Команданте Андрей

На этом месте должно было быть письмо художественного руководителя и главного режиссера БДТ Андрея Анатольевича Могучего. И если его здесь нет, то лишь по одной причине: вам предстоит его прочесть на стр. 36. Настоящий режиссер не может не быть захватчиком. Экспансия ­— подлинная сущность этой профессии, а диктатура ­— единственно возможный способ правления. Это раньше, может быть, режиссеры смиренно «умирали в актерах». Сейчас всё выглядит ровно наоборот. Редакции журнала «Сноб» пришлось в этом убедиться, пока мы делали наш театральный номер.

Для меня самого это был особенный опыт ­— погрузиться в жизнь  театра на более или менее продолжительный срок. Увидеть его изнутри, попытаться понять тайное устройство, невидимое из зрительного зала. Пообщаться как с его признанными корифеями, так и с теми, кто всю жизнь остается в тени, вдали от рампы, софитов и аплодисментов, тем не менее своей энергией приводит в движение сложный механизм.

Не скрою, это было увлекательно, временами нервно, порой мучительно. В театре не любят чужаков, случайных свидетелей закулисных баталий и страстей. А «Сноб» волею случая оказался в эпицентре подготовки к столетнему юбилею не просто знаменитого театра, но театра выдающегося, с огромной историей, с великим прошлым и кипучим настоящим.

У этого настоящего есть имя ­— Андрей Могучий. Он тут и бог, и царь, и главный начальник. Принципиально выбравший для себя черный цвет и образ революционера-команданте. И если он решил, что надо выпустить юбилейный номер, посвященный БДТ, то будьте уверены, что он-то и будет его главным редактором. Причем не формально, взирая со стороны, а по-настоящему: будет вгрызаться в верстку и шрифты, менять заголовки и фотографии, собственноручно редактировать свои и чужие тексты.

По драйву мне это напомнило первые годы «Сноба», когда никто толком не представлял, каким должен быть новый журнал, зачем и кому он нужен. Да, ты умеешь то, что умеешь: старательно вскапываешь очередную клумбу, пропалываешь траву и сорняки, а когда приходит срок, тихо радуешься какому-нибудь бледному цветочку, который там расцветает. Издательское дело ­— оно такое: много сорняков, упорный ежедневный труд и скромный цветок как награда за терпение. И вот приходит кто-то, кто норовит всю эту идиллию поломать, порушить, радикально поменять ландшафт, а на месте клумбы, например, залить бетон или, наоборот, посадить крупномеры. Чтобы они росли, чтобы от них была тень, даже мрак. Как сказано у поэта, «великолепный мрак чужого сада». Концепция меняется, смысл меняется, набор инструментов, которым ты привык обходиться, тоже. В какой-то момент, надвинув бейсболку себе на нос, Могучий рычит как зверь, загнанный в угол: «И зачем я согласился делать этот журнал?» В какой-то момент я швыряю в сердцах айфон: «Этому мучительству не будет конца». Театральные люди нервные и обидчивые. С ними надо нежно, их надо хвалить, с ними надо разговаривать как с душевнобольными. Могучий этим языком владеет. Он вообще очень обаятельный человек, умеющий уговорить и заставить работать на себя всех с невиданным рвением и энтузиазмом. К концу нашего сотрудничества, мне кажется, я даже стал понимать, чего он хочет. На это ушло почти четыре месяца, и было уже поздно. Страшное слово deadline маячило со всей неотвратимостью, когда мы молча стояли перед редакционной доской, на которой, как сохнущее белье, были развешаны сверстанные полосы. Андрей смотрел на них хмурым взглядом архитектора, которому понастроили совсем не то, что представлялось в его планах и мечтах. И, похоже, единственным его желанием было всё сорвать и начать сначала. Но последним усилием воли он сдержался и просто предложил всё переставить местами.

Его надо знать. Он такой. Ему всегда всё хочется переделать. Он суеверно боится финальной точки, как будто в ней прозревает неминуемую гибель того, что придумал. Отсюда открытые финалы его спектаклей, бесконечные повторы одной и той же фразы или одной и той же мизансцены, безостановочные хождения по кругу, недоверие к авторскому тексту, который ему надо обязательно самому переписать, переделать, переговорить своими словами. Это и есть режиссерский Театр Могучего. Он так ставит Островского и Вырыпаева, Андреева и Чернышевского… Максимальное снижение культурного пафоса, намеренная девальвация героя и всего героического, отказ от сюжетного, линейного повествования. Имеет ли это отношение к тому БДТ, который мы знаем как Театр Товстоногова? По-моему, нет, если иметь в виду прямое наследование традициям и творческим принципам мэтра.

Недаром Могучего как режиссера больше влечет период 1920–1930-х годов в истории БДТ, о котором известно сравнительно мало. Именно там Могучий ощущает себя своим, там находит духовных предшественников и заочных союзников. Именно их имена старается извлечь из музейного и архивного небытия, пытаясь подыскать для них применение.

По странной ассоциации невольно приходит на ум название забытой пьесы Сергея Третьякова «Земля дыбом», которую ставил еще Всеволод Мейерхольд. У Могучего именно всё дыбом, всё не так, как принято в академических театрах: и наклонный пол сцены («Пьяные»), и настоящий цирковой канат, натянутый прямо над партером («Три толстяка»), и музыкальный речитатив вместо прозаического текста («Гроза»). Легко догадаться, что такое «вздыбленное», «неправильное» существование не слишком-то комфортно для коренных артистов БДТ, привыкших к другой школе и другой театральной эстетике. Впрочем, здесь есть вдохновляющий пример Алисы Бруновны Фрейндлих, не испугавшейся новых режиссерских задач и рискнувшей попробовать себя на территории другого  театра («Алиса»).

И действительно, чего бояться? Нельзя приходить в театр с насупленным, несчастным лицом. Театр ­— это игра. Меняются правила, но суть остается неизменной. Или тебя захватывает то, что происходит на сцене, или нет. Или забываешь обо всем на свете, сидя в зале, или только и ждешь, когда прозвучит звонок заказанного такси.

Да что там, если после нашего  театрального номера и интенсивного общения с Андреем Могучим мне вдруг самому захотелось невылизанных, рваных текстов, покромсанных шрифтов, каких-то грубых шероховатостей и неправильностей, давно утраченных с наступлением эры компьютерного дизайна, где всё заранее запрограммировано, просчитано и известно наперед. А у Могучего неизвестно ничего и никогда. Всё как будто в первый раз. И такой номер мы тоже делаем впервые. И кто знает, сможем ли повторить. Поэтому и назвали его коллекционным.Ɔ.