День Льва. Эссе к юбилею режиссера Додина
Любой текст ко дню рождения, особенно если это круглая, юбилейная дата, смахивает на тост. Но наш герой свои дни рождения отмечать не любит, предпочитая скрываться в неизвестном направлении, заблокировав все средства связи. Так что и поздравить его толком едва ли удастся. Но с другой стороны, когда еще будет повод? Все-таки 75 бывает не каждый день!
Когда думаешь о Льве Абрамовиче Додине, то представляешь сразу его благородную седину, очки в профессорской оправе. Слышишь его тихий голос. Так оперные певцы говорят перед спектаклем, стараясь максимально снять всякие нагрузки на связки. Додин предпочитает в повседневном общении не особо напрягаться. Вот уж кого не представляю себе бегущим, спешащим, опаздывающим, пребывающим в растрепанных чувствах. Абсолютная невозмутимость во всех обстоятельствах, вельможная снисходительность, библейская величавость.
Тут недавно в фейсбуке всплыла фотография сорокалетней давности, где Додин вместе с Аркадием Кацманом в окружении своего первого выпуска 1979 года: юный Игорь Скляр, ликующая Наталья Акимова, задумчивый Сергей Бехтерев... Сам Додин еще молодой, чернявый, жгучий, похожий разом на всех молодых интеллигентов тех лет. Тут для таких, как он, не было других перспектив, кроме как пить горькую и прозябать на нищих ставках мэнээсов в ожидании, когда старичье перемрет и, может, тогда какие-то места освободятся. Но Додин никуда тогда не уехал. Он даже в Москву не стал перебираться по примеру своих ленинградских коллег — С. Юрского, Г. Яновской, К. Гинкаса. Хотя возможности были. Так и остался в своем городе, «знакомом до слез». С его вечным льдом и непреклонной строгостью, с этой северной чухонской непроницаемостью и как бы даже подчёркнутым равнодушием к любым лицедейским шалостям и забавам. В Питере, как ни в каком другом месте на земле, чувствуешь непреходящую тоску по имперскому параду, по балетной выправке и безупречным линиям. Питер — это беломраморный зал Филармонии, где худой как смерть Игорь Мравинский дирижирует великой музыкой. Это бестелесные тени белой ночи из третьего акта «Баядерки», это рвущий душу голос Иннокентия Михайловича Смоктуновского в «Идиоте»: «Вы что ее ножичком, ножичком?» Кем надо быть, чтобы вписаться в этот ряд? Как не потеряться среди всех этих питерских колоссов и колонн? Как выдержать соперничество с первым и лучшим театром страны, располагающимся всего в 15 минутах ходьбы от Малого драматического? И вообще, что такое быть Малым, когда есть Большой, когда есть Г. А. Товстоногов?
Лев Абрамович сам мне рассказывал, что первое его театральное впечатление-потрясение было пережито в БДТ на «Пяти вечерах», куда привела его мама. Места у них были в самом последнем ряду. И видно было не очень. То есть почти ничего. И он, словно под гипнозом, взобрался на спинку кресла, благо никого сзади не было. Так и просидел весь спектакль, как на жердочке, очнувшись, только когда волна аплодисментов подняла на ноги всех зрителей.
Через много лет Товстоногов сразу распознает опасность, которая таилась в лице застенчивого бородача в очках. Для начала он сам пригласит его к себе в БДТ, в знаменитый кабинет с белыми кожаными креслами. Учтиво поинтересуется планами, угостит сигаретами Marlboro, зорко приглядываясь сквозь дымчатые стекла очков. Он тогда вычислял, прикидывал, подойдет ли новый кандидат на роль кронпринца? Он же думал, не мог не думать о своем наследнике. Тогда сговорились на Достоевском.
А потом была «Кроткая» с Олегом Борисовым и Натальей Акимовой. И стало понятно, что продолжение романа не получится. Спустя сорок лет я буду стоять в Музее БДТ перед витриной с цилиндром и сюртуком Борисова, и сам Эдуард Степанович Кочергин, старый человек, народный художник СССР, все повидавший, всех переживший, будет восклицать рядом: «Это был великий спектакль! Понимаете, великий!» И даже что-то похожее на слезы заблестит в его голубых, холодных, никогда не плачущих глазах. Ну как это было Товстоногову стерпеть, как простить?
Вообще Додин и успех — особая и болезненная тема для Петербурга. Проще всего объяснить это лютой завистью: ни у кого ничего не получилось в те годы, а ему удалось создать свой Театр. Все ждут подачек от Минкульта и жалуются на судьбу, а Додин — никогда. И все его спектакли — нарасхват. Бесконечные заграничные гастроли, и не по каким-то затрапезным дырам, а по главным театральным столицам и фестивалям мира. А там и разные награды пошли, и статус «Театра Европы», которого до сих пор нет ни у одного российского театра. Как это ему удалось?
И в чем только его не обвиняли? И в непомерном хронометраже спектаклей («Бесы» шли восемь часов, «Братья и сестры» — шесть), и в излишнем натурализме, и в обилии наготы на сцене, и в невыносимом прессинге режиссерского метода, который не выдерживала слабая актерская психика. Все шло в ход, чтобы развенчать миф о МДТ, все сгодилось, включая даже больничные листы его артистов. Главное было убедить себя и всех, что спектакли Додина — сплошная физиология и надрыв, противоречащие сути русского театра. Конечно, сам режиссер не снисходил до полемики, но горький осадок недоброжелательства оставался в его отношениях с питерской критикой еще долго.
