«Война с памятниками происходит там, где все уже готовы воевать с людьми»

Олег Аронсон, философ, теоретик искусства:

1) Кто и зачем воюет с памятниками?

Уничтожение Пальмиры и барельефа Мефистофеля, тяжбы вокруг Мавзолея, Дзержинского и Святого Владимира, «ленинопад» и памятник Солженицыну. Случаи разные, но их объединяет то, что все они политические. Война с памятниками происходит там, где все уже готовы воевать с людьми. Но сегодня политика обладает исключительным правом на войну, а людям предлагает субституты в виде памятников или спорта. Это не вопрос споров по поводу исторической памяти. Это эффект современной политической распри.

2) Почему сегодня это снова стало актуальным?

Это никогда не актуально. Актуализация происходит исключительно в политической сфере. Памятник — явление культа, но эту его архаическую составляющую культура пытается вытеснить и преобразовать ее в историческую или эстетическую ценность. Политика же через отношение к памятникам возрождает архаическое в человеке. Это один из важнейших мобилизационных механизмов, работающий на организацию и утверждение нового культа.

3) Кто должен решать, кому и где ставить памятники?

Культ предков, например, не требует для себя памятников. Памятник же — часть культа мертвых. А распорядителями этого культа всегда были жрецы. Люди никогда не решают, кому памятники ставить. Но порой, в виде революционной массы, они могут решить, каким памятникам не быть. Когда речь идет о Пальмире, памятнике Солженицыну и уж тем более об элементах городского декора или выставочных объектах, что-то подсказывает мне, что массы не были причастны к этим акциям.

Елена Петровская, философ, культуролог:

1) Кто и зачем воюет с памятниками?

Памятник — очень мощное символическое образование. Если оставить в стороне монументы, имеющие для нас преимущественно культурную ценность (таковы древние сооружения), памятник содержит в себе политическую семантику, имеющую отношение к государственному строю и его историческим вехам. Разрушить такой памятник — выразить свое отношение к прошлому, расстаться с идолом прежней разоблачаемой власти. Это символическая борьба, осуществляемая посредством очень ясного — насильственного — высказывания. Я бы даже сказала, что это стихийная форма современного искусства. Другое дело, когда уничтожаются тысячелетние памятники, воплощающие культурную память как таковую. По-видимому, делающие это хотят сказать, что они намереваются построить свое государство с чистого листа, что для них вообще не существует ни памяти, ни культуры. Я не думаю, что ими движет запрет на изображение, известный еще древним иудеям, мусульманам и др.

2) Почему сегодня это снова стало актуальным?

Как я уже сказала, есть разные причины, по которым уничтожают памятники. Это может быть желание освободиться от своего недавнего имперско-советского прошлого и осознание себя новой нацией или новым государством. Это могут быть реставрационные настроения, связанные с нарастанием консервативной волны в обществе и отсутствием четкого видения собственного прошлого. Так, если бы в России прошла десталинизация, никто бы сегодня не водружал монументов вождю. Желание поставить памятник и ведущиеся вокруг этого споры могут оказаться результатом попытки создать новый образ исторических корней — начало государственности должно затеряться в веках, у ее истоков должна стоять фигура мифологических масштабов (проект памятника Владимиру Великому). В таких решениях снова прочитывается имперскость, гигантомания, попытка легитимизировать настоящее — возродившуюся геополитику — через прошлое, которое само претерпевает изменения по ходу этого процесса.

3) Кто должен решать, кому и где ставить памятники?

Конечно, в идеале в этом вопросе должно учитываться общественное мнение. Но есть такая вещь, как план и облик города, и этим тоже нельзя пренебрегать. Посмотрите, сколько уродливых истуканов появилось в последнее время в Москве. И это даже не памятники, а какой-то туристический мусор. Даже непонятно, кто распорядился поставить их там, где они теперь стоят. Сегодня памятники действительно воспринимаются несколько иначе — как элемент городского дизайна. С ними никто не борется, а между тем было бы неплохо, если бы существовала профессиональная инстанция, например градостроительный совет, которая внимательно изучала бы эти инициативы. А то облик города становится все более и более провинциальным.

