть с себя этот омерзительный плевок во что бы то ни стало. Ему даже почти удалось обтереться о ближайший прут решетки, когда старший милиционер снова покачал головой – разочарованно, неодобрительно – и одним лаконичным боксерским джебом разбил Лунквисту рот.

Гладкую изнанку верхней губы Оскара рассек его же правый резец, залив язык вкусом моря и стали. Затем, потрясенный неизбежностью этого «затем» – мысленно охватив весь процесс от начала до конца с ясностью, больше похожей на приступ ясновидения, – Оскар ощутил, как зуб зашатался и отдал швартовы. В мозгу помутилось. Часть тела превратилась в инородный объект, сепаратистскую республику, и внезапная перемена статуса застала его врасплох. Оборзевший резец, твердый и легкий, с омерзительно желейной подкладкой, упал на отдернувшийся язык, звякнул о своих нижних кузенов (они его почувствовали, он их – нет) и лег на дно наподобие мятной лепешки. В течение секунды Оскар тешил себя бредовой иллюзией, что он сейчас рассосется. Зуб не рассосался, и теперь на повестке дня появилась новая задача – как от него избавиться.

Выплюнуть его в лицо агрессору представлялось заманчиво красивым жестом, но гарантировало геометрическую прогрессию насилия. Оскар осторожно спустил его на пол на ярко-красном шнуре. Отбившаяся капля нарисовала военный ранг на лацкане фрака. Хорошо, что я не на духовом инструменте играю, подумалось Оскару, вслед за чем ему явилась другая мысль.

– Руки, – попросил он. – Не трогайте мои руки.

– Хендз, – собезьянничал старик и внезапно добавил: – Хенде хох!

Два других милиционера заржали. Что за наваждение? Они что, говорят по-немецки? Может, это шанс – шанс вывести игру на более европейское поле?

– Ich... – начал Оскар.

– Их, – повторил за ним старший милиционер. – Их либздих! – Его товарищи загибались со смеху. Так, понятно, по-немецки они не говорят. Просто заучили где-то несколько фраз. И тем не менее. Это было... что-то. Это заслуживало повторной попытки.

– Ich, – снова сказал Оскар сквозь слезы и накапал на пол перед собой красный полумесяц. – Ich spiele Bratsche. Brechen Sie nicht meine Hände, bitte. Ich spiele Bratsche².

– Uh ty, – сказал усатый. – Bratcami zovyot.

Младший милиционер, который до сих пор со значением хрустел костяшками пальцев, внезапно заколебался на помеченной кровью границе Оскарова личного пространства. Он завис в метре от Лунквиста, подступая и отступая, подступая и отступая, охваченный таинственной нерешительностью.

Оскар понятия не имел, что происходит и происходит ли вообще. Он только знал, что что-то сказанное им чудом вышло на нужную частоту, заполнило нужный пробел в мельтешащем хаосе.

– Bratsche, – прорыдал он, хватаясь за волшебное слово. Отсутствие переднего зуба как-то даже улучшило его немецкое произношение звука «ш». – Ich spiele Bratsche.

– Izbili bratcy, – сочувственно покивал старший милиционер. – Mda... Izbili bratcy.

Младший изумленно хрюкнул.

– Yopta... zagovoril.

– Blya, a shepelyavit-to kak. Vo suka, a? – сказал усатый.

Далее последовало краткое и нервное совещание троицы. Старший шикнул на младшего и обменялся парой тихих, почти профессиональных на слух фраз с усатым. По прошествии еще одной оглушительной ферматы первый полез за ключом к наручникам, а второй одним раздраженным движением поднял и ткнул в лицо ревущему Лунквисту алый пластмассовый телефон со спутавшимся в дред курчавым шнуром.

 

В восемь тридцать утра первого января 2000 года нашей эры Бурт Вайскопф и Яша Слуцкер обнаружили неприметную дверь отделения в глубине подворотни на Садовой близ Вознесенского. Вайскопф недолго поговорил своим самым жизнерадостным тоном, а Яша попереводил. Затем в руке Вайскопфа возник приготовленный загодя тощий конверт, мягкой дельфиньей дугой перепрыгнул в руку старшего милиционера, и услуги Яши больше не требовались.

Снаружи разлился молочный, с голубоватой поволокой свет. Покрасневший воротник Оскаровой рубашки принял оттенок мускатного желе. Вайскопф осторожно приобнял пухлые трясущиеся плечи альтиста, подумал об иске за домогательства и снял руку.

Прямо на тротуаре их ждал микроавтобус. Водитель, старик с кроличьими глазами, докуривал куцую плоскую сигарету, горевшую с отчетливо слышным треском.

– Эй, Ос, – окликнул Яша.

Лунквист, не отвечая, вскарабкался в микроавтобус и сел боком на заднем сиденье, левой щекой прижавшись к велюру. От велюра пахло свежей табачной крошкой. Вайскопф и водитель заняли места впереди. Радио, только что игравшее синтезаторного Вивальди под диско-бит, испустило тревожные позывные и перешло на сводку новостей. Cashtransaction Ельцин cashtransaction Путин.

– А где Оля? – спросил Лунквист. Его глаза закрывались и открывались, как у накормленного котенка; сам не зная того, последние две минуты он, собственно, спал.

– Порядочек! – воскликнул Вайскопф с отчаянным задором, пристегиваясь. – В «Рэдиссон», пожалуйста.

Водитель высосал последнюю смоляную молекулу из своей сигареты и втер окурок в сизую пепельницу.

– Редисóн так Редисóн, – меланхолично согласился он, оглядываясь через плечо, поверх раздавленного Лунквиста на заднем сиденье. Он повернул ключ зажигания, отчего затрясся весь микроавтобус и на брелке заплясал черт, и принялся толчками встраиваться в похмельный поток вдоль Садовой к Невскому, крутя баранку левой рукой, пока правая переключала радио с новостей на очередную чудовищную мелодию.С

 

^[1] Денежная сделка (англ.)

^[2] «Я играю на альте. Пожалуйста, не ломайте мне руки. Я играю на альте» (нем.)