Чтобы она улыбалась

— В начальной школе у нас все было идеально. Мы тогда жили как в раю: двое детей и оба хорошо и спокойно учатся. Я даже немного свысока посматривала на других родителей, которые жаловались на то, что устали ругаться с детьми из-за учебы, и думала с гордостью: да вы, ребята, просто не умеете все как следует организовать! А вот я… Если бы была верующим человеком, наверное, потом решила бы, что это Бог меня за мою гордыню наказал.

В общем, как у нас начался пятый класс, мы сразу почувствовали: что-то не то! Уже к концу пятого класса — как под откос учеба покатилась. И главное: желание учиться вот просто полностью пропало. Сейчас начало шестого — нас из школы вызвали и говорят: мы не узнаем вашего сына, он не учится, дерзит, срочно примите меры! А какие меры? Кто бы нам сказал…

«Что же, обычная история», — подумала я. Маленький ребенок с первого класса учится под неусыпным, но вполне здравым и хорошо организованным контролем матери. Скорее всего, он был хорошо подготовлен к школе в какой-нибудь «развивашке» или на подготовительном отделении в самой школе, у него сохранный интеллект, нормальные способности к учебе, обычная, без изысков, школьная программа. У него все получается, ему дают много положительной обратной связи и дома, и в школе, все довольны. Мать, скорее всего, находится в тесном и успешном контакте с единственной учительницей, и если у ребенка в учебных делах возникают какие-то проблемы, она сразу об этом узнает и их корректирует, привычно годами все проверяет и контролирует, и несет за все ответственность. Разумеется, у самого ребенка никакой ответственности не формируется. При этом он тоже привык к такому положению вещей, тоже всем (в том числе и собой) доволен, рад своей очевидной успешности и привык к тому, что его много (и заслуженно, как он полагает) хвалят.

В начальной школе все идет по накатанной, а потом наступает фазовый переход: появляется кабинетная система, много учителей, каждый со своими требованиями и особенностями, и все они вовсе не торопятся его хвалить. Одновременно семья посылает сигнал: ты уже вырос, надо становиться более самостоятельным и брать на себя ответственность. Почему я должна заниматься твоей учебой и прочими сопутствующими делами? Ты уже должен сам! А ребенок сам не умеет и не хочет — его никто никогда этому не учил, да попросту и не пускал на эту территорию. Успеваемость ползет вниз, ребенка начинают ругать, а он к этому не привык, и это его отнюдь не стимулирует. К тому же программа становится все сложнее, арифметика сменяется алгеброй, появляются новые предметы, увеличивается объем текста, который нужно прочесть к каждому уроку, нужно напрягать себя, чтобы держаться вровень и все это как-то усваивать. На подступах подростковость, весь ее психофизиологический комплекс, и вместе со всем этим — протест: ах, я вам, значит, не нравлюсь? Ну тогда вообще ничего не буду делать!

Ребенок чувствует себя брошенным и непонятым, учителя разводят руками: ну вы знаете, его просто как подменили! Мать мечется между дружественно-интеллигентным и общественно одобряемым «ну давай сядем, поговорим, разберемся, все обсудим и с тобой договоримся» и желанием сорваться, наорать, заставить в конце концов: «Если не возьмешь себя в руки, не будешь как следует учиться, отберу телефон и вообще устрою тебе кузькину мать!» Первое раз за разом оказывается неэффективным, ребенок все обещает, но ничего не делает, за второе ее преследует чувство вины и ощущение «плохой матери», она извиняется, отдает телефон, но начинающий подросток все равно продолжает обижаться, а учеба и отношения ухудшаются…

Одновременно мать преследует страх: а вдруг она чего-то не учитывает? Вдруг ребенок ни в чем не виноват? Вдруг он чем-то заболел? Или у него в школе буллинг? Или, может, во всем учителя виноваты, это они не смогли понять и заинтересовать мою крошку?

Очень, очень распространенная история.

И я уже собралась ее подробно рассказать.

Но тут она сказала:

— Главное, со старшей-то у нас в начальной школе все было ровно наоборот.

— Как это наоборот? — заинтересовалась я. Обычно вышеописанная мною картина в полной мере проявляется именно с первым ребенком. С последующими мать уже как-то обучается и не так усердствует. Может быть, тут дело в том, что второй ребенок — мальчик?