Андрей Зорин, филолог:

1) Кто и зачем воюет с памятниками? Почему сегодня это снова стало актуальным?

Памятники играют в жизни города двойственную роль. С одной стороны, это прежде всего декоративный элемент украшения городских пространств. Если он удачно расположен и принят городским сообществом, то около него назначают встречи, на его фоне снимаются, его упоминают, описывая как куда-нибудь добраться. В противном случае его не замечают, пробегают мимо, не поднимая головы, и памятник (если только он не чрезмерно громаден и уродлив) постепенно сливается с пейзажем. Я спрашивал большое количество людей, кому поставлен памятник у станции метро «Кропоткинская». Многие честно отвечали, что не знают, другие уверенно заявляли, что это памятник Кропоткину. Правильного ответа «Энгельс» почти никто не дает.

Вместе с тем у памятника есть и идеологические функции, которые резко активизируются, когда его устанавливают или сносят. Поставить, изуродовать или сломать памятник — это сильный идеологический жест, поэтому интерес к городской монументалистике сильно обостряется в периоды резкой смены идеологических парадигм. Такую смену переживают сегодня и Россия, и Украина, поэтому бои вокруг памятников понятны и предсказуемы. Ничего нового в этом нет, такого рода коллизии происходят уже много столетий. Памятники выходят из зоны невидимости и становятся заметны, вызывая восторги, агрессию и желание их защищать.

2) Кто должен решать, кому и где ставить памятники?

Такого рода процедуры известны и отработаны. В любом большом городе при муниципалитете, но независимо от него, действует экспертная комиссия, принимающая решения самостоятельно, но в диалоге с инициативными группами горожан и жителями соответствующих районов. Если памятник предполагается строить на средства энтузиастов, решение экспертной комиссии является окончательным, если же для этого нужны средства из городского бюджета, то требуется соответствующее голосование муниципального собрания. В некоторых случаях, впрочем, у экспертной комиссии есть собственный бюджет, в рамках которого она может действовать. В любом случае, место муниципальной власти в процессе принятия решений довольно ограничено, а государственная власть вообще не может играть здесь никакой роли. Мне кажется, это вполне нормальная практика.

Павел Полян, историк:

1) Кто и зачем воюет с памятниками?

Воинственные фундаменталисты, мракобесные вандалы. Все они убежденные культуроненавистники, то есть пропагандисты, ни черта не смыслящие в культуре, но при слове «культура» хватающиеся за пистолет, кувалду или секиру, у кого что в наличии и в ходу. Не вижу большой разницы между талибами, игиловцами, «петербургскими казаками» и божевольцами: все, что мы знаем про ИГИЛ, не намекает, а прямо говорит о потенциале и других групп, будь у них власть. А воля у них и так есть. Любо, братцы, любо! Аллах акбар!

Это что касается разрушения памятников культуры. Что до созидания и установки новых, то это уже все больше не частные и не корпоративные интересы, это государственная политика.

Я лично за то, чтобы всю Лубянку, весь комплекс ее зданий, а не только Военную коллегию на Никольской, передать под музей и исследовательский центр репрессий. Это исторически оправдано и было бы сомасштабно этому феномену советской истории. А в таком случае и Дзержинский на площади в виде органической ее части был бы уместен.

Нынешнее Министерство культуры в тандеме с Военно-историческим обществом — это сегодняшний Главпур. Культура их не интересует, история не волнует, но они чувствуют себя смотрящими за идеологией, во имя каковой разводят на подоконниках и в переплетах растения-мифы и окормляют их пыльцой население через СМИ.

2) Почему сегодня это снова стало актуальным?

