Мне было неловко себе в этом признаться, но поначалу наш мальчик меня очень пугал. Я совершенно не понимала, что с ним делать. Вдобавок я чувствовала себя виноватой в том, что он все время воет, а я не умею его успокоить. Нет, конечно, идеи, что ему стоило остаться в приюте, у меня не было. Но я думала: может, другая мама подошла бы ему лучше, чем я? Может, я с ним недостаточно мила? Не слишком заботлива и внимательна? Мало его люблю? С любовью было как-то сложно. Любить ребенка, который все время воет, — притом что вас ничего особо не связывает, вы только недавно познакомились, — трудно. Даже взрослому. Что ж говорить о детях.

Изначально мои дети были очень даже за братика. Собственно, активные разговоры о братике вели мои старшие девочки — кровная и приемная, им на тот момент было по двенадцать лет. Младшая дочь не принимала участия в беседах по малолетству. Сын перспективой братика особо не интересовался, он был занят своими делами (при этом на практике именно он оказался для малыша самым терпеливым и спокойным старшим товарищем на той стадии, когда все остальные сошли с дистанции). А девочки мечтали о братике — рассуждали о том, что у кровной дочки есть младшая сестричка, с которой она постоянно возится, а приемная будет так же возиться с младшим братиком, и дети будут вместе гулять, резвиться на полу, играть в мячик. Воображению рисовалась картина, как вся компания, взявшись за руки, идет по лугу, сияет солнце, из глянцевой травы торчат яркие цветочки и в воздухе растекается благодать. Понятно, что некоторая критика к этой чудесной картине у меня присутствовала. Но разрыв с реальностью оказался все же слишком значительным.

К встрече с мальчиком девочки готовились: они запаслись какими-то подарками для него и даже купили мне мои любимые тюльпаны. Ожидая нас, девочки находились в радостном возбуждении. Но когда наш мальчик появился на пороге, в воздухе мгновенно зависло напряжение и вся радость куда-то делась. Вцепившись в мою ногу, мальчик смотрел на всех букой. Девочки ворковали, улыбались, совали ему какие-то игрушки.

— Этот мама мой, — наконец сказал мальчик.

— Здорово! — ответила кровная дочка. — Хорошо, что ты нашел свою маму! Но это и наша мама. Это наша общая мама — и твоя, и наша.

— Этот мама мой, — очень мрачно повторил мальчик.

Девочкам это не понравилось.

— Конечно, твой, — ответила кровная дочка, — но это и наша мама. Это наша общая мама.

— Мама мой, — сказал мальчик еще мрачнее. Он надулся, и было видно, что он сейчас заплачет.

— Да ты еще не родился, а у нас уже была эта мама! — ответила приемная дочка. С того дня она стала звать меня только мамой — до этого, больше полугода, она не звала меня никак.

— Он мой! — отчаянно сказал мальчик. И зарыдал.

Я-то надеялась, что девочки будут заниматься нашим мальчиком наравне со мной и он подружится с новыми сестрами. А оказалось, что он видит в них только конкурентов и настроен довольно воинственно. За то время, пока наш мальчик так воспринимал моих старших дочек, их отношения совершенно испортились. Он не помнил их имен, визжал при их приближении, но при этом таскал, прятал и ломал их вещи. Сестер он не различал и называл «эти мальчики».

Я считала своим долгом объяснять дочкам, как трудно наш мальчик жил раньше и как непросто ему освоиться в новой семье, где все и всё чужое, и они вроде как слушали, даже понимали. Но при этом все равно злились. Когда мальчик сидел у меня на коленках и плевался едой, которой я кормила его с ложечки, девочки морщились от брезгливости. Его желание постоянно со мной обниматься подняло в них волны ревности, и они тоже принялись на мне виснуть. Когда мальчик говорил: «Этот мама мой», девочки отвечали: «Нет, наш!» (Занятно, что язык мальчика подчинил себе нас всех — мы дружно перешли на мужские окончания.) Мальчик возмущенно визжал, и ни малейшей благодати во всем этом не наблюдалось.

Вскоре девочки оставили свои попытки пообщаться с нашим мальчиком и перешли в формат «он нас бесит, мы от него устали, уйми его вой, убери его куда-нибудь». Прозвучало предсказуемое:

— А давай вернем его назад! Мы ведь так хорошо без него жили.

— Вы же мечтали о брате? — сказала я.

— Ну, мы-то мечтали о нормальном мальчике. А этот такой противный!