Женщина охотно рассказала.

По ее словам выходило, что их старшей девочке Кате очень не повезло с первой учительницей. Строгая, опытная дама, педагог старой школы на момент Катиного поступления в первый класс по возрасту находилась на пороге климакса, и то орала на своих учеников как безумная, безоговорочно требуя выполнения каких-то формальных вещей, то попросту не обращала на детей внимания, отчитывала материал, глядя в окно, и могла по две недели не собирать и не проверять тетради. Потом все-таки собирала, выясняла, что дети материал не усвоили, и снова начинала свирепствовать.

— Катя едва ли не каждый день шла в школу с глазами «на мокром месте», так учительницу боялась, — вспоминала моя посетительница. — И иногда, даже если все знала, на контрольных делала ошибки просто от страха и получала тройки, а то и двойки. Наверное, мне надо было ее оттуда сразу забрать, но мы тогда были моложе и почему-то решили, что люди бывают разные и ко всем надо приспосабливаться.

Когда Катя закончила (очень средненько, с тремя тройками) четвертый класс и поняла, что больше неуравновешенную учительницу никогда не увидит, она прямо прыгала от радости. Самое смешное, что, отдохнув лето и пойдя в пятый класс, едва ли не половина бывших учеников страшной учительницы (включая Катю) регулярно прибегали к ней на переменках, носили ей конфетки, поздравляли с праздниками и в охотку возились с ее новыми первоклашками. Возможно, они так работали со своими прошлыми страхами, убеждались в том, что «теперь уже не страшно». Учительница, к тому времени, видимо, физиологически стабилизировавшаяся, благодушно принимала внимание «бывших», заинтересованно расспрашивала их об успехах и неудачах, давала советы и даже попутно разъясняла что-то из непонятного материала пятого класса.

Об успехах: в пятом классе Катя вдруг начала учиться намного, намного лучше. В отличницы не выбилась, но стала твердой хорошисткой и полюбила «исправлять и нагонять». «Вот в следующей четверти постараюсь, чтобы по этому предмету у меня была пятерка» — стало ее обычной фразой, предваряющей конкретные действия. Родители не могли нарадоваться. Решили, что это результат освобождения от постоянного страха и напряжения начальной школы.

Сейчас Катя учится в десятом классе и уже три месяца готовится к ЕГЭ и к поступлению в архитектурный институт. Старая учительница (та самая!) Катин выбор одобряет, говорит так: у тебя всегда было хорошее пространственное мышление, ты могла не только решить задачу в одно действие (это и хомячок сумеет!), но и правильно графически оформить решение в тетрадке.

Однако в семье подрастал еще один ребенок, и семья решила: ошибку с Катей не повторим. Начальная школа не должна стать кошмаром. Выберем нашему мальчику прекрасную, стабильную учительницу.

Сказано — сделано. Первая учительница Вани была молодой, красивой, улыбчивой и однозначно доброй. Ее и звали Любовь, Любовь Ивановна. Дети ей нравились, и она искренне хотела, чтобы им на уроке, в классе и в школе в целом было хорошо. Интересы «своих детей» она все четыре года отстаивала последовательно и неуклонно.

Им было хорошо. Учительница все время придумывала интересные конкурсы и проекты, умела даже неинтересный материал подать с изюминкой. Они все вместе, с привлечением родителей, братьев и сестер творчески украшали класс к каждому сезону и каждому празднику и устраивали балы. Она знала подход к каждому ребенку и ко всем вместе. Свой класс они называли «ЯсЛИ», что расшифровывалось как «Я с Любовью Ивановной». Она почти не ругалась и много хвалила, каждого за свое. Единственным страхом детей было «Любовь Ивановна сегодня меня ни за что не похвалила». Ваня всегда делал уроки сам, иногда засиживался до поздней ночи и ужасно боялся огорчить учительницу.

«Они все готовы были сделать что угодно, лишь бы она улыбалась» — так описала мне ситуацию мать Вани.

«Ох ты ж боже мой», — только и подумала я, слушая все это, а вслух сказала:

— Наверное, у них не один Ваня съехал по учебе в пятом классе?