Потому что налицо глобальный кризис гуманизма и толерантности. И причина этого не в пассионарности халифов, атаманов или министров. К сожалению, она гораздо глубже. Кризис наступил благодаря безоговорочной победе постмодернизма. В результате все выстраданные за тысячелетия гуманистические ценности хотя и не исчезли, но деградировали, ушли на задворки сознания или вглубь себя, став лишь одной из многих якобы «равноправных» отныне линий поведения. В свое время гуманизм отчасти даже подпитывался религией (у христианства тут больше всего заслуг), а теперь даже буддисты, например в Бирме, не гнушаются преследовать мусульманское меньшинство. Оказалось, что демократия нужна не всем, но прежде всего меньшинствам. Да и то, до тех пор, пока они меньшинства: став большинством, эти люди обязательно покажут вчерашнему большинству где раки зимуют и как правильно носить паранджу или папаху. В результате отмирают и диалог культур, и культура диалога, а им на смену приходит какофония монологов и бескультурья, блистательно «культивируемая» нынешним телевидением. Лихачеву, Лотману, Померанцу или Аверинцеву в нынешних ток-шоу не дали бы и рта раскрыть.

3) Кто должен решать, кому и где ставить памятники?

Это как раз понятно. Инициирующая роль должна быть у общественности, определяющая — у общественности на паях с государством, а исполнительная — у государства. Нужно переналадить сам этот многоэтапный механизм, сделав его от начала до конца прозрачным. Каждая заявка должна содержать обоснование и бизнес-план, должна размещаться и регистрироваться на специальной странице муниципального портала (за что муниципалитет вправе брать пошлину). Граждане на этом этапе должны получить возможность свободно высказываться (под своими именами). Дальше — согласования: отклики экспертов и департаментов, отвечающих за культуру и за строительство, после чего инициатива выносится на обсуждение в Общественную комиссию по мемориализации при муниципалитетах. Ход заседания транслируется по сетевизору и вывешивается на сайте, как и принятое на нем решение.

С этой точки зрения с инициацией монструозного памятника Владимиру внешне все окей, ведь Военно-историческое общество при председателе Мединском — это общественная организация. А государство — Министерство культуры при министре Мединском — рассмотрело предложение и одобрило. Все! Обсуждать тут нечего и незачем, разве что место всем миром подобрать, а то много вякающих развелось: и на Воробьевых горах не ставь, и на Лубянке! Но подключилась Мосгордума и нашла место: Боровицкий холм. А не провалится памятник в метро?

Если и дальше так пойдет, то скоро будем искать внутри Бульварного кольца места и для матроса Кошки, Павлика Морозова, Николая Ежова, Ильи Муромца, Бабы-Яги и Кобы Сталина. Вот во Ржеве, в ставке-избушке, где генералиссимус однажды переночевал, кажется, открыли уже не только памятную доску, но и установили бюст вождя. Любо! Аллах акбар!

Евгений Добренко, филолог:

1) Кто и зачем воюет с памятниками?

Борьба с памятниками — признак социальной неустойчивости. Она всегда присуща обществам, находящимся в травматическом процессе исторической трансформации и обретения новой идентичности. Поэтому с памятниками воюют все, ведь в таких обществах, в такие времена, памятник — больше, чем просто памятник. Он — концентрированное выражение определенного исторического и политического направления, которое в это время и в этом месте является предметом глубокого социального разлома. Памятник Солженицыну — куда больше, чем памятник просто писателю. Не говоря уже о памятниках Ленину или Сталину. Как бы то ни было, борьба с памятниками — только симптом значительно более глубоких процессов.

2) Почему сегодня это снова стало актуальным?

Борьба с памятниками — часть куда более широкого процесса формирования новых коллективных (классовых, национальных, религиозных) идентичностей. Процесс этот в сегодняшнем мире практически неостановим и неконтролируем — от «арабской весны» и разрушения Пальмиры ИГИЛом до в чем-то схожих инцидентов на постсоветском пространстве. С памятниками воюют, поскольку это часть «войн памяти», которые лежат в основе формирования новых исторических нарративов. Они, в свою очередь, фундируют и легитимируют новые идентичности, которые стремятся себя институционализировать и утвердить свою власть, переформатировав общества под себя. Памятник — объект особого интереса, поскольку он облает огромным символическим потенциалом. Разрушение памятников — феномен не новый. Так же уничтожались памятники язычества монотеистами, затем христиане уничтожали мусульманские памятники, а мусульмане — христианские. В России уже в ХХ веке уничтожали церкви и памятники старому режиму после революции. Вспомните начало фильма Эйзенштейна «Октябрь», где памятник царю вначале рассыпается, а потом «собирается». Это все тот же процесс изобретения и утверждения идентичности через разрушение прежних идентичностей и памятников как их материальной репрезентации.