Поначалу я утешала себя тем, что да, проблемы есть, но наш малыш — он такой хорошенький, такой робкий, такой милый бука. Но робким и милым он был недолго, только пока боялся. От страха он избавлялся, как ракета от ступеней: вот он уже освоился дома, но по-прежнему побаивается гостей. А вот он уже и гостей не боится, но на улице еще скован. А теперь уже не скован на улице, зато еще робок в незнакомых местах. Всё, о ужас, уже нигде не робок! О ужас — потому что без робости наш мальчик становился абсолютно неуправляемым.

Характерно, что совершенно все меня об этом предупреждали. Узнав, что мне достался малыш в «глубокой заморозке», случайные и неслучайные люди говорили:

— О боже, что же будет, когда он разморозится?

И в их вопросе непременно звучала тревога.

— Ну... научим его тогда разговаривать? — оптимистично отвечала я.

— Это может быть, — отвечали все. — Но сначала он же все разнесет!

И все оказались правы! Именно этим он и занялся.

Как только наш мальчик перестал бояться и освоился, его характер совершенно изменился. Он стал дико активным, довольно агрессивным, очень разрушительным и абсолютно неуправляемым. При этом он постоянно хохотал. Проснувшись, он принимался всюду лезть, все разбрасывать и ломать — в прекрасном настроении, вне себя от восторга, — швырнет какой-нибудь предмет об стену и хохочет. Если нашему мальчику мешали, он визжал. Если у него что-то не получалось, он выл. При попытках как-то удерживать его от разрушительной деятельности он не только вырывался и орал, а еще и кусался.

— Он просто бешеный, — говорили мои старшие девочки. Они пытались избегать нашего мальчика, но это было непросто — да, они поставили замок на дверь, ведущую в их комнатки, но ведь им надо было выходить на кухню, в туалет, в конце концов, им хотелось и со мной пообщаться: наш мальчик бросался на них с воинственным гиком, как тигр на антилоп, вцеплялся в ноги, руки, и поди отдери. Конечно, девочки были сильнее и могли с ним кровожадно расправиться, но как только я видела, что они отпихивают малыша как-то слишком решительно, то немедленно встревала с гневным:

— Он же маленький! И вообще, нельзя ли повежливее?!

— Но нам же больно! — сердито отвечали девочки.

Я понимала, что выходит как-то несправедливо: да, он маленький, но они ведь тоже люди, причем не такие уж взрослые — откуда бы им взять ангельское терпение? Но идей, что же делать, у меня не появлялось.

К счастью, девочки ходили в школу, на кружки и секции, у них была своя жизнь, и на борьбу с новым братом у них уходило не так много времени, иначе и не представляю, где бы мы были. Но при этом у кровной дочки именно в тот период были проблемы с одноклассниками, переходный возраст сделал ее нервной, вспыльчивой, раздражительной, она часто расстраивалась, приходила домой в слезах — и тут на нее бросался бешеный тигр. Мне было ее ужасно жаль. Приемную дочку я жалела меньше, потому что она сама была довольно воинственной, — я только следила, чтобы они с нашим мальчиком не оставались наедине.

Я гнала от себя эти мысли, но не могла не замечать, как много общего у моих приемных детей — они будто были сделаны из одного теста и походили друг на друга даже в мелочах. У них было одинаковое чувство юмора: самое смешное — это когда кто-то упал, желательно в лужу. Оба считали, что лучшее времяпрепровождение — это бегать, орать и крушить все вокруг. Оба любили подраться, часто травмировались, бесконечно жаловались на синяки и царапины и верили в чудодейственную силу пластыря. Оба были зациклены на еде и ели очень избирательно, оба норовили припасти еду в секретном месте, причем любимой едой у обоих оставался белый хлеб, а сладости обожествлялись. Оба с открытым ртом залипали перед любыми движущимися картинками (я ставила им мультики — телевизора у нас, к счастью, нет, а то залип грозил перейти в круглосуточный), не говоря уже о компьютерных играх. Оба сгребали в кучи вещи, которые ревностно охраняли от посягательств, никак их при этом не используя. У дочки еще была привычка постоянно выпрашивать новое — куда бы я ни шла, она непременно говорила: купи мне то, принеси мне это, дай мне хоть что-нибудь. И наш мальчик немедленно этим заразился — теперь, когда я приходила откуда-то домой, он придирчиво спрашивал: «Что ты мне принес? Что ты мне купил?» Слово «Дай!» он обожал еще с приюта.