— Да больше половины класса, — кивнула женщина. — Некоторые ушли в гимназию, а из оставшихся… да, почти все так или иначе съехали. Но у Вани это просто катастрофа…

— Первая мотивация, — сказала я, — «хочу быть хорошим для кого-то». Чтобы этот кто-то похвалил, отметил, поставил пятерку. Если хвалит, отмечает, ставит — она укрепляется. В норме эта мотивация есть почти у всех детей. Она как молочные зубы. Исчезает, опять же в норме, где-то годам к десяти. Ваша учительница эксплуатировала ее с поистине страшной силой, а Ваня так на это повелся (наверное, он еще и помнил Катины слезы, и мог сравнить, как ему повезло по сравнению со старшей сестрой), что ваша катастрофа в средней школе, в сущности, была запрограммирована.

— Да мы ж и сами ему все время говорили! И Катя тоже! — горестно покачав головой, воскликнула женщина. — Как же тебе с Любовь Ивановной повезло! Ты уж ее не огорчай! А Катя все время страшные истории рассказывала из своей началки, и мы смеялись.

— Теперь он чувствует себя обманутым.

— Точно! Именно так и есть. А я, мы все всё видели, но не понимали: кто же и где его обманул? Ведь вроде никто и нигде. Но что же нам теперь делать? Он нас уже вообще не слышит. Буквально — что ни скажи, щелкает зубами, словно волчонок какой.

— А что, кстати, сейчас с Ваниной учительницей?

— Она ушла из нашей школы. Говорят, в какую-то частную устроилась. Там классы меньше, а зарплата больше.

— Ясно. Что ж, приводите Ваню, попробуем поговорить.

***

Ваня — длинный, лохматый, неопрятный.

— Праздник закончился, — сказала я. — Теперь у тебя похмелье.

— Какое еще похмелье? — подросток вскинул голову. — Я вообще не пью.

— Похмелье бывает не только от спиртного, — сказала я. — По науке это называется «абстинентный синдром». Сначала зависимость от чего-то. А потом этого нет. Вот тут-то он и возникает.

— Не понимаю ничего, — Ваня помотал головой.

Я ему рассказала, как могла, подробно — о первой мотивации и ее исчезновении, о Кате, которая вышла в пятый класс освобожденная, подпрыгивая от восторга, и о нем, который вышел из своих «яслей» с синдромом «лишенности Любовь Ивановны».

— Так чего, как у Катьки оно лучше, что ли? — хмуро спросил Ваня.

— Нет, не лучше, — ответила я. — Просто мир разный. Исходим из того, что есть, ведь «мама, роди меня обратно» все равно не получится. Теперь ты можешь сидеть в углу и на всех обижаться просто за тот факт, что все праздники всегда кончаются. Это слабая позиция.

Я замолчала. Мне надо было, чтобы он спросил сам. Он держал паузу, это было прогностически хорошо — значит, может.

— А сильная тогда какая? — спросил наконец.

— Сильная — это взять все на себя. Я делаю то, что считаю нужным, не для кого-то, не «чтобы она улыбалась», а для себя.

— Для себя — это эгоизм, — ухмыльнулся Ваня.

— Ты смышленый, — признала я. — Но когда я сделал то, что считаю должным, и получил от этого что-то, я же могу и потратить часть. Например, самому устроить для кого-то праздник. Тогда это уже не эгоизм, ты согласен?

— Согласен, — неохотно кивнул подросток, и, к сожалению, это было мое единственное достижение за весь разговор.

***

В конце того же года та же мать приходила ко мне с Катей по поводу профориентации (девочка начала сомневаться относительно архитектуры и склоняться к дизайну). Я спросила у них про Ваню. Мать сказала, что его успеваемость после нашей встречи существенно не улучшилась и остается плохой, но настроение почти сразу изменилось: озлобленность сменила сумрачная сосредоточенность. Этой сосредоточенности, впрочем, хватило на то, чтобы исправить все двойки на слабые тройки. И еще Ваня неожиданно для семьи начал читать книги, причем достаточно для его возраста серьезные. В ответ на вопросы говорит, что хочет понять, как устроены люди и их взаимоотношения. Сейчас он читает Мопассана.