3) Кто должен решать, кому и где ставить памятники?

Конечно, это должно решаться местными советами. Но проблема в том, что местные советы, например, в Европе — это прежде всего институты гражданского общества, социальной самоорганизации, тогда как в России они — институты государственной власти. Структура этой власти со времен гоголевского «Ревизора» изменилась мало. Поэтому процесс принятия подобных решений совершенно оторван от гражданского общества, которое само по себе чрезвычайно слабо (даже на уровне столичных градозащитных организаций в Москве и Питере, не говоря уже о провинции), и политизирован. Ясно, к примеру, почему вдруг появилась идея установки в центре Москвы памятника Владимиру-крестителю. До этого не додумались даже екатерининские историографы, которые переписали русскую историю таким образом, что прямая наследница Золотой Орды превратилась в наследницу Киевской Руси. Сегодня эти имперские фантомные боли вновь овладели обществом на всех его уровнях и памятником этим спазмам будет Владимир-креститель на Боровицкой площади.

Сергей Кавтарадзе, искусствовед:

1) Кто и зачем воюет с памятниками?

Я полагаю, что в нашей стране в ответе на этот вопрос есть, по крайней мере, три уровня.

Самый нижний — разговор о непосредственных исполнителях, тех, кто пытается собственноручно уничтожить неугодные им объекты культурного наследия или мешает экспонировать новые произведения. Безусловно, помимо идеологических, такие люди преследуют и личные цели: используют подобные акции как часть стратегии жизненного успеха. Иначе говоря, здесь та же мотивация, что и, увы, у оставшегося в памяти потомков Герострата.

Самый верхний уровень — это, напротив, тема о людях у власти, почему-то не спешащих применить закон и, тем самым, поощряющих вандалов к продолжению преступных действий. Думаю, это осознанная позиция, направленная на то, чтобы в условиях кризиса нарушить у наиболее внушаемой части населения представления о допустимом и должном, пошатнуть веру в незыблемость общепринятых моральных и этических норм и тем самым сделать еще более эффективной государственную пропагандистскую машину.

2) Почему сегодня это снова стало актуальным?

Однако помимо непосредственных исполнителей и представителей власти есть и третья действующая сила. Власть полагает, что использует ее в собственных интересах, однако у самой этой силы другое мнение: себя эти люди видят следующими правителями страны. Речь идет о строителях очередной утопии — проекта «правильного устройства» государства, столь же императивного, как предыдущий большевистский, однако ориентирующегося, скорее, не на светлое будущее, а на сакральное прошлое. Собственно, разработанной идеологии у них пока нет, но есть уверенность, что царь Петр I повел Россию совсем не туда, куда следовало, то есть в сторону «чуждой» европейской цивилизации, и что нужно вернуться в XVII век, чтобы исправить это историческое недоразумение. Точных описаний того, что должно получиться в итоге, нет, но есть мечты, возвышенные и туманные. Много главок с крестами в лучезарной дымке, целомудренно отводящие взгляд девушки в длинных юбках, парни, которым только такие девушки нравятся, духовность и душевность, что бы под этим ни понималось, умиление православием (точнее, его внешними стилевыми чертами — особым языком, одеждами, ритуальным благочестивым поведением).

