«Рюмка водки и свежий воздух». Антон Тотибадзе о любимых художниках, семье и автопортрете в натюрморте

Вы помните свое первое впечатление от живописи? Можно сразу два — детское и какое-то уже более зрелое, сознательное.

Начну с детского. Я родился среди живописи и помню период, когда у папы не было мастерской и он работал в квартире, где мы жили. Помню картину, которая мне дико нравилась: натюрморт с сыром и на столе, живая мышь, глазки блестят. Еще помню эпизод, когда я бросил дротик для дартса в его картину и попал прямо в яблоко, причем это была уже проданная картина. Представляю какой у папы был стресс, — но он все быстро зареставрировал. Меня даже не ругали, но впредь острые предметы держали подальше. Еще у нас в детстве была большая книга Босха — было интересно и страшно разглядывать весь этот ад. Мы иногда ее доставали и смотрели, как что-то запретное, в тишине. Это было сильное впечатление. 

Уже в сознательном возрасте с мировой живописью меня познакомила моя учительница по дизайну Елена Александровна Трофимова, светлая ей память. Я был в приятном, мощном шоке, когда она показывала таких художников, как Моранди, Мондриан, Брейгель, Гольбейн, Сурбаран, Шарден, Лисицкий, Кандинский, Ротко, Бёрдслей, Эшер, Магритт. И много других, конечно. Помню тот период перед поступлением в академию дизайна, когда она нас готовила и много всего рассказывала-показывала. Мне было 15–18 лет. Я как губка впитывал невероятное количество такой крутизны, которая остается на всю жизнь. Считаю, дико повезло. 

Кого вы можете выделить как важных для себя художников? Я уверен, что для вас много значит Хокни, «застольная» специфика располагает к Пиросмани, довольно часто при разговорах о вас вспоминают Магритта. Это верно?

Если брать более поздние открытия, мне кажется, почти в одно время я узнал про Дэвида Хокни, Люсьена Фрейда и Герхарда Рихтера. Я был под диким впечатлением. На выставке Фрейда я был в Центре Помпиду в 2010-м, когда художник был еще жив. Рихтера впервые мы увидели в «Гараже» еще на Новослободской. Хокни вживую до сих пор не видел, по-моему.  Все – очень мощные мастера, невероятно плодотворные. О каждом можно долго говорить. 

У Рихтера, например, я увидел его абстракции, но потом, как изучил поглубже, влюбился в его гиперреалистичные ранние пейзажи и натюрморты. У Фрейда мне, кстати, тоже больше всего нравятся натюрморты, растения, — их не так много, как «обнаженки», и от этого они еще ценнее. Хокни для меня частично как реинкарнация Ван Гога — неспроста была недавно большая их совместная выставка в Амстердаме. 

На ранних этапах моего творчества, пока еще устаканивался стиль (хотя он, я считаю, до сих пор эволюционирует), я что-то брал у разных авторов и старался не в лоб, а как-то по-своему передать им привет. Например, где-то у меня был фон от Ротко или Рихтера, где-то жесткие тени, как у Де Кирико, где-то предметная левитация, как у Магритта или Дали, где-то композиция а-ля Моранди. Холст нестандартной формы я впервые увидел у Эллсворта Келли. А иногда беру названия, как если бы фильм продолжился, но уже с другим режиссером («Империя света» Магритта или «Свадьба в Кахетии» Пиросмани).

Вам что больше всего нравится у Пиросмани?

Черный фон. От этого все предметы как-то особенно находятся во внимании, по-дизайнерски. Честно говоря, не помню, когда я впервые его увидел, но это было довольно рано. Одно время я его работы очень подробно разглядывал, да и сейчас раз в несколько лет прихожу в музей — любуюсь, какие-то детали замечаю новые. Часто бывает: пишешь что-то, думаешь, что открыл предмет заново, а потом неожиданно замечаешь где-нибудь в углу на картине Пиросмани: «О, привет! Тоже голубь». Думаешь: «У меня, конечно, круче получилось, но Николо тоже заметил эту красоту».

Как вы подходите к работе над картиной? Сразу ли понятно, что должно получиться, или до конца не знаешь, куда работа повернет?

