Ночь ноль

Десять

Мне десять. Не знаю, что за десять, но надо расти. Я люблю яблоки, потому что с ними все понятно. Люблю окно, потому что в нем тоже порядок: слева дом, дом, дом, справа дом, дом, дом, посередине школа.

С десятого этажа все видно. Снизу ходит жуткий Помидор, пугает мелких. Снизу банда Апцова, их база песочница, и банда Капцова, их база береза. Сверху – Большая Медведица, похожая на мертвеца, и Малая, похожая на петлю. И еще Кассиопея – у нее два треугольника, и я представляю там голые груди моих учительниц.

В школе вообще хорошо. Мелкие играют в сифу, в банку, в пни-пойми и в молчанку:

шел царь по полю крови
нес с собой ведро любови
кто слово пикнет
тот ведро и выпьет

Еще играют в гору.

– Дать тебе гору игрушек – ты ложку говна съешь?

Правильно отвечать: ты свою гору засунь себе в нору.

– А если ложка чайная, а гора  необычайная?

Тут я пока не знаю ответа.

Девять

Учителя тоже все хорошие. С каждым что-то не так. Рисования – глухой, русского – картавый, нерусского – хромой, у музыки – девять пальцев. Хотела стать великой баянисткой, но что-то там ужасное вышло, и теперь она с нами.

На музыке надо угадать, иволга или таволга, и сколько было Бахов. Илона Ивановна рассказывает интересно.

– Нот девять, как грехов. До – похоть, она всего основа. Ре – чрево­угодие. Ми – алчность. Фа – уныние. Соль – гнев. Ля – зависть. Си – гордыня, она всему вершина. Восьмая и девятая тайные. К доске, Бабушкин. Запиши.

Похть, червугоди, алщнос, уныне, гнеф, завясь, гардыня, прочерк, прочерк.

– Что это, Бабушкин? Ты совсем не любишь музыку!

И влепила мне ноль.

И я заплакал, а когда слезы кончились, среди знакомых звезд возникла новая. Почти рассвело.

Восемь

Кометы к нам уже летали, но мимо.

Бывает, все начнут кидаться в птиц, чтобы не мешали нашему трепету. Не знаю, что за трепет, но надо дрожать. Или дворники умоются снегом и подожгут помойки, чтобы в новом порядке не было грязи. Из-за них однажды полмира сгорело. Но это все зря.

Двор, он же мир, имеет два конца, четыре края и восемь смыслов. Края отлично видно из окна, а про смыслы нам расскажут на географии, когда и если вырастем. А пока Светлана Семеновна говорит, чем Австрия отличается от Австралии, а Швеция – от Швейцарии. Я думаю, что ничем, потому что все равно их нет.

Однажды я так и сказал, и все засмеялись, хотя думали точно так же.

Светлана Семеновна тоже довольно красивая, но ее треугольники не так остры, а от ее нолей не так больно.

Семь

Комета распухла быстро, и мелкие пока не волновались, а учителя сразу поняли, что все, пора. Математик диктовал:

– В си же времяна бысть знамение на западь: звьзда превелика, лоуча имоущи кровавы, въсходяще с вечера о заходь солнечномъ. И пребысть за седмь дний. Се же проявляше не на добро. Седмь – это семь, ясно?

Он говорит, что учит нас не простой, а высшей математике, но мне кажется, он просто читает нам из выдуманных книг.

– Того же лета гибель солнцу, яко погибнути ему ся оста, яко месяц дву дни, майя въ 21 день.

– Виктор Валентинович, а можно про дроби?

– Нельзя. Я каждый день вижу в окно эту гребаную смерть. Того же лета земля стукну, яко мнози слышавше.

Шесть

Мама нарядила меня в белое в честь кометы, хоть я и кричал.

По дороге я попался Помидору:

– Фигня твоя звезда. Смерть ждет именно тебя.

У него кривой рот, и он говорит по-смешному: «жидет», «смярыть». Я понял, что и до меня дошло дело, скоро он и меня будет бить.

У самой школы апцовские привязали к дереву капцовского:

– Видишь комету? Видишь?

– Вижу!

– Не видишь!

И тыкали чем-то в глаз.

Комета висела над нами всеми,  толстая.

Я думал, один буду в школе в белом, как дебил, но всех одели так же.

Пять

Бегаю я хуже всех и прыгаю ниже всех. Но на последней физре учитель бега и прыжков сказал, что к черту все, к черту, и поставил всем «отлично» в четверть.

– Бабушкин, пять. Дедушкин, пять. Мамин, пять. Мамин второй, пять.

– Это, – сказал Дедушкин, – нам не поможет, когда мы сгорим.

Учитель лег лицом в пол. Дедушкин долго извинялся, что ничего такого не имел в виду, но его не простили, заставили бегать голым пятью пять на пять кругов за то, что обидел учителя.

Четыре

Кто-то еще сказал, что комета огонь и боится людей и льда. Но мелкие не так поняли и стали строить снежный замок. Пришел Помидор, пнул мелкого, сломал башню, ушел.

Покричали, починили. Пришел, пнул, сломал.

Когда он пришел в четвертый раз, все достали кто ключи, кто лопату. Его окружили, и я не видел сверху, что они сделали, но он остался лежать, уже не криворотый, а кривой совсем, а они засели там, в снегу.

Со всех четырех краев уже полыхали помойки.

Три

Только Илона Ивановна говорила, что надо меньше думать о комете и больше – о счастье. Все поняли, что она просто сошла с ума от ужаса и ее надо связать и сдать куда обычно.

Кто постарше, хорошо ее полапали в драке, а кто-то мелкий повесил «пни меня».

Особые люди забрали ее и сделали объявление:

– Обращаем ваше внимание, что нашим приоритетом является обеспечение безопасности в условиях, когда явися на запади звезда копеинымъ образомъ.

Два

Как-то стало ясно, что сроку два дня, что все послезавтра. Мама кинула в сумку какие-то вещи, уже ждала машина.

– Уеду не знаю куда и потрахаюсь наконец. Суп на столе, суп на плите, суп в холодильнике, на пару дней хватит.

– А потом?

Мама посмеялась, поплакала и ушла. Я стал смотреть в окно, мимо кометы, на голые треугольники Кассиопеи.

Один

Я не умею спать один. Ночь как день. Ночь как день.

Ноль

У всех уже давно дома и дети, и как-то вышло, что Швеция существует, и кто-то умер уже, в общем, жизнь сложилась. Однажды у метро я встретил полузнакомую попрошайку. Присмотрелся – девять пальцев, хихикнул тихо, торжествуя, – на тебе, завясь, на, гардыня! – наверно, это было счастье – наверно, счастье – наверно – не знаю, что за счастье, но надо смеяться. И вовремя вспомнил, что уже вырос.

– Илона Ивановна! Илона Ивановна!

– Лан-ван, – ответила она. – Лан-ван!

– Это я, Бабушкин!

– Лан-ван. Лан-ван. Илька меня зовут, – и протянула здоровую руку за деньгами.

В тот год опять пришла комета, но все вранье, свет так просто не кончится, мне еще долго будет грустно.Ɔ.