Несмотря на то что сам проект еще не оформлен, расчистка площадей под его осуществление уже идет. Это неизбежное свойство любой жизнестроительной утопии — территория, на которой будет построено светлое будущее, должна быть надежно изолирована от внешних воздействий, а внутри избавлена от всего идейно и стилистически чуждого. В этом современные «православные» утописты похожи на ИГИЛ, только там, на Востоке, пока больше склонны уничтожать «неправильных» людей и попутно — «неправильные» языческие храмы. У нас же, по крайней мере на данной стадии, пока в основном идет атака на произведения искусства, на «вредные» пьесы, скульптуры и украшения фасадов. Нетрудно предсказать, что будет, если эта тенденция победит. Как это бывает в подобных системах, вскоре выяснится, что все очевидные враги и явно неправильные произведения искусства уже уничтожены, а всеобщего счастья как не было, так и нет. Тогда придется уже среди своих искать «хорошо замаскировавшихся» врагов, либо разоблачать артефакты, до того представлявшиеся приемлемыми. Например, может оказаться, что многие храмы в Санкт-Петербурге, в том числе Казанский и Исаакиевский соборы, пропитаны духом ненавистного католицизма и нуждаются в срочной перестройке на православный лад.

Почему борьба с памятниками активизировалась именно сегодня? Скорее всего, виноват Запад. Он придумал массу современных технологий, позволивших огромному числу людей по всему миру, до того занятых лишь выживанием и потому не привыкших к мыслительным операциям, отвлечься от непосильных трудов и заявить о своих правах на место и слово в мировой политике. А поскольку реальность для их нетренированного сознания оказалась слишком сложна, они потребовали упрощения картины мира до понятного уровня. Любая же утопия именно этим и занимается — упрощает сложность реального Универсума до легко постижимых «правильных» схем. В этом, похоже, причина того, что и утописты ИГИЛ, и отечественные борцы за идеалы времен Алексея Михайловича получили достаточно массовую поддержку жаждущих справедливой и праведной жизни «простецов».

3) Кто должен решать, кому и где ставить памятники?

Решать, кому и где ставить памятники всегда будет власть или те люди, кому власть делегирует свои полномочия. Иное дело, что власти бывают разные. В монархии это будет решать монарх или назначенные им люди. При диктатуре — диктатор. Если же в стране истинное народовластие, то и решать будет народ — на референдуме или через выборных представителей.

Правда, интеллигенция всегда, при любых режимах, должна бороться за то, чтобы при установке монументальных произведений соблюдались определенные правила. Например, желательно, чтобы вновь водружаемые памятники не уродовали и тем более не разрушали памятники старины, в том числе исторически сложившиеся композиции городских ансамблей. Во-вторых, совершенно обязательно, чтобы у любого нового памятника в числе авторов был не только скульптор, но и архитектор, ответственный за гармоничную связь объекта с окружающей культурной средой. В-третьих, стоит постоянно напоминать, что у слова «памятник» есть множество значений, что один и тот же монумент может выступать, например, в качестве актуального символа той или иной политики, далеко не для всех приемлемой (и тогда он сам или проект его установки рискуют пасть жертвой политической борьбы); но может и быть признан объектом культурного наследия, нуждающимся в защите и в бережном к себе отношении. Тонкий анализ таких различий — это и есть обязанность экспертов и культурного сообщества в целом.

Наталья Конрадова, культуролог:

1) Кто и зачем воюет с памятниками?

Мне не кажется, что памятники — это такой субъект, с которым можно воевать. Скорее, это символ, очень сильный и эффектный, особенно в некоторых культурах. Памятник вызывает сильные чувства — единения, гордости, ненависти — в зависимости от контекста.

2) Почему сегодня это снова стало актуальным?

Поскольку в России и на территории бывшего СССР принято ставить фигуративные памятники, с изображением людей или целых сюжетов, они несут в себе довольно строгий смысл, печать конкретного исторического периода, и поэтому довольно быстро устаревают и начинают раздражать или теряют актуальность. Много лет никто не замечал памятники Ленину; их и сейчас очень много. Для Украины эти повсеместные ленины однажды стали актуальными — их заметили и снесли. История же с установкой памятников Сталину в России длится уже очень много лет, это не первая волна (и явно будут волны посильнее, но пока вряд ли в крупных городах). Что касается мефистофелей, то это не памятники, а скульптуры. И с ними, как мне кажется, не происходит ничего специального — просто стало возможно уничтожить произведение искусства под очередным сакральным предлогом.

3) Кто должен решать, кому и где ставить памятники?