Бывает по-разному. В начале, когда я учился, часто ставил себе натюрморты, чтобы писать с натуры. Со временем в этом отпала надобность. Иногда что-то придумаешь, пытаешься сначала представить это в голове, потом, если вещь непростая, можно поискать в интернете или у себя разные фотографии, наметить в блокноте эскиз углем или ручкой. Этюды я никогда не делаю. А эскизы чаще, если это заказ и надо показать заказчику, как это приблизительно может выглядеть на формате. Но я всегда предупреждаю, что это примерный эскиз и пропорции и предметы могут поменяться. 

Я обычно начинаю с фона или пейзажа, потом белым мелом или (если фон светлый) углем намечаю предметы. А дальше сразу краски, кисти. На самом деле, я и сам никогда не знаю, как будет выглядеть картина, пока ее не закончу. Это невозможно представить заранее. В этом и интерес. И, даже когда закончил, все становится ясно (особенно по цвету), только когда покрыл в конце лаком. Почти всегда получается лучше, чем ты представлял. Даже в тех случаях, когда произошло непредвиденное «сопротивление материала», типа брак. 

Закипела ли эпоксидная смола или холст упал и появилась дыра в центре, пошел ли лак трещинами или скомкалась краска. Тут получается, что природа или химия волею случая сама обогатила вещь, появилась история. Это вам не на айпаде стиком чиркать. Это вмешательство хаоса — настоящее искусство. 

У вас есть какая-то система кодов, где каждый изображенный предмет что-то автоматически означает, или это чисто интуитивная история?

Специальной системы кодов нет, просто иногда в процессе работы я сам придумываю, что бы этот предмет мог значить. Кому бы он «передавал привет». А бывает, когда работа уже давно закончена, ты с ней живешь и со временем понимаешь, что в ней оказывается заложено больше философии, чем ты думал.

То, что вы изображаете, привязывается к вашему состоянию? Устанавливается ли связь между какими-то продуктами, блюдами и вашим настроением?

Я давно заметил, что чем сложнее время (эпидемия, неопределенность, эмиграция, нищета) или физическое состояние (например, ужасное похмелье) в момент написания картины, тем больше сил ты в нее вкладываешь и тем гедонистичнее, как бы сублимируя действительность, получаются сюжеты. Ты мысленно спасаешься в работе, пока ее делаешь.   

У вас в каждом интервью спрашивают про семью: как она влияла на желание писать, каково это — продолжать традицию и все такое. Мне другой момент интересен: можно ли вас вне этого семейного контекста воспринимать так, чтобы из ваших работ ничего не пропадало? Или они все же живы в контексте?

Конечно, я себя не на улице нашел, и тот факт, что я родился в семье художников, был довольно существенным в моем формировании. Хотя в начале я все-таки не хотел быть именно художником-живописцем, думал, в графическом дизайне удастся спастись от кистей и красок. Дизайн и правда шикарная вещь, он много мне дал, но потихоньку живопись перетянула на себя все одеяло. 

Кстати, любовь к еде и кулинарии — тоже семейное наследие, хотя не у всех нас есть равные склонности и способности к этому. И у всех, кто готовит, свой стиль. Семья — это большая сила, особенно за столом — могут запросто съесть быка. Но все же каждый художник сам по себе. Никто за тебя картину не напишет. 

И все мы разные. Папа и дядя сильно отличаются друг от друга и от деда, я от них. Сестры вообще другое. У всех свой личный путь, стиль и взгляд на искусство. И фан-клуб у каждого свой. И живем мы уже по разным странам все. К сожалению. 

Я натюрморты чаще всего воспринимаю как такие «косвенные портреты» — в том смысле, в каком квартира человека говорит что-то о нем, а мастерская — о художнике. Вы можете свой автопортрет в натюрморте представить?

Ну, если гастрономический натюрморт — это автопортрет, то он каждый день разный. Сегодня ты вафельный стаканчик с мороженым, завтра уже бокал вина. А иной раз и просто жирный косяк в пепельнице. Например, сегодня, 25 сентября 2024 года, я прозрачный стакан зеленого чая и таблетка ибупрофена. Завтра, надеюсь, буду огурцом.

Вообще, мне кажется, я человек традиционных взглядов на еду. Если делаю какое-нибудь блюдо или коктейль, считаю, сначала надо найти и научиться делать оригинальный классический рецепт. В последнее время все стремятся к фьюжену, а в итоге качество страдает. Получается не шедевр, а баловство с продуктами. 