Но главное, наш мальчик, как и наша девочка, выстраивал связи только иерархически. Он или подчинялся, или подчинял, другой тип отношений ему не давался, сила была для него единственным значимым обстоятельством. Мои приемные дети становились милы, улыбчивы, послушны, когда боялись. В их системе координат милота, улыбчивость и послушность были сцеплены со слабостью, беззащитностью, необходимостью подчиняться. Слабость — это плохо. Сила — это хорошо. Слабые улыбаются — сильные делают что хотят (в нашем случае орут, дерутся, крушат все вокруг). Даже со словом «пожалуйста» надо поосторожнее, лучше без него: в этой системе координат если ты просишь, значит, ты слабый — сильные только командуют.

Меня этот расклад удручал еще с нашей девочкой, а выяснилось, что и наш малыш такой же, только слабых он называл не лохами, а маленькими, а сильных не крутыми, а большими. Безусловно, постепенно это смягчается: дети же видят, что нам улыбаются друзья и даже попутчики в троллейбусе, а мы только улыбаемся в ответ, а вовсе не орем и не деремся, и ничего плохого при этом не происходит. Но изначально наш малыш вел себя совсем как щенок: если робеет, то ластится, улыбается, мило хлопает ресничками. Чуток осмелел — сразу хвать тебя за ногу.

Мне не нравилось дрессировать его как собаку, но наш мальчик практически не оставлял мне выбора: стоило мне расслабиться, как он опять карабкался по полкам стеллажей как по ступенькам и со счастливым хохотом швырял все на пол. Особенно стремно было на улице: осмелев, малыш постоянно стремился рвануть в неизведанном направлении, а при переходе дороги, видимо, от восторга перед машинами, его охватывало невероятное возбуждение, он начинал скакать, метаться из стороны в сторону и буквально прыгать под колеса. Я держала его за руку мертвой хваткой, он вырывался и визжал, и мне было дико, просто дико неловко: вся улица видела наши баталии, и я едва ли выглядела достойно. Не хочешь оказаться в неловком положении — не заводи приемных детей! Хотя и с кровными, конечно, можно попасть.

С нашей девочкой я убедилась в том, что ситуацию — на уровне поведения — спасает только жесткость и последовательность. Конечно, я надеялась, что с нашим мальчиком будет совсем другая история. Он же маленький! Уж его-то можно обнимать и целовать, чтобы все наладилось! Увы. Как раз у нашей девочки некоторые проблески совести и сознательности наблюдались. А еще она довольно быстро стала чувствовать, что нехорошо расстраивать маму, зато радовать маму, наоборот, бывает приятно.

У малыша с эмоциями все было совсем примитивно. Базово он находился в бойком, веселом настроении и жаждал бурной активности. Если этой активности мешали, малыш злился и орал. Это поначалу он хотел сидеть на ручках, обниматься и жалостно повторять: «Ты меня забрал». Но жалостный период оказался недолгим. А потом для меня стало отдельной задачей найти время, когда можно было бы устроить эти самые объятия. Потому что я целыми днями препятствовала разрушительной деятельности нашего мальчика, и объятиям это абсолютно не способствовало. Я настолько раскалялась, что даже в ситуации перемирия не могла так запросто остыть и перейти в режим нежного участия. Подруга, которой я пожаловалась на то, что кажусь себе слишком злобной мамашей, остроумно предложила считать объятиями те моменты, когда я вцепляюсь в малыша мертвой хваткой, мешая ему ломать и драться, ведь это наитеснейший телесный контакт!

Как и следовало ожидать, лучше всех с малышом научился взаимодействовать мой флегматичный и добродушный старший сын. В период робости нашего мальчика сын не обращал на него особого внимания. А как только малыш принялся напрыгивать на него с бешеными криками, сын отнесся к этому как к забавной игре. Старший сын поднимал малыша, вертел, щекотал, подбрасывал, шутил, смеялся, издавал забавные звуки, и вместо конфликта выходил вполне себе цирковой номер, гимнастика с элементами клоунады. Правда, закончить ее было совершенно невозможно, малыш готов был играть в бешеного тигра часами, и в какой-то момент и старший сын выставлял малыша за дверь своей комнаты. Он тоже завел себе замок.