Памятники появились как фиксация общественного договора. Людям важно помнить какое-то событие. Точнее, не само событие, а его оценку, потому что именно оценка — главное содержание любого памятника, будь то палетка Нармера или Неизвестный солдат. Поэтому, наверное, о факте установки памятника, о его содержании и внешнем виде в идеальной ситуации должны договариваться горожане. Но это в целом пустой разговор, потому что такое отношение к памятнику предполагает, что существуют горизонтальные связи, что возможен консенсус, что есть, кому договариваться и, главное, нет латентной гражданской войны — той поляризации, которая есть у нас сейчас.

Памятники часто создаются и используются для пропаганды и укрепления вертикальных, а не горизонтальных связей. Что-то типа иконописи в Средневековье: иллюстрация, напоминание, сакрализация события или человека. Но это вряд ли можно назвать образцом. Все-таки хочется, чтобы люди договаривались. Тогда и памятников будет меньше.

Илья Калинин, филолог, историк культуры, критик:

1) Кто и зачем воюет с памятниками?

С памятниками воюют те, кто испытывают мучительную нехватку своего символического присутствия в настоящем. Материальность памятника является местом, в котором запечатлена определенная культурная, историческая или политическая традиция. И эта материальность, противостоящая движению времени, оказывается наиболее беззащитна перед лицом истории. Уничтожить памятник значительно проще, чем стереть отложившуюся в нем память. «Война с памятниками» есть война с теми, кто отождествляет себя с эпохой или традицией, породившей эти памятники. Поэтому это всегда не просто символический жест, адресованный прошлому, материализованному в памятнике, но и знак реального социального напряжения, гражданского противостояния или смены официального политического курса.

2) Почему сегодня это снова стало актуальным?

Думаю, это связано с тем, что вести о конце истории оказались ложными. В том числе и по отношению к Европе, особенно ее восточным окраинам. В одних местах памятники становятся жертвами религиозно-фундаменталистской одержимости, враждебной к чужой культуре, да и к культуре как таковой. В других их разрушение предъявляется как доказательство освобождения от чужеродного имперского владычества. В третьих памятники становятся местами, концентрирующими на себе стремление элиты не допустить изменения существующего порядка. В последнем случае сама попытка проблематизации чего-либо (того или иного монумента, того или иного произведения, той или иной эпохи) объявляется варварством, национальным предательством, проявлением радикализма, терроризмом и подрывом конституционного строя.

3) Кто должен решать, кому и где ставить памятники?

Если предполагается, что памятники отражают определенное состояние коллективной памяти, то субъектом таких решений и должно быть общество — множество профессиональных и гражданских сообществ, а также институализированные правила и формы обсуждения и принятия такого рода решений. Тот же самый ответ я бы дал и на вопрос, какие памятники должны быть демонтированы и перенесены в иной — музейный, познавательный или эстетический — контекст. Тогда наше обсуждение могло бы быть связано уже не с тем, где и почему памятники становятся жертвами людей, а где и почему должны быть памятники жертвам — войн, репрессий, преступлений государства против людей.

Кевин М. Ф. Платт, историк культуры:

1) Кто и зачем воюет с памятниками?

Нынешняя борьба с памятниками и баталии по поводу памятников — признак мира, в котором движущей силой являются радикально несходные концепции прошлого, а следовательно, и настоящего, и будущего. Люди выступают против монументов, оскверняют монументы, которые символизируют ненавистное прошлое или то прошлое, которое ценят их оппоненты (Ленин на Украине, Бронзовый солдат в Эстонии). Люди хотят возвеличивать и сохранять как святыню то прошлое, которое, в связи с тем, что не признано повсеместно, обозначает их собственное стремление к признанию (Сталин, Дзержинский). Наконец, есть и чистый исторический нигилизм и спекуляция: уничтожение памятников с тем, чтобы продать их или с корнем извести конкурирующую космологию («Исламское Государство» в Пальмире).

2) Почему сегодня это снова стало актуально?