В искусстве сложнее, но тенденция похожая. Еще Да Винчи, которого я сейчас читаю, сетуя на это, писал: «Цветастая халтура на потеху черни». Это не наш стиль. Ренессанс требует внимания, глубины, усидчивости, пота и крови. Будем стараться. Жертвуя зрением, осанкой и кубиками пресса.

Возможно ли выделить какое-то центральное состояние вашей живописи? Условно, у Бэкона это, как мне кажется, было такое скручивающее движение внутрь, судорога, направленная в себя. У Хокни — леденящее спокойствие, такая триллерная стерильность. Если продолжить этот ряд, что у вас?

Честно говоря, не знаю, как именно сегодня люди воспринимают мои картины — и с какими чувствами будут смотреть на них через 100 лет. Думаю, все по-разному. Но если попытаться сформулировать в общем, я бы сказал так: это любовь к созданному Богом миру. Иногда этот мир может быть некомфортным, как извержение вулкана или холод в космосе, или под диким давлением на большой глубине светящиеся рыбы. Но он всегда очень красивый. А сколько всего вкусного на свете есть. Конечно, невозможно человеческими словами объяснить нечеловеческое состояние, но отдаленно приблизиться к этому живопись позволяет. Ничего прекраснее и могущественнее природы у нас нет. Наверное, я хочу напоминать людям об этом.

В какой-то момент вы стали совмещать гастрономические натюрморты с пейзажами. Я правильно понимаю, что в этом случае блюдо как бы интерпретирует, конкретизирует локацию и настроение картины?

В какой-то момент — возможно, после переезда в Грузию в 2020-м или немного раньше — я понял, насколько для еды важен природный контекст. Мы привыкли в Москве, что хинкальные — это такие темные кабаки, часто в подвале, с коричневыми деревянными столами а-ля «гарцующий пони», шум-гам, жуткая музыка. На самом деле это горное блюдо, блюдо пастухов, сваренное в большом черном котле на огне, под открытым небом, с сумасшедшим видом на горы. Из звуков — только бубенчики коров, птицы, треск костра. Никакого вина к хинкали в жизни не подавали. В горах его просто нет. Рюмка водки и свежий воздух.

Так же и про многое другое. Для еды важна природа, в которой она возникла, регион, традиции. Почему многие говорят: «Вот мы пробовали, там было очень вкусно, привезли домой — уже не то»? Потому что контекст решает. А суши и пицца в одном меню — это, что называется, «на потеху черни». Это смешно, правда.

Вы ведь не только еду пишете?

Многие думают, что я пишу только еду. Но да, это не так. На моем сайте лежат работы разных лет — там были и абстракции, и космические пейзажи. Была даже целая выставка, посвященная космосу, в 2017 году. Последние несколько лет при удобном случае я из эпоксидной смолы делаю арт-объекты, которые светятся в темноте. Еще спойлер: с 2021 года я готовлю очень красивый проект про глубоководных рыб и всяких морских животных. Когда сложные времена закончатся и можно будет вернуться в Россию, устроим мощный вернисаж. Из совсем новых отступлений от еды добавились птицы — и будут продолжаться. Так что да, не хлебом единым.

Последний вопрос: есть ли у вас какое-то главное воспоминание или абстрактное впечатление, к которому вы время от времени возвращаетесь?

Не знаю насчет воспоминания, но когда я болею и у меня сильный жар, я вижу один и тот же сон — может быть, это какое-то видение. В детстве оно случалось чаще. Оно одновременно страшное и некомфортное, но визуально очень интересное — абсолютно абстрактное противостояние с какой-то сущностью. Как будто пространство рушится, острыми углами идет, и мне надо это разгладить. А оно все сыпется, и красота нарушается. Какой-то ремонт: шпаклевка, дыры, трещины. Потом все гладко — и тишина, красота. Затем снова шуршание, скрежет, как от сухой земли, снова острые скалы. В таких случаях надо бы выпить ибупрофен, но во сне его не бывает.

Беседовал Егор Спесивцев

До 19 ноября в пространстве LOBBY онлайн-галереи OilyOil идет совместная выставка Антона Тотибадзе и Александры Пастернак «Пикник с видом».