Чайна Мьевиль: Последние дни Нового Парижа
Когда случился С-взрыв, Тибо было пятнадцать.
Звук, похожий на далекий вой сирены, донесся откуда-то со стороны реки; волна тьмы и тишины разбежалась во все стороны, и от нее молодой Тибо испытал удушье и заморгал, на миг ослепнув, а весь город напрягся и приготовился, потому как что-то пришло, что-то вторглось в его бессознательное, что-то вырвалось оттуда. Наваждение, захваченное изнутри. Город, некогда бывший самым прекрасным в мире, наполнился уродливыми плодами его собственного воображения и мерзостью со дна глубочайшей из ям.
Тибо не был прирожденным партизаном, но захватчиков ненавидел и отчаянно пытался не умереть, так что ему пришлось научиться сражаться. Его, парижанина, затянуло в апокалипсис; и, как он быстро узнал, испытав при этом растерянность и шок, он сам был неким образом связан с тем, что произошло.
Те первые дни представляли собой сплошное безумие, атаки невероятных существ и почти не задержавшиеся в памяти кости. Сражающиеся на улицах нацисты и бойцы Сопротивления убивали друг друга в панике, пытаясь сдержать фантомов, чья суть была им непонятна. На вторую ночь после взрыва перепуганный Вермахт, пытаясь отвоевать пространство, загнал Тибо, его семью и всех соседей в окруженный колючей проволокой пятачок посреди улицы. Там они топтались, прижимая к груди скудные пожитки, какие успели схватить, а солдаты вопили оскорбления и скандалили друг с другом.
Потом раздался жуткий вой, который делался все ближе. Уже тогда Тибо по звукам узнавал, что появился маниф.
Все закричали. Офицер в панике замахал оружием, а затем решительно прицелился в толпу гражданских. И выстрелил.
Одни солдаты безуспешно пытались не дать ему это повторить, другие присоединились. Сквозь отголоски бойни по-прежнему слышался вой манифа. Тибо помнит, как рухнул его отец, потом мать, пытавшаяся прикрыть его собой, а за ними и он сам, не понимая, отнялись ли у него ноги или он притворяется мертвым, чтобы выжить. Он услышал новые крики, и маниф приближался, а с ним и звуки нового насилия.
А потом, когда крики утихли и стрельба прекратилась, Тибо медленно поднял голову среди мертвецов, как тюлень, выглядывающий из моря.
Он увидел металлическую сетку. Забрало рыцарского шлема с плюмажем. Шлем был громаднейший. И находился в сантиметрах от его лица.
Существо в шлеме глядело на него. Он моргнул, и металл задрожал. Тибо и существо —вот и все, что двигалось вокруг. Немцы умерли или сбежали. Маниф дернулся, но Тибо не пошевелился. Он ждал смерти, но существо отвело взгляд и оставило его в покое. Оно было первым из множества манифов, которые поступили так же.
Существо поднялось над трупами и мусором, местом массового убийства. Оно возвышалось метров на семь-восемь и представляло собой невероятный гибрид башни, человека и огромного щита, несуразных по масштабу и составляющих одно громадное тело, чьи руки без кистей свисали по обеим сторонам почти изящно, а над левым боком роились слепни. Из-под забрала вырвался скорбный вопль, словно маниф о чем-то хотел сообщить. Когда эхо утихло, огромное существо наконец-то удалилось прочь на трех конечностях: одна нога у него была огромная, мужская, в сапоге со шпорами; еще две — женские, в туфельках на высоких каблуках.
И наступила тишина. Тибо, дитя войны, наконец-то выбрался, дрожа, из гекатомбы на улице, усыпанной мусором, разыскал тела своих родителей и заплакал.
Тибо часто воображал себе, как выследит офицера, который начал стрелять первым, но лицо этого человека стерлось из его памяти. Он мог бы отомстить тому или тем, чьим оружием убили его родителей, но он не знает, что это были за люди. В любом случае, они наверняка были теми, кто погиб от пуль своих же товарищей в хаосе или угодил под лавину кирпичей, когда маниф разрушил фасад.
На рю Жиру останки каменных стен громоздятся некрасивыми сугробами. Кирпичи катятся по неровному склону, и появляется молодая женщина —лицо ее в крови и саже, волосы слиплись от грязи. Она не видит Тибо. Он наблюдает, как она кусает ногти и спешит прочь.
Одна из тысяч, оказавшихся в ловушке. Нацисты никогда не позволят заразе расползтись из Парижа по всей Франции. Въезды и выезды перекрыты.
Когда стало ясно, что манифы, эти новые существа с их новыми силами, не собираются исчезать, Рейх, прежде чем прибегнуть к сдерживанию, сперва попытался их уничтожить, а потом —использовать. Или породить собственных, не таких своенравных, как его инфернальные союзники. Нацистам даже удалось призвать нескольких существ при помощи собственной манифологии: ни на что не годные статуэтки; weltgeistСелина, грибковую апатию, полуразумную грязь и неврастению, заражающую дом за домом. Но их успехи были немногочисленны, неустойчивы и неуправляемы.
Теперь, спустя годы, Тибо кажется, что количество манифов уменьшается. Что это вторая эпоха, наступившая в городе после взрыва.
Разумеется, в Париже еще кипит жизнь. «Стоит просто прогуляться, если есть сомнения, — думает он. — И сам увидишь, что тебе повстречается». Энигмарель, фатоватый робот, сошедший со страниц выставочного буклета, раскинул руки для смертельных объятий. Спящий кот размером с ребенка, нелепо стоящий на задних лапах, наблюдает с разумностью во взгляде. «Этих существ еще можно увидеть, — думает Тибо. — Пока еще можно».
А если продолжить вот так идти, избегая неприятностей и оставаясь незаметным, через некоторое время окажешься в одиночестве и узришь впереди улицу, чьи окна и кирпичные стены не тронуты войной, и на миг притворишься, что вернулся в старый Париж.
«Я не тоскую», — настойчиво повторяет Тибо сам себе в очередной раз. Ни по довоенным дням, ни по недавней относительной безопасности девятого арондисмана. Нацисты, застрявшие в десятом, никогда бы не сумели захватить те улицы, пересекающие измененный ландшафт, полынные луга, гладкие альпийские пейзажи, похожие на провисающие складки ткани, дома, чьи застывшие комнаты полны часов, места, где география отражается сама в себе. Девятый почти целиком состоял из непокорного искусства, и потому его никто не мог одолеть. Он не стал бы приютом ни для кого, кроме партизанов того же искусства — выживших сюрреалистов, солдат бессознательного. Mainà plume.
«Я ни по чему не скучаю». Тибо судорожно сжимает винтовку.
Здесь, на берегу реки, у каждого дерева свое время года. Листья мертвые и живые. Тибо нужны железнодорожные пути. Дороги наружу. Под одним из фонарей — ночь. Тибо прислоняется к нему, потом садится и несколько долгих минут смотрит на звезды.
«Неужели я еще заслуживаю все эти места?» Его товарищи оказались не в том месте, не в то время. Борьба за освобождение потерпела неудачу. Но если Тибо не может отыскать вокруг ни единой искры радости, то, возможно, он не лучше любого из людей Сталина. Или дармоедов де Голля, врага истинной свободы.
«Я не такой, — думает он. — Нет».
Он встает и снова выходит на свет из крошечной манифовой ночки, и в этот самый миг над улицей прокатывается вой.
Тибо мгновенно падает ничком, укрывается за обломком колонны с оружием наизготовку. Война приучила его сохранять полную неподвижность. Этот звук издал не человек —и, в чем он не сомневается, не маниф.
Он ждет. Контролирует дыхание, прислушиваясь к тяжелой поступи, которая все ближе. Что-то медленно появляется в поле зрения. Тибо нацеливает винтовку и крепче ее сжимает.
Покачивающаяся туша, наподобие бычьей. Бока окровавлены и радужно переливаются, как бензин на воде. На лбу у существа множество длинных, серых рогов разной формы, некоторые сломаны. Оно опять издает рев, демонстрируя клыки хищника.
Движется оно без призрачного своеобразия манифов, но грохочущим, неритмичным шагом, который Тибо ощущает через дрожь земли. Эта тварь не вызывает даже намека на узнавание — пусть перед ним и возникло бы что-то немыслимое, невиданное, — которое обычно сопровождает появление манифа. От одного взгляда на ее сочащееся кровью тело молодой партизан ощущает, как подступает тошнота. Кровь дымится и потрескивает, а там, где она падает на мостовую, вспыхивает пламя. Тварь трясет башкой, и с рогов слетают куски чего-то, приземляются с влажным звуком. Внутренности Тибо сводит судорогой, и это чувство подсказывает: он видит останки манифа.
Если у демонов и живого искусства не получается друг друга избегать, они сражаются, самым жутким образом. Искусная плоть, что падает с морды демона, еще свежа.
В те дни, что последовали за С-взрывом, к немецким войскам и только что возникшим манифам присоединился омерзительный захватчик, забредший не туда: батальоны из нижнего мира.
Острая необходимость как-то выживать заставила некоторых товарищей Тибо попытаться извлечь хоть какую-то пользу из этих падших, а теперь вознесшихся противников. Они набирались опыта, читая плохие книги, за которыми приходилось охотиться. Они вытаскивали информацию из угодивших в плен немецких заклинателей и знатоков-священников из новоявленной епархии Роберта Алеша. Бесстрашные подслушивали обрывки разговоров — речь демонов походила на лай, — и собирали сведения по крупицам, скрупулезно анализировали слухи о злонамеренных договоренностях между Адом и Рейхом. Элиза могла бы рассказать Тибо, какого духа он видит перед собой, пока молится — пусть и не Господу, — чтобы тот на него не посмотрел. Тибо знает лишь одно: это демон, и к тому же крупный.
Как и большинство сородичей, существо явно испытывает боль. Но при таких размерах его ранения или болезни, пусть даже серьезные, не помогут Тибо. Парочка амулетов в сумке тоже не спасет от инфернального существа: демон убьет его, если обнаружит.
Но чудовище неровной, болезненной походкой уходит прочь, и кажется, что количество его ног постоянно меняется. В сторону Тибо оно даже не смотрит. Позади демона остается след из горящей крови и взломанной мостовой.
Тибо ждет, пока тварь не исчезнет из вида за поворотом, потом прислушивается к удаляющимся тяжелым шагам и ждет еще, пока все звуки не растворяются вдали. Лишь потом Тибо наконец-то расслабляется, ощупывает свою пижаму. Даже это бы не помогло, думает юноша, пропуская окантовку между пальцами. «Надо убираться с улиц, — говорит он самому себе, а потом добавляет с горькой иронией: — Может, стоит спуститься в метро?»
Тибо размышляет о тех, кто умер рядом с ним в лесу. Размышляет о погубленном плане, об атаке, в которой он не участвовал.
Он вытаскивает из сумки карандаш и старую школьную тетрадь, сложенную в несколько раз. Открывает свои военные мемуары.
«Я никакой не дезертир. Миссия бессмысленна. А я не дезертир».