Развитой мир вступил в эпоху истощения или выхолащивания идеологий, ориентированных на будущее. Будущее предстает источником угроз (финансового кризиса, экологической или демографической катастрофы, потери экономической или военной гегемонии). Идеологические программы коллективных действий, нацеленных на построение лучших обществ в будущем, не занимают общественную фантазию. В таких условиях прошлое и связанные с ним идеологии, например национализм, обретают огромную силу. Прошлое становится единственным, что определяет политическую идентичность, говорит нам, кто мы. Но чье это прошлое? Мы наблюдаем, как множатся конфликты, в которых выясняют, чье прошлое значимее, чье прошлое важнее, на чье прошлое нападают, чье прошлое нужно признать и защитить.

3) Кто должен решать, кому и где ставить памятники?

В современных обществах разные места важны по-разному. Решение об установке памятника зависит от того общества, для которого выбранное место важно. Памятник на большой столичной площади важен для каждого члена общества. В небольшом городе или на небольшой площади памятник может касаться только жизни небольшого сообщества. Частный монумент на территории штаб-квартиры корпорации может иметь отношение только к ценностям этой корпорации. Но есть общественные символы и исторические фигуры, которые касаются всего общества и будут нести огромное символическое значение, где бы ни были установлены памятники им. Например, таков Сталин. Однако в каждом случае основой, на которой принимаются решения об установке памятников, должны быть демократические процессы — дебаты, обмен мнениями, направленный на достижение консенсуса в обществе. Какая-то фигура может быть высоко ценима простым большинством, но памятник следует устанавливать только тогда, когда эта фигура будет признана всем обществом.

Николай Копосов, историк, философ:

1) Кто и зачем воюет с памятниками?

В разных случаях это бывает по-разному. Бывают случаи чистого вандализма — например, где-то на исходе советского периода неизвестные поломали статуи в Летнем саду в тогда еще Ленинграде. Возможно, у них были какие-то мотивы, которые они считали идейными, но элемент вандализма, разрушения культуры, резко преобладал. Впрочем, эти статуи — не совсем памятники, конечно. Они — памятники в очень общем смысле, памятники культуры. Осквернение или разрушение таких памятников мне кажется абсолютно неприемлемым. Не только потому, что они являются художественными ценностями, но и потому, что они не несут в себе агрессии, которая нередко чувствуется в памятниках, поставленных в целях распространения той или иной идеологии. В узком смысле слова мы называем памятниками именно объекты, не обязательно являющиеся культурными ценностями, но зато предназначенные для формирования «идеологически выдержанной» коллективной памяти. Разрушение такого памятника обычно является идейно-осмысленным актом, независимо от того, симпатичны нам с вами эти идеи или нет. И далеко не всегда оно является актом вандализма.

Но здесь тоже есть некоторая иерархия. Бывают «политические» памятники, которые одновременно являются художественными ценностями, и даже вполне варварские режимы порой не спешат их разрушать. Возьмите историю с тремя памятниками русским царям в Ленинграде советского времени. Медный Всадник даже при Советах считался символом — правда, не Петербурга, а Ленинграда. Даже несмотря на то, что город переименовали, Петр остался одним из героев советской памяти. Памятник Николаю I сохранили, поскольку соображения, связанные с его художественными достоинствами, перевесили соображения, связанные с негативным отношением к «николаевскому режиму». Напротив, замечательный памятник Александру III сочли недостаточно художественным, чтобы оставить его на площади, и он был перенесен во дворик Русского музея (но к счастью не разрушен). Но даже и это случилось не сразу, а только в 1930-е годы. Так что при всем своем варварстве — например, в разрушении церквей, некоторые из которых все-таки были не только «культовыми сооружениями», но и выдающимися памятниками архитектуры — большевики имели какие-то сдерживающие центры по части вандализма.

Но бывают и такие памятники, уничтожение которых никак не наносит вреда культуре, скорее наоборот. Большинство советских памятников — что Ленину, что воинам-освободителям — были настолько уродливы и портили городской ландшафт, что вполне заслуживали перемещения — например, в музей памятников эпохи тоталитаризма, как это было сделано в Венгрии — не только по идейным, но и по эстетическим соображениям. Читать дальше >>

Фотоподборку по теме смотрите здесь.