А самые прочные отношения сложились у нашего мальчика с младшей сестренкой. Конечно, я очень на это надеялась, но именно здесь меня переполняли нехорошие предчувствия. Как и с приемной дочкой, я боялась, что новый мальчик начнет обижать мою спокойную и ласковую малышку. Он бы, наверное, и начал — он и укусил первой именно ее, в спину, был огромный синяк. Но маленькая дочка скорее удивилась, чем обиделась. Она отнеслась к нашему мальчику с огромным любопытством. Сначала она совершенно не ревновала, а с широко открытыми от изумления глазами ходила за мальчиком хвостом, наблюдала за всеми его манипуляциями, с интересом внимала его крикам и постоянно тащила ему какие-то подношения: печенье, мандариновые дольки, маленькие игрушки. В итоге малыши как-то очень неплохо поладили, наш мальчик, на удивление, не увидел конкурента в маленькой девочке, которая, казалось бы, больше остальных подходила на эту роль. Конечно, малыши могли поссориться из-за какого-то желанного объекта, причем, как и у кровных братьев и сестер, желанным объектом обычно становилась именно та вещь, которую взял другой, поэтому я вскоре стала покупать им только одно и то же, но при этом они почти всё делали вместе и быстро привыкли взаимодействовать.

Меня радовало, что дочка вовлекает нашего мальчика в свои игры, показывает ему, что можно выражать свои желания без диких криков, и вовсю демонстрирует образцы мирного и приветливого поведения. Еще она умела аккуратно есть — и ложкой, и вилкой, а главное, все подряд; ее удобно было ставить в пример. Ей было всего два года, и она только начинала говорить, но говорила она осмысленно, и это было удачно: дети осваивали речь во взаимодействии друг с другом и с остальными членами семьи.

Но наш мальчик, конечно же, влиял на маленькую девочку куда сильнее. Она тоже стала кусаться. А еще она открыла для себя, что разбрасывать вещи, прыгать на диване и с воплями носиться по квартире — это очень весело. К счастью, мертвой хваткой вцепляться в сестер, выпрыгнув из-за угла, и колошматить игрушками об пол до их полного уничтожения она не полюбила — видать, темперамент был не тот. Но в целом наша жизнь стала очень шумной и довольно изматывающей — я уставала, часто сердилась, а еще и старшие девочки чувствовали себя обиженными. И я решила, что пора бы нам позвать кого-то на помощь. Во мне всегда жила вера в то, что есть люди, которые умеют хорошо справляться с ситуациями, с которыми я справляюсь так себе.

Мы перебрали нескольких нянь и в итоге нашли поразительную женщину лет сорока пяти — очень спокойную, доброжелательную, терпеливую, но при этом довольно строгую. Она приходила к нам три раза в неделю. У нашей няни не было никакого специального образования — кажется, она даже не закончила среднюю школу; смущенно признавалась, что читать ей до сих пор сложновато, особенно если предложения длинные. Но она определенно была гениальным педагогом и со всей основательностью взялась за налаживание климата в нашей семье. С нашим мальчиком няня выбрала замечательную тактику — она его постоянно хвалила, резко, но безэмоционально осаживая при провинностях, и при этом внедряла в него идею, что он такой большой, такой умный, такой добрый, что без его помощи мы просто погибнем.

Это было похоже на глобальную перезагрузку. Няня утверждала, что без нашего мальчика сестренка не может одеться, я без него ну никак не справлюсь с уборкой на кухне, старший брат заболеет, если малыш немедленно не отнесет в стирку его грязные носки, — выходило, что с ней наш мальчик делает вещи, которых я и не чаяла от него добиться. Когда малыш начинал крушить, визжать и биться, няня ловила его, сажала на колени, крепко держала и приговаривала: «Ты такой послушный, такой хороший мальчик! Ты никогда не дерешься и не кричишь, ведь это глупо, а ты очень разумный!» Это звучало абсурдно, но отлично работало, страсти утихали и все успокаивались. Еще наша няня постоянно повторяла: «Ты так любишь мамочку! Ты так любишь брата! Ты так любишь сестренку! Как ты обо всех заботишься, как ты стараешься быть хорошим, какой ты молодец!» Малыш становился горд собой и действительно старался. Ну, какое-то время, но и это было победой. А мы со старшими девочками тем временем куда-то ходили, общались, занимались своими делами.

Где-то через полгода, ранней весной, мы со старшей кровной дочкой тащили из магазина пакеты с продуктами, наш малыш был при нас и тоже что-то тащил. К тому моменту он уже неплохо разговаривал, был дружелюбен и вел себя вполне прилично. И дочка вдруг сказала:

— Знаешь, я помню время, когда не было моих сестер — и маленькой, и сводной. Но почему-то про нашего мальчика мне часто кажется, что он жил с нами всегда. Как это может быть, ведь еще недавно он был мне совсем